я все же полагаю, что помимо непреодолимых импульсов могут быть найдены доводы здравого смысла, для того чтобы постулировать существование интуиций, которым предоставляются данные не в меньшей степени, чем существование других событий и вещей, которые фиксируются и описываются данными интуиций. Однако пока что я озабочен тем, чтобы глубже обосновать утверждение скептика, что, если мы отказываемся согнуться под ярмом животной веры, мы не моем обнаружить в чистой интуиции никакого свидетельства о каком бы то ни было существовании. 
Есть только один догмат, которого придерживаются многие глубокие философы, а именно: будто все движение ( иллюзия, которого самого по себе достаточно, чтобы исключить любое существование в том смысле, какой я придаю этому слову. Вместо изменения они, вероятно, постулируют неизменную субстанцию или чистое Бытие, но если бы субстанция не была субъектом изменений, по крайней мере в ее многоликости, она не была бы субстанцией чего бы то ни было обнаруживаемого в мире или происходящего в душе, следовательно у нее была бы не б?льшая основа в существовании, чем у чистого Бытия, которое, очевидно, представляет собой всего лишь логический термин. Чистое Бытие, поскольку речь идет о нем, несомненно, является истинным описанием всего как существующего, так и не-существующего, так что если нечто существует, чистое Бытие существует в нем, но оно будет существовать только как чистый цвет существует во всех цветах или чистое пространство ( во всех пространствах, но не обособленно и не абстрактно. Эти философы, отрицая изменение, соответственно отрицают всякое существование. Хотя многие из них превозносят эту доктрину, лишь немногие последовали ей, пожалуй, даже никто, так что я могу обойти вниманием тот факт, что, отрицая изменение, они отрицают существование, даже существование субстанции и чистого Бытия, потому что непроизвольно они сохранили как существование, так и изменение. Реальность, которую они с таким пылом и убежденностью приписывали абсолютному, не соответствовала этой идее ( одной из самых невыразительных из тех, какие только можно предположить ( но, очевидно, она была обусловлено напряжением существования и движением внутри них самих и сильным гулом всеобщих метаморфоз, которые загипнотизировали их. 
Искреннее и смелее всех настаивали на не-существовании всего данного индусы, она даже привели в соответствие с этим пониманием свой моральный порядок. Жизнь ( это сон, говорят они, а все переживаемые события ( иллюзии. Мы обманываемся, грезя о природе и о самих себе, даже воображая, что мы существуем, обманываемся и спим. Однако некоторые утверждают, что существует погруженный во всемирный сон Брахма, дремлющий, спящий, глубоко дышащий в каждом из нас, он ( реальность наших снов, и отрицание их. Поскольку Брахма подчеркнуто не ограничивается ни одной из форм иллюзорного существования, но упраздняет их все, для моей задачи нет необходимости проводить различие между ним и характерным состоянием освобожденных душ (в которое допускаются многие души), а также Нирваной, в которую впадают жизни, когда они, наконец, счастливо завершаются, осознав, будто ни они сами, ни что-либо иное никогда не существовало. 
С моей стороны было бы опрометчивым, учитывая разрыв в языке и традициях между мной и индусами, предъявлять обвинение в противоречивости этой глубокой системы. Истина и реальность ( это слова, которые в устах пророков обладают скорее риторической силой, а не силой научной мысли. Если лучше избегать назойливости существования и обрести прибежище надежного покоя и отдохновения в идее чистого Бытия, может быть, особенно уместно утверждение, что взгляд святых, у которых отсутствует память о проделанном до спасения пути, ( истинный взгляд, а их состояние ( единственная реальность; таким образом, это мы заблуждаемся, думая, что сейчас существуем. 
Это эготизм10 спасенных, к которому, признаться, я испытываю так же мало симпатии, как и к другим видам эготизма. Блаженные, провозглашая, что я не существую в своих грехах, потому что они не могут отличить меня от них, как мне кажется, заблуждаются. Состояние блаженства, присущее им, не может превратить в истину небольшой, хотя и простительный просчет с их стороны. Я предполагаю или склонен представлять, что индусы имели в виду, что принцип моего существования и моего убеждения в том, что я существую, ( порочный принцип. Грех, вина, страсть, безрассудная воля ( естественные и общие источники иллюзий ( составляют значительную часть того, что я здесь называю животной верой (animal faith); поскольку эта уверенность во мне (согласно индусам) неправильна с моральной точки зрения, поскольку только ее воздействие заставляет меня утверждать существование в себе или в чем-либо другом, если бы я исцелился морально, я перестал бы утверждать существование, и тогда на деле я перестал бы существовать. 
В представленной таким образом доктрине заключается глубокое подтверждение моего тезиса, что ничто данное не существует, поскольку только этот неясный принцип, трансцендентальный по отношению к датуму (то есть находящийся по другую сторону рампы), вообще напоминает мне о датуме или заставляет меня утвердить его существование. Это мое несчастное Я, примостившееся в темноте, одно из сбившихся в кучу дураков, жадных и охочих до иллюзий, несет ответственность за этот спектакль; если бы дурацкий инстинкт не привел меня в здание театра, если бы алчные глаза и идеализирующее воображение не следили за представлением, никакая его часть не нанесла бы мне оскорбления; и если бы никто не пришел в театр, актеры вскоре исчезли бы подобно привидениям, поэту терпели бы голод, сцена обрушилась бы и превратилась в гору мусора, сами стены исчезли бы. Оказывается, что каждый элемент опыта ( иллюзия, и источником этой иллюзии является моя животная природа, скрытно прокладывающая себе путь в невидимом мире. 
Таков древний урок самого опыта, когда мы размышляем над опытом и превращаем его иллюзии в предписания, урок, который так и не могут усвоить эмпирики с куриными мозгами, хотя он повторяется ежедневно. Но индус с редкой чувствительностью соединил редкую память. Он жил: религиозная любовь, детская способность впитывать явления по мере того, как они появляются (чего не делают находящиеся в постоянном движении эмпирики), позволяет ему помнить их в их подлинности, во всей их красоте и, таким образом, понимать, что это были иллюзии. Поэт, беспристрастный философ, поклонник вещей в их чистоте освобождает себя от веры. Этот бесконечный хаос грубых и прекрасных форм, ( восклицает он, ( обманчиво, нереально, произвольно замещает ничто, и вскоре вновь погрузится в ничто и поистине будет представлять собой ничто. 
Я буду игнорировать ту горячность, с которой эти праведные схоласты отвергают мир и грешную природу, которая привязывает меня к нему. Я люблю театр не потому, что не могу осознать, что спектакль ( это вымысел, а потому, что я это осознаю; если бы я думал, что это действительность, я питал бы к нему отвращение; состояние беспокойства лишило бы меня всех воображаемых наслаждений. Но даже если это так, мне нередко хочется, чтобы зрелище было менее варварским; но я не раздражаюсь, потому что ни одна сцена не будет длиться вечно и, наверное, ее сменят тысячи других, свидетелем которых я уже не буду. Такова природа бесконечной комедии и опыта; но я хочу обратиться к драгоценному свидетельству индусов о не-существовании очевидного. Это свидетельство более ценно, потому что представленный их глазам спектакль был полон метафор; следовательно, его было труднее поставить и труднее им пренебречь, чем политическим и романтическим попурри, наполняющим глаза европейцев. Среди змей и гиен, обезьян и попугаев, заполнивших джунгли их душ, эти мудрецы могли сидеть неподвижно, лишенные страха в своем священном скепсисе. Какой бесконечной, какой тщетной, какой заслуживающей снисхождения с точки зрения разума становится творческая ошибка, что любишь, только сострадая, и нет влечения к тому, что любишь; как похожи на несчастных животных западные философы с их почитанием фактов, их бережливостью, их моральной нетерпимостью, скудостью воображения, политическими страстями и их раболепием перед интеллектуальной модой. 
Для моих целей не имеет значения, что космология индусов была фантастичной. Едва ли она могла бы оказаться более экстравагантной, чем действительное построение материального мира, или в полном противоречии с человеческими данными; здесь истина и фантазия в одинаковой мере выносят приговор человеческим чувствам за иллюзии. Не без симпатии отношусь я к их стремлению укрыться от всеобщей суматохи в каком-нибудь приюте покоя. Философ имеет убежище в себе самом. Я подозреваю, что для него надуманное блаженство продолжить существование в других жизнях или полное освобождение от жизни было не более чем поэтическими символами, он находит удовольствие в истине и в одинаковой готовности наслаждаться действительностью иди покинуть этот мир. Пока продолжается жизнь, освобождение не может быть полным, и оно ничто по ее окончании; но освобождение в определенной мере проистекает из того самого убеждения, что жизнь ( иллюзия, если это убеждение морально действенно, как это было у индусов. Их вера в перевоплощение или карму в этом смысле излишня, поскольку последующий опыт может только изменить иллюзию, но не сделать более совершенной свободу. Упоминание о некоем последнем прибежище или субстанции все же неизбежно в доктрине иллюзии, и хотя оно может быть высказано в мифологической форме, к нему также следует прислушаться. Оно указывает на другие царства бытия ( я буду обозначать их как царство материи, царство истины, царство духа ( которые по своей природе не могут быть данными интуиции, а должны быть постулированы (если они вообще признаются людьми) посредством инстинктивной веры, выражающейся в действиях. Существуют ли эти последние царства или нет ( это их дело; существование может быть присуще некоторым из них, например материи и духу, но не быть присуще другим, например истине. Что касается данных интуиции, природа их не-существования и иллюзорности заключается в том, что они даны. Датум по определению является предметом внимания, элементом текущей мысли, наглядной универсалией (visioned universality). То царство, в котором он располагается, в котором его на миг раскрывает стремительная интуиция, как раз и есть то самое царство не-существования или инертного и идеального бытия. Индусы, утверждая не-существование каждого элемента в возможном опыте, не только освобождают дух от идолопоклонства, но освобождают царство духа (то есть царство интуиции) от ограничений, поскольку ничто являющееся не существует, все что угодно может явиться без усилий и издержек существования. Фантазии предлагается беззаботно странствовать ( одни иллюзии не губят другие, в то время как одно существование должно, напротив, убивать другие существования. Пока длится жизнь, перед наивной поэзией и бесконечными гипотезами открывается простор без опасений, что суждение будет ложным, а душа будет порабощена. 
Европейские философы, даже считавшиеся идеалистами, редко смирялись с тем, чтобы рассматривать опыт как творение воображения. Вместо того чтобы искать вне иллюзии какой-то принцип, который мог бы ее вызывать или, быть может, устранять, как они поступали бы, как если бы, пытаясь истолковать сон, они относились к ней, как относятся к сновидению суеверные люди, то есть они предположили, что образы, которые они видели, сами по себе были субстанциями или силами, или по крайней мере несовершенным отображением оригиналов, напоминающим их. Другими словами, они были эмпириками, которые рассматривали явления как составляющие элементы субстанции. Конечно, были и исключения, но некоторые из них только подтверждали правило. Безусловно, Парменид и Демокрит не считали, что данные чувства или воображения существуют иначе, чем иллюзии или условные знаки, но по этой самой причине их основной интерес почти не затрагивал их, а был направлен главным образом на "Бытие", на атомы и пустоту, которые соответственно, как они считали, лежат в основе явлений. Сами явления, таким образом, приобретали определенную последовательность заменителей чего-то иного, поскольку рассматривались как своего рода оболочка субстанции. Каким-то образом внутри воспринимаемого датума или позади него всегда должна была обнаруживаться сама не вызывающая возражений субстанция. Парменид не мог признать, а Демокрит не обнаружил, что единственная основа явлений ( определенное событие в мозгу, ни в коей мере не похожее на них, и что отношение данных к обозначаемым внешним событиям представляет собой отношение спонтанного символа, подобного экспрессивному междометию, но отнюдь не отношение копии или эманации. Простодушные античные ученые полагали (как и некоторые мои современники сегодня), что восприятие отделяло от материальных предметов поверхностные качества или же действительно представляло собой эти отделившиеся качества, переместившиеся в голову наблюдающего. Соответственно отрицание существования чувственно воспринимаемых и интеллигибельных объектов никогда не было искренним до тех пор, пока не была отвергнута также и субстанция, пока перестали считать, что в этих явлениях и за ними не скрывается нечто существующее. 
Все современные идеалисты осознали, что действительное явление не может быть частью субстанции, ибо субстанцией не является; данный образ имеет только данные отношения. Если я приписываю ему другие отношения (что я и делаю, если приписываю ему существование), я подменяю чистый датум одной из двух вещей: либо субстанцией, которая имеет такую же форму, что и датум, но возникает и растворяется в собственной среде, в соответствии с собственным ритмом, независимо от каких бы то ни было наблюдений; либо моим собственным восприятием, моментом моего опыта, носителем моего образа. Первый выбор просто возвращает меня к началу физики, когда существовало чисто наглядное знание о материальном мире и еще ничего не было открыто относительно его истинного механизма и его истории. Второй выбор постулирует человеческий дискурс или, как его обозначают эти философы, опыт: ясно, что статус датума в дискурсе или опыте ( это статус простого явления, неустойчивого, прерывающегося, никогда не повторяющегося и зависящего в кажущемся наличии от движения внимания и перемешивания неясных образов восприятия. Другими словами, то, что существует, то есть то, что сохраняется в потоке и обладает меняющимися внешними отношениями, ( это жизнь, сам дискурс, многочисленные приключения духа в его целостности. Это как раз то, что пытаются передать или вообразить писатели и психология познания (literary psychology). Отдельные данные, еле различимые с помощью слов, приклеенных к ним, являются сверкающими блестками или абстрактными точками отсчета для наблюдателя, ориентированного на невидимые события. Именно эти невидимые события, целостность человеческого опыта и истории, как она традиционно излагается, являются объектом веры этой школы и подлинным существованием. 
Внешне эмпирики стремятся свести этот неуправляемый объект к отдельным данным и приписать существование каждой крупинке опыта по отдельности; но на деле все отношения этих интуиций (которые не являются отношениями между данными), их временной порядок, подчинение привычкам, эмоциям, ассоциациям, значениям и объемлющему интеллекту, ( все это интерполируется как само собой разумеющееся. Они и в самом деле таковы, поскольку это волны животной жизни, в которых на миг блеснет датум. Эмпириков интересует практика, они хотят трудиться, применяя насколько возможно необременительное интеллектуальное снаряжение; поэтому они приписывают существование "идеям", подразумевая интуиции, но заявляя, будто имеют в виду данные. Если бы они были заинтересованы в этих данных ради них самих, они осознали бы, что это только символы, наподобие слов, которые отмечают или выражают переломные моменты в их практических действиях, и, снова становясь в своих убеждениях ярыми материалистами, какими они всегда и были в своих привязанностях, они могут зайти так далеко, что станут вообще отрицать интуицию данного, что является решительным способом отрицания его существования. Дискурс и опыт, таким образом, вообще выпадут из поля зрения, и вместо данных интуиции останутся только наглядные элементы физики ( другая возможная форма, в которой нечто данное может быть утверждено как существующее. 
Следовательно, если вообще что-либо существует, когда возникает явление, это существование ( не та единица, которая является, а либо материальный факт, представляющий такого рода явление, хотя и конституированный многими другими отношениями, либо же это подлинная интуиция, вызывающая, созидающая, или мнящая эту несуществующую единицу. Идеалисты, если они последовательны, отрицают и то, и другое; ибо и материальный предмет, и подлинная интуиция обладают бытием не потому, что их воспринимают: и то и другое, по определению, существует на своей собственной основе, благодаря собственной внутренней энергии и естественным отношениям. Таким образом, приходится признавать либо существование вне данности, что противоречит идеализму, либо вообще отрицать существование. Абсолютные идеалисты допускают и даже настаивают на том, что явление отнюдь не предполагает существование того, что является, а бесспорно его исключает. Esse est percipi11 ( максима, рожденная четким художественным импульсом, подобная выражению Фауста: Gef?l ist alles12! Но эта максима была высказана без рефлексии, потому что тот, кто высказывал ее, на деле имел в виду прямо противоположное, а именно: что существуют только духовные сущности, скорее даже один дух, которые недоступны восприятию. Это прекрасный и глубокий момент того ощущения, что нечто, поддающееся изображению, не обладает существованием. Данность может быть только формой, порождаемой животными чувствами, подобно верблюду и кунице, которых Гамлет усматривает в форме облака; как эти странные существа не могли бы обладать зоологическим существованием на небесах в форме этих облаков, так и единицы человеческой апперцепции не имеют существования нигде. 
Поэтому когда идеалисты говорят, что идеи являются единственными объектами человеческого знания и что они существуют только в разуме, яз язык допускает непоследовательность, потому что знание идей не является знанием, а данность интуиции не является существованием. Но эта непоследовательность позволяет двум различным философиям пользоваться одной и той же формулой, вплоть до полного смешения теории и чувства. Одна философия под словом идея понимает факт или феномен, стадию в изменении судьбы и опыта, которые существуют в данный момент и о которых известно, что они существовали там в другие моменты. Другими словами, их идеи ( это запомнившиеся события в природе, предмет психологии и физики. Эта философия, доведенная до конца, становится материализмом. Ее психология сводится к описанию поведения, а ее феноменалистический подход к природе ( к математическому исчислению невидимых процессов. Другая философия (единственная из тех, что меня здесь интересует) под словом идея понимает элементы ощущения и мысли, их наглядный риторический синтез. Поскольку эти темы интуиции призваны вобрать всю реальность, и никакое верование не принимается за нечто большее, чем новый датум мысли, эта философия отрицает трансцендентность знания и существование чего-либо. 
Хотя по характеру абсолютные идеалисты часто далеки от скептиков, их метод ( олицетворение скептицизма; это проявляется не только в их критике любых догм, но и в том, обосновании, которое они дают собственным взглядам. В чем состоит это обоснование? В том, что критика познания доказывает, что действительное мышление является единственной реальностью, что объекты знания могут жить, развиваться и обладать бытием только внутри него, что существование есть только нечто привнесенное и что истина ( это только согласие между идеями, которые сами по себе не имеют объектов. Факт, говорят эти критики, ( это понятие. Это утверждение может показаться нелепым, поскольку понятие в лучшем случае обо