ы быть истолкованием или отождествлением мысли с истиной объекта, сама по себе является новым, добавочным объектом. Первоначальное пассивное восприятие остается неизменным, а вещь ( непостижимой; и подобно тому, как ее неопределенное воздействие сегодня случайно породило одну догму, оно может завтра дать начало другой. Таким образом, по мере того как развивается наше знакомство с миром, мы все больше запутываемся. Помимо фантастической изначальной неадекватности нашего восприятия, теперь мы имеем еще соперничающие друг с другом попытки разъяснения и новую неопределенностью, относятся ли эти догмы к первоначальным объектам или они очевидны сами по себе, и если это так, то которая из них истинна. 
Благоденствующий догматизм действительно возможен. Нам, может быть, присущ такой детерминированный интеллект, что внушение опыта всегда порождает одни и те же догмы; и эти традиционные догмы, непрерывно оживляемые стимулами со стороны вещей, могут стать господствующим или даже единственным способом восприятия вещей. Фактически мы перешли на другой уровень интеллектуального дискурса; мы будем пребывать среди идей. В саду в Севилье, проходя сквозь заросли пальм и апельсиновых деревьев, я однажды услышал дискант воспитанника теологической семинарии, который кричал своему товарищу: "Дуралей! Конечно же у ангелов более совершенная природа, чем у людей". В своей черной с красным сутане мальчик вообразил себя диалектиком и играл в догматы, грезил словами и при этом не чувствовал аромата фиалок, которым был напоен воздух. Долго ли это будет продолжаться? Я думаю, что едва ли до следующей весны, и беспокойное пробуждение, которое созревание принесет этому маленькому догматику, рано или поздно происходит со всеми взрослеющими догматиками под давлением жизни. Чем безупречнее догматизм, тем менее он надежен. Большой верхний марсель, который невозможно взять на рифы или свернуть, первым уносит шторм. 
На мой взгляд, мнения человечества безотносительно к каким-либо противоположным предрассудкам (поскольку я не могут предложить никаких альтернативных мнений) в сопоставлении с порядком природы представляются ошеломляющими фикциями, и просто удивительно, как можно их придерживаться. Какие нелепые религиозные учения, какая дикая мораль, какие отвратительные моды, какие ханжеские интересы! Я могу все это объяснить, только убеждая себя, что умственные способности естественно развиваются, движутся вперед, нагромождают одну фикцию на другую; и тот факт, что догматическая структура пока что держится и растет, принимается за доказательство ее справедливости. В определенном смысле она и в самом деле реальна, как реален рост растений, она жизненна, ей присущи пластичность и теплота, некая косвенная связь с почвой и климатом. Многие явно неправдоподобные догмы, например религиозные, могли бы постоянно властвовать над самыми активными умами, если бы не одно обстоятельство. В джунглях одно дерево душит другое, изобилие само по себе смертельно. То же самое происходит с изобилием в человеческой душе. Что убивает спонтанные фикции, что отвращает пылкое воображение от его импровизированных творений? Зов иного, противоположного образа воображения; природа, молча дурача нас всю жизнь, никогда не заставит нас взяться за ум; это могут сделать самые безрассудные утверждения разума, когда они бросают вызов друг другу. Критицизм возникает из конфликта между догмами. 
Могу ли я выйти из этого затруднительного положения и занять критическую позицию, не опираясь на догматический критерий? Вряд ли; хотя критика может быть представлена в гипотетической форме, когда, например, говорят, что если бы ребенок понимал своего отца, это был бы благоразумный ребенок, но мысль, которая ставится под сомнение, ( это вопрос факта. То, что имеются отцы и дети, предполагается догматически. А если это не так, то каким бы неясным ни было существенное отношение между отцами и детьми в идеальном смысле, нельзя быть ни умным, ни глупым, относя это к какому бы то ни было конкретному случаю, поскольку таких соотношений вообще не существовало бы в природе. Скептицизм ( это подозрение о наличии ошибок относительно фактов, и подозревать такие ошибки ( значит принимать участие в деятельности познания, что предполагает факты и возможные ошибки. Скептик считает себя проницательным и часто оказывается таковым. Его интеллект, подобно интеллекту, критикуемому им, может иметь весьма отдаленное представление о сути и связи вещей. Он может пробиться к истине природы через обыденные заблуждения. Поскольку его критика может, таким образом, оказаться истинной, а сомнения хорошо обоснованными, они, безусловно, являются суждениями, и если он искренний скептик, это суждения, которые он будет решительно отстаивать. Скептицизм, таким образом, представляет собой разновидность верования (beliefs). Догма не может быть отвергнута, она может быть только пересмотрена в свете некоторых более элементарных догм, в которых скептик не имел случая усомниться, и он может быть прав в каждом пункте своей критики, исключая иллюзию того, будто его критика радикальна, а сам он ( абсолютный скептик. 
Эта вынужденная необходимость постулировать нечто и принимать это на веру даже в самом акте сомнения тем не менее была бы унизительной, если бы взгляды, навязываемые мне жизнью и разумом, были бы всегда ложны. Поэтому я должен воздавать должное скептику за его героическую, хотя и безнадежную попытку воздерживаться от веры и презирать догматика за его добровольное раболепство перед иллюзией. Я убежден в том, что дальнейшее покажет, что дело обстоит не так, что интеллект по своей природе достоверен, что его претензия достигнуть истины здрава и может быть удовлетворена, даже если каждая из этих попыток на деле терпит неудачу. Однако чтобы убедить себя в этом, я должен сперва обосновать свою веру с помощью многих вспомогательных верований, касающихся уклада жизни животных, человеческого разума, а также мира, в котором они действуют. 
То, что скептицизм вообще появляется в философии, является случайным событием человеческой истории, связанным с печальным опытом затруднений и ошибок. Если бы все шло хорошо, суждения выносились бы спонтанно в догматической наивности, и сама идея о праве выносить их казалась бы такой же необоснованной, какой она и является на самом деле, поскольку все царства бытия открыты духу достаточно пластичному, чтобы воспринимать их, и пусть слушает имеющий уши, чтобы услышать. Тем не мене при запутанном состоянии человеческой спекуляции это замешательство происходит непроизвольно, и тот современный философ был бы смешон и ничтожен, кто не проверил бы свои догмы со всей строгостью скептицизма, кто не подошел бы ко всем мнениям, включая свои собственные основные принципы, с учтивостью и улыбкой скептика. Жестокая необходимость верить во что-то до тех пор, пока продолжается жизнь, не дает оправдания никакому верованию в частности. Однако это не убеждает меня в том, что по тем же самым причинам не жить ( не было бы более безопасно и здраво. Мертвый и не имеющий никаких представлений, безусловно, не открывает истину, но если все мнения необходимо сложны, это по крайней мере не является грехом против интеллектуальной честности. Позвольте мне продвинуть скептицизм так далеко, насколько позволяет логика, и попытаться очистить мое сознание от иллюзий даже ценой интеллектуального самоубийства. 

Глава III
НЕПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫЙ СКЕПТИЦИЗМ
Душу, вооруженную традиционными взглядами, скептицизм застает врасплох. Все внушения здравого смысл и языка дети воспринимают бессознательно. Единственная инициатива, которую они проявляют, состоит в своевольном расширении этих понятий, в побуждении к образованию личных предрассудков. Вскоре это корректируется воспитанием, или резко ломается, как ногти холеных рук, при жестоком столкновении с обычаями, фактами, насмешками. Затем зарождаются верования во мраке и апатии тесной сферы неясных представлений, ни одно из которых не должно быть непременно родственно разуму, ни одно из них он не должен на самом деле понимать, но тем не менее он цепляется за них ввиду отсутствия другой точки опоры. Философия обычного человека подобна старой жене, которая не приносит ему никакой радости, но без нее он не может жить и негодует на посторонних, если они пытаются бранить ее характер. 
Религиозная вера ( хрупкая оболочка этой домашней философии; фактически религия является наименее жизненной и наиболее произвольной частью человеческих взглядов, как бы внешним кольцом фортификационных сооружений предрассудков, но именно по этой причине ее защищают наиболее ревностно, поскольку нападение на нее ( на самый уязвимый пункт ( в первую очередь рождает в цитадели панику и страх перед общим штурмом. Люди по своей природе не являются скептиками, сомневающимися в том, можно ли обоснованно придерживаться хоть одной единственной интеллектуальной привычки. Они ( догматики, категорически настроенные отстаивать их все. Цельные души, воспитанные в одной отчетливой традиции, считают свою религию, какой бы она ни была, верной, возвышенной и единственно разумной основой морали и политики. На деле же религиозные верования крайне неосновательны, отчасти потому что они произвольны, так что у соседнего племени или в последующие века они принимают совершенно другую форму; отчасти оттого, что если они искренни, то спонтанны и, подобно поэзии, постоянно меняются в той душе, в которой рождаются. Обычный человек вскоре научается ставить под сомнение утвердившиеся религии в силу их разнообразия и нелепости, хотя он может продолжать благодушно подчиняться своей собственной; мистик же вскоре начинает горячо осуждать современные догмы на основе особого наития. Следовательно, без философской критики простой опыт и здравый смысл наводят на мысль, что все позитивные религии ложны или по крайней мере (чего вполне достаточно для моих нынешних задач) нереальны и ненадежны. 
С религиозными верованиями обычно тесно связаны легенды и предания, драматические, если не сверхъестественные. Человеку, который хоть немного знает литературу и знаком с тем, как пишутся истории даже в самые просвещенные времена, не нужен сатирик, чтобы напомнить, что всякая история, поскольку в ней есть система, драматическая коллизия или мораль, является не в меньшей степени произведением литературы, и скорее всего небеспристрастным. Однако здравый смысл будет тем не менее утверждать, что существуют очевидные зафиксированные факты, в которых нельзя сомневаться, так же как он будет убежден, что существуют очевидные факты в природе; и именно тогда, когда общедоступная философия сводится к позитивизму, на сцене может появиться спекулятивный критик. 
У критицизма, как я говорил, нет первых принципов. Его несистематический характер может быть отчетливо здесь выявлен, если задать вопрос, следует ли в первую очередь подвергать сомнению данные науки или данные истории. Я мог бы возражать против верования в физические факты, о которых свидетельствуют чувства и естествознание, например в существование колец Сатурна, сведя их до уровня явлений, представляющих собой факты, сообщенные моей памятью. Именно этот подход избрали английские и немецкие критики знания, которые, полагаясь на память и историю, отрицали существование чего-либо, кроме опыта. Однако более благоразумным представляется другой подход: знание сообщаемых историей фактов опосредуется документами, которые являются физическими фактами; прежде чем эти документы могут быть приняты в качестве свидетельств каких-либо духовных событий, их сперва нужно обнаружить и поверить, что они суть документы, имеющие более или менее отдаленное происхождение во времени и пространстве, о существовании которых ранее было известно. Если бы я не верил, что в Афинах жили люди, я не мог бы вообразить, что они имели идеи. Даже собственная память, когда она претендует на воспроизведение каких-либо далеких переживаний, может распознать эти переживания и найти для них место, только сперва реконструировав материальные условия, при которых они произошли. Память передает события духовной жизни в их связи с реальными обстоятельствами. Если бы последние были воображаемыми, первые были бы воображаемыми вдвойне, подобно мыслям литературного персонажа. Мои воспоминания о прошлом ( это повествование, которое я постоянно переписываю; они представляли бы собой не историческое повествование, а чистый вымысел, если бы объективные события, которыми отмечен и нагружен мой жизненный путь, не имели бы общеизвестных дат и признаков, которые поддаются научной проверке. 
Поэтому несостоятелен романтический солипсизм, в котором субъект, заключающий в себе вселенную, ( духовная личность, обладающая памятью и преувеличенным представлением о себе. Дело не в том, что его нельзя помыслить, или что эта идея заключает внутреннее противоречие в себе самой, поскольку все дополнительные объекты, которые могут потребоваться, чтобы дать опору и плоть идее самого себя, могут быть только идеями, а не фактами. Единое божество, воображающее мир или вспоминающее свое прошлое, представляет собой вполне мыслимый космос. Но в этом воображаемом образе не содержалась бы истина, а эта память была бы вне контроля, так что наивное верование в такое божество, которое помнило бы свое собственное прошлое, было бы самой необоснованной из догм; и если бы случайно эта догма могла оказаться истинной, у этого божества не было бы никаких оснований так считать. Первый укол критики вынудил бы его признать, что его предполагаемое прошлое представляет собой лишь картину, возникающую перед его глазами, и что у него нет никаких оснований полагать, будто эта картина была изменена в череде следовавших друг за другом мгновений, что оно вообще прожило эти предшествующие мгновения, никакой новый опыт не сможет сделать когда-либо достоверным это неправильное убеждение или подтвердить его. Это очевидно; таким образом, романтический солипсизм, хотя, пожалуй, и интересное умонастроение не является точкой зрения, которую можно было бы отстаивать; и любой солипсизм, кроме солипсизма данного момента (solipsism of the present moment), с логической точки зрения достоин только презрения. 
Постулаты, на которых основывается эмпирическое знание и индуктивная наука, а именно: существовало прошлое, оно было таким, каким мы его теперь представляем, наступит будущее, которое должно по какой-то непостижимой причине быть подобно прошлому и подчиняться тем же самым законам, ( все эти постулаты являются догмами, которые не могут быть обоснованы. Скептик в своем честном отстранении ничего не знает о будущем и совершенно не нуждается в этой неоправданной идее. Он может иметь в воображении картины сцен, расположенные где-то на заднем плане, их текстура пронизана идеей до и после, и он может обозначить эту основу своего сознания как прошлое, однако относительная расплывчатость и эфемерность этих фантомов не побуждает его предположить, что они рассеются при свете дня. Они останутся для него только обитателями сумерек ( как он их воспринимает. Было бы пустой причудой воображать, что эти призраки когда-то были людьми, это всего лишь низшие боги, обитатели Эреба, в котором они обитают. Предстоящий скептику мир постепенно исчезает в двух противоположных безднах ( в прошлом и будущем; однако, отступившись от всех предрассудков и подвергнув анализу все обычные верования, он рассматривает их только как изображенные на картине бездны, подобно тому как на античной сцене существовали два выхода ( в поле и в город. Он будет видеть актеров в масках (и раскрывать их смысл), быстро выскакивающих с одной стороны и скрывающихся в с другой, но он понимает, что в тот самый момент, когда они исчезают из поля зрения, для них игра закончена. Это простирающиеся перед ним пространство и события, о которых так эмоционально повествуют гонцы, представляют собой чистый вымысел. Ему же не остается ничего другого, как сидеть на своем месте и предаваться иллюзии трагедии. 
Солипсист, таким образом, становится скептическим наблюдателем собственного романа, считает собственные приключения выдумкой и признает солипсизм данного момента. Это честная позиция, и отдельные попытки опровергнуть ее, как заключающую в себе противоречие, основываются на непонимании. Например, бессмысленно утверждать, что данный момент не может охватить целостности существования, потому что выражение "данный момент" предполагает последовательность моментов, или потому что разум, который характеризует любой момент как данный момент, на самом деле выходит за пределы этого понятия, потому что предполагает вне его прошлое и будущее. Эти аргументы смешивают точку зрения солипсиста с точкой зрения наблюдателя, описывающего его со стороны. Скептик не связывает себя значениями языка другого человека. Его не может обвинить и его собственный язык тем, что дает названия, которые он обязан применять к подробностям своего мгновенного восприятия. Здесь могут открываться широкие перспективы: множество фигур людей и зверей, множество легенд и откровений, изображенных на его холсте, его даже может окаймлять неявный контур, содержащий намек на нечто огромное и духовное, которое он может называть. Все это богатство объектов отнюдь не является несовместимым с солипсизмом, хотя значения обычных слов, которые описывают эти объекты, могут мешать солипсисту данного момента постоянно помнить о своей уединенности. Все же он ощущает ее, когда размышляет, и все его титанические усилия направлены на то, чтобы ничего не утверждать и ничего не подразумевать, а только обращать внимание на то, что он обнаруживает. Скептицизм не заботит уничтожение идей, он может наслаждаться многообразием и упорядоченностью предстающего перед его глазами мира, любым числом следующих одна за другой идей, без сомнений и исключений, которые присущи догматику. Его задача состоит в том, чтобы не брать на веру эти идеи, и не утверждать ни один из этих воображаемых миров, ни призрачный дух, якобы созерцающий их. Позиция скептика отнюдь не является непоследовательной, она лишь трудна, потому что алчному интеллекту не просто иметь пирожное и не есть его. Крайне жадные догматики, подобные Спинозе, утверждают даже, что это невозможно, но эта невозможность является исключительно психологической, она вызвана их жадностью; они, несомненно, искренне выражают свое мнение, когда говорят, что идея лошади, если она не противоречит другим идеям, представляет собой верование, что лошадь существует, но это было бы не так, если у них нет стремления проскакать на этой воображаемой лошади или уступить ей дорогу. Идеи превращаются в верования, только если они, вызывая стремление к действию, убеждают меня в том, что они являются знаками вещей, причем эти вещи не являются просто гипостазированием этих идей, подразумевается, что они состоят из многих частей и полны скрытых сил, совершенно отсутствующих в идеях. Это верование незаметно навязывается мне латентной механической реакцией моего тела на объект, порождающий идею, она ни в коем случае не заключается ни в одном из признаков, которые явным образом содержатся в этой идее. Подобной латентной реакции, поскольку она является механической, едва ли можно избежать, но от нее можно отвлечься в рефлексии, если человек имеет опыт и самообладание философа; трудность, присущая скептицизму, не делает его заслуживающим меньшего уважения, если его воодушевляет твердая решимость исследовать запутанное и величественное явление жизни до самой глубины. 
Поскольку солипсизм данного момента не содержит в себе противоречия, он может при определенных условиях быть нормальной и неопровержимой установкой духа; мне представляется, что, возможно, он таков для многих животных. Я нахожу, что придерживаться его систематически трудно, но эта трудность связана с общественным и трудовым характером жизни человека. Существо, вся жизнь которого протекала бы в твердой скорлупе, или существо, проводившее всю жизнь в свободном полете, не нашло бы в солипсизме никаких парадоксов или выкрутасов, и оно не испытало бы ту боль, которую испытывают люди, сомневаясь, поскольку сомнение делает их беззащитными и нерешительными перед лицом возникающих пр