ь
взвесь, глупейший  мудрец, все  заботы,  которые денно  и нощно  гложут твою
душу, собери воедино все невзгоды твоей жизни, и  ты уразумеешь, от скольких
зол  спасаю  я  моих  дураков.  Добавь  сюда,  что они не только сами  вечно
радуются, резвятся,  напевают, смеются, но сверх сего одним своим появлением
и  другим  людям приносят  веселье,  радость, шутки  и смех, словно  посланы
милосердными богами разгонять все печали человеческой жизни. Потому-то, хотя
вообще люди относятся друг к другу отнюдь не одинаково,  дурачков все любят,
как  близких  и родных, зовут в гости, балуют, ласкают,  приходят  к  ним на
помощь в беде; им позволяют безнаказанно говорить и делать что угодно. Никто
не решится причинить им  обиду,  даже  дикие  звери  их не трогают  ради  их
простоты.  Поистине,  они  посвящены  богам,  особливо  --  мне,  почему   и
пользуются всеобщим и заслуженным уважением.

        ГЛАВА XXXVI

     Дураки   служат  потехой  величайшим  властителям;   иные  без  них  ни
трапезовать, ни прогуливаться, ни  даже единого часа прожить не могут. Своих
дурачков  государи  любят,  без  всякого  сомнения,  больше,  нежели  хмурых
мудрецов,  которых,  впрочем, тоже содержат у  себя  при дворе  чести  ради.
Причина  такого предпочтения столь же ясна,  сколь мало удивительна: мудрецы
привыкли  докладывать  государям  обо  всем   печальном,  и,   гордые  своей
ученостью,  они  дерзают  порою оскорблять  нежные уши  язвительной правдой.
Наоборот, глупые  выходки шутов,  их прибаутки, хохот,  балагурство монархам
всего больше по нраву. Примите в  расчет и то  немаловажное  обстоятельство,
что  одни  дураки  бывают  вполне  искренни  и  правдивы.  А  что похвальнее
правдивости?  Я знаю, Алкивиад в  диалоге Платона называет  правду спутницей
вина и детства, но в действительности мне причитается по заслугам эта хвала;
порукою тому Эврипид, которому  принадлежит следующее  знаменитое изречение:
"Глупый по-глупому и говорит"1. У дурачка что в сердце скрыто, то
и  на лбу написано, то и с языка срывается. А у мудрецов, как заметил тот же
Эврипид, два  языка,  из коих один говорит правду, а другой разглагольствует
сообразно  времени и  обстоятельствам. Разумники  эти --  мастера превращать
черное в белое, из одних и тех же уст выпускать поочередно холод и жар, одно
таить  в  груди, а другое изъявлять в речах.  При  всем видимом благополучии
своем государи  представляются  мне  несчастнейшими из смертных,  потому что
никто не говорит им правды  и вместо друзей  имеют они  только льстецов. Но,
скажут  мне,  царские уши  не выносят  правды;  по  этой  причине и  убегают
государи от  мудрецов,  опасаясь, как  бы  не отыскался  среди  них  человек
свободный, который посмеет  говорить вещи скорее правдивые, нежели приятные.
Это действительно так: ненавистна истина царям. Но  то и удивительно  в моих
дурачках, что от них не только правда, но явные  даже укоры выслушиваются  с
приятностью:  пусть  обронит  неосторожное  слово мудрец -- головой своей он
заплатит за это, а  в устах у глупого шута  те же  самые речи  вызывают бурю
восторга.  Истине самой по себе свойственна неотразимая притягательная сила,
если только не  примешивается  к  ней ничего обидного, но лишь одним дуракам
даровали  боги уменье говорить правду, никого не оскорбляя. Пожалуй, по  тем
же причинам и  женщины  отдают  предпочтение мужчинам  этого сорта, ибо  они
больше других склонны к забавам и всякому вздору. А сверх  того, до чего  бы
ни дошло у  женщины  с  дураком, хотя бы и  до  самого  крайнего,  все легко
объяснить  игрою  и  шуткой.  Поистине,  неистощим  на  выдумки этот  пол, в
особенности -- когда надо скрыть свои шашни!

     ГЛАВА XXXVII

     Но  возвращаюсь  снова   к  благополучию   дураков.  Прожив  с  великой
приятностью  жизнь,  не  отравленную  страхом  и  предчувствием  смерти, они
переселяются  прямо  в Поля Елисейские1 дабы забавлять там своими
шутками скучающие души праведных.
     А теперь сравним жребий  какого угодно мудреца с  участью глупого шута.
Представьте  себе  человека,  который  все  детство и  юность свои провел  в
усвоении  наук,  который убил  лучшую  часть жизни на  непрестанные  бдения,
заботы,  труды,  а  в прочие годы  не  вкушал никаких наслаждений; неизменно
бережливый,  бедный,  печальный,  хмурый,  к  самому  себе  взыскательный  и
суровый, для  других  тягостный и  ненавистный, бледнолицый,  тощий,  хилый,
подслеповатый,  преждевременно  состарившийся  и  поседевший,  он  до  срока
расстается с  жизнью. Впрочем, не все ли  равно, когда он умрет -- ведь он и
не жил вовсе! Вот вам образ совершенного мудреца!

        ГЛАВА XXXVIII

     Но тут снова заквакали мне  в уши стоические лягушки. "Нет,  -- говорят
они, -- ничего столь жалкого, как безумие, а величайшая глупость соседствует
с  безумием,  вернее сказать, она-то  и есть настоящее безумие.  Что  Значит
безумствовать, если не заблуждаться  во  всех своих  помыслах?" Но  сами они
заблуждаются от начала и до конца своего пути.  Разобьем-ка, при помощи Муз,
и этот их силлогизм.
     Подобно  тому как у Платона Сократ рассекает Венеру  на две части  и из
одного Купидона делает двух1, так и этим диалектикам, при всей их
тонкости и  хитрости, не мешает отличать безумие от безумия, если только они
желают казаться в здравом уме. Отнюдь не всякое безумие губительно. Иначе не
сказал бы Гораций:
     Иль сладко безумье так
     Прельщает слух и зренье мне?2
     Платон не  поименовал  бы неистовства поэтов, пророков  и влюбленных  в
числе наивысших  жизненных благ,  и  прорицательница не  нарекла бы безумным
подвиг Энея3. Все дело в  том, что безумие  бывает двоякого рода:
иногда  оно  посылается  из  подземного  царства  жестокими  мстительницами,
которые, вселяя в нашу  грудь ядовитых  Змей, воспаляют  ее  то воинственным
пылом, то неутолимою жаждой золота, то недозволенной и постыдной любовью, то
страстью  к  отцеубийству,  кровосмешению,  святотатству и  другим  подобным
злодействам  или  преследуют преступную душу, устрашая ее фуриями и грозными
факелами. Но есть и другое, нимало не сходное с первым безумие, исходящее от
меня  и  для  всех  отрадное.  Оно  постигает  человека  всякий  раз,  когда
какое-либо приятное заблуждение ума  освобождает душу от мучительных забот и
одновременно  досыта поит наслаждениями.  Подобная ошибка  сама по себе есть
наилучший дар  богов,  о  ней-то  именно  и  мечтал  Цицерон, когда писал  к
Аттику4, что желает не  сознавать  великого  множества окружающих
его   бедствий.   А   разве   так  уж  опасно  заблуждался  тот   аргивянин,
помешательство которого выражалось лишь в том, что он целые дни просиживал в
театре  один-одинешенек, смеясь, рукоплеща, радуясь, как будто присутствовал
при исполнении восхитительной трагедии, тогда как  в действительности  перед
ним не было ни единого актера. Во всех остальных житейских делах он вел себя
вполне разумно и дельно.
     Добрым соседом он был и хозяином гостеприимным,
     Ласков с женою; умел снисходительным быть и к рабам он,
     В яростный гнев не впадал, коль печать повредят у бутыли.
     Но когда родственникам удалось победить болезнь лекарствами и он пришел
в себя, то немедленно стал жаловаться:
     ...Не спасли вы меня, а убили,
     Други, -- сказал он, -- клянусь! Ибо вы наслажденье исторгли,
     Отняли силой обман, что приятнейшим был для сознанья5.
     И  правильно:  не он,  а они скорее нуждались в лечении,  ибо  иначе не
пришло бы им в  голову изгонять при помощи целебных снадобий такое блаженное
и приятное безумие.
     Но  мы  до сих пор еще не установили,  что следует называть безумием --
обман   чувств  или  ошибку  ума.  Ведь   ежели  человеку   близорукому  мул
представится ослом, то  это еще не помешательство; ежели  кто  сочтет жалкие
вирши  превосходнейшими  стихами,  то  он   еще  не  сумасшедший.  Настоящим
помешанным можно считать лишь того, кому изменяют не только внешние чувства,
но  и  способность  суждения,  и  при этом  не случайно,  но  постоянно,  --
например, если  кто,  заслышав  рев осла, каждый  раз будет  утверждать, что
слышит  упоительную  музыку,  или если человек, рожденный в подлом  звании и
нищете, возомнит себя богатым и могущественным, словом Крез, царь Лидийский.
Но тот род  безумия,  обычно соединяющийся с  веселостью,  весьма приятен  и
тому, кто им одержим, и тому, кто наблюдает его со  стороны, сам оставаясь в
полном душевном  здравии.  Такое безумие распространено гораздо шире, нежели
принято думать. Сплошь да  рядом двое помешанных  смеются друг над другом  к
обоюдному удовольствию. Нередко даже увидите,  как тот, чье безумие сильнее,
смеется куда громче того, в ком еще сохранился остаток здравомыслия.

        ГЛАВА XXXIX

     По моему глупому суждению, всех счастливее тот, кто всех безумнее, лишь
бы он был  подвержен  тому виду  помешательства,  который  свойствен  мне  и
который встречается столь часто, что среди всего великого множества смертных
вряд ли  найдется  человек, который  вечно оставался  бы в здравом уме и  не
страдал каким-нибудь  видом безумия.  Ежели кто, видя тыкву, принимает ее за
свою жену, то  его  называют сумасшедшим, поскольку  такие  случаи редки. Но
если  он,  имея  супругу,  которую  делит  с  весьма  многими, в  счастливом
неведении клянется, что она вернее Пенелопы, и весьма тому радуется,  -- его
никто не назовет безумцем, ибо подобного рода мужей можно видеть повсюду.
     К этому сословию принадлежат  и  те, кто  ради охоты на  красного зверя
позабывает  обо  всем  на  свете;  такие люди  утверждают,  будто испытывают
несказанное  блаженство,  слыша вопли  рогов и тявканье собак. Полагаю даже,
что собачий кал пахнет для  них  киннамоном'. А что за наслаждение свежевать
зверя! Резать быков и баранов подобает  простолюдину, но рассекать на  части
красного зверя не  разрешается  никому, кроме  благородных.  Да и те обязаны
разрубать туши,  обнажив голову, преклонив колена,  действуя мечом, нарочито
для  того  предназначенным, а  не первым подвернувшимся под руку; все  здесь
предусмотрено:  каждое  движение,  чередование  отсекаемых членов и  прочее,
совсем, как в церковном  обряде. А вокруг стоит безмолвная  толпа и дивится,
как будто глядит на какую-то новинку, а не на привычное, тысячу раз виденное
зрелище. А если кому посчастливится  и отведать  дичины,  то  ликует он так,
словно приобщился к высокороднейшему дворянству. Следствием же этой усердной
травли и  поеданья  зверей  оказывается лишь то, что люди  сами превращаются
чуть ли не в скотов, хотя мнят себя живущими по-царски.
     Всего ближе к этому роду  помешанных стоят неутомимые зодчие, без конца
перестраивающие круглое  здание  в  квадратное  и  квадратное --  в круглое;
занятие  это  не  знает  ни  конца,  ни  предела,  доколе   строители  наши,
промотавшись в пух, не  останутся без крова и пропитания. Что за  беда? Зато
несколько лет они пожили в полное свое удовольствие.
     За  ними  следуют  те,  кто при  помощи тайных,  невиданных прежде наук
тщатся преобразовать природу вещей и отыскивают некую пятую сущность на суше
и в морской пучине2.  И так обольщает их сладкая надежда, что  не
жалеют  они  ни  трудов,  ни  издержек,  с  удивительной  изобретательностью
придумывают   постоянно   что-нибудь   новое,  обманывают   и  морочат  себя
приятнейшим  образом  до тех пор, пока не лишатся  всего  и не останутся без
гроша -- даже горн починить не на что. Это, однако, не мешает им по-прежнему
видеть  радужные  сны и соблазнять других людей тем же блаженством. Когда же
покидает их, наконец, всякая надежда,  то они  всласть  утешаются  известным
изречением:
     Важно уже и стремление в деле великом3.
     При этом они жалуются на кратковременность жизни, которой-де не хватило
на осуществление исполинского замысла.
     Я не  совсем уверен, можно  ли допустить  в  наше братство игроков.  Но
поистине глупы и смешны люди, до такой степени пристрастившиеся к игре, что,
едва заслышат стук  костей, сердце у них в груди так и прыгает. Беспрестанно
обольщаемые  надеждой  на выигрыш,  они натыкаются со всем кораблем своим на
скалу неудачи, не менее страшную, нежели  скалы Малеи4.  Вынырнув
нагишом, они готовы бывают надуть кого  угодно, но только не  прежних  своих
победителей -- оттого,  разумеется,  что боятся уронить свое  достоинство. И
старики, наполовину ослепшие, тоже  играют, нацепив  на  нос  очки. У  иного
хирагрой  так скрючило пальцы,  что  он вынужден  нанимать  себе  помощника,
который мечет вместо него  кости. Да, сладкая вещь игра, но слишком уж часто
переходит она в неистовство, подвластное уже не мне, но фуриям.

        ГЛАВА XL

     Зато,  без всякого сомнения, из нашего теста испечены того сорта  люди,
которые любят рассказы о ложных знамениях и чудесах  и никак не могут досыта
наслушаться басен о  призраках, лемурах, ларвах1, выходцах с того
света  и  тому  подобной невидали;  и  чем более  расходятся  с истиной  эти
небылицы, тем охотнее им верят, тем приятнее ласкают они слух. Не для одного
препровождения  времени рассказываются эти басни -- бывает от  них и выгода,
особливо священникам и площадным краснобаям. Нужно здесь помянуть и тех, кто
внушил себе глупое, но приятное убеждение, будто стоит человеку поглядеть на
статую или икону Полифема-Христофора2 -- и смерть не грозит ему в
тот день; или, что,  прочитав  перед  статуей св. Варвары некую  молитву, он
воротится цел и невредим с поля боя;  или, что, ставя в известные дни свечки
св. Эразму, он вскорости сделается богачом.  Из св. Георгия люди эти создали
себе нового  Ипполита3 или  Геракла,  на его  коня,  благоговейно
украшенного  драгоценной  попоной  с кистями, они  только  что  не  молятся;
стараясь заслужить его расположение, они то и дело подносят ему подарочки, а
медным шлемом  святого клянутся  даже короли. А  что сказать о тех, которые,
якобы  искупив  свои грехи пожертвованием на  церковь, безмятежно радуются и
измеряют срок своего пребывания в чистилище веками, годами, месяцами, днями,
часами  -- без  малейшей ошибки, словно при помощи клепсидры4 или
математической таблицы?  Что сказать далее о тех, которые верят в  волшебные
амулеты  и наговоры,  выдуманные  каким-нибудь  благочестивым обманщиком для
потехи  или  выгоды  ради,  и  тешат себя  надеждами на  богатство, почести,
наслаждения, избыток  во всем, вечно цветущее здоровье, долгую жизнь, бодрую
старость  и,  наконец, место  в  царствии небесном  поближе к самому Христу?
Впрочем,  попасть   туда  они   рассчитывают  возможно  позже:  когда,  мол,
пресытятся  всеми  наслаждениями здешней  жизни, тогда  и  променяют  ее  на
райское блаженство. Судите  сами: иной купец, воин или судья, уделив  единый
грошик  из всего награбленного им,  верит, что разом  обелил  скверну  своей
жизни;  все ложные  клятвы, грязные похоти, кутежи, драки, убийства, обманы,
козни, измены он считает выкупленными и оплаченными, словно по договору, так
что при желании впору бы начать новый круг мерзостей. Можно ли  быть глупее,
да нет! -- счастливее тех,  кто, читая ежедневно  семь  стишков из священной
"Псалтири", сулит  себе  за то  вечное  блаженство?  Полагают, что названные
магические стишки указал св. Бернарду некий демон, весьма красноречивый, что
и говорить, но вместе с  тем скорее  легкомысленный, чем хитрый, а потому  и
попавший  впросак 5. Все это настолько  глупо,  что даже я готова
устыдиться, и,  однако, этому верят не только грубые мужики, но и наставники
церкви. Вполне уместно будет сказать и о том,  что каждая  область  заявляет
притязания на своего особливого святого; каждый чествуется особыми обрядами,
каждому  из них приписываются  особые  способности:  один исцеляет от зубной
боли, другой  искусно помогает роженицам, третий возвращает украденные вещи,
этот спасает при кораблекрушении, тот  охраняет стада, и так  далее в том же
роде. Перечислять  всех  подряд  было  бы слишком  долго.  Существуют  также
святые,  оказывающие  помощь во всех  случаях  жизни, такова  в  особенности
богородица-дева, которую простой народ чтит даже более, чем ее сына.

        ГЛАВА XLI

     Но разве просят  люди  у  всех  этих святых  чего-нибудь,  не  имеющего
отношения  к  глупости? Взгляните  на благодарственные  приношения, которыми
стены иных храмов украшены вплоть до самой кровли,  --  увидите ли вы  среди
них  хоть  одно  пожертвование  за  избавление  от  глупости,  за   то,  что
приноситель  стал чуть-чуть умнее бревна? Один тонул, но выплыл. Другой  был
ранен врагом, но выжил.  Третий удрал столь же доблестно, сколь счастливо, с
поля битвы,  в  то  время как  другие продолжали  сражаться.  Четвертый  был
вздернут  на  виселицу, но  при помощи некоего  святого, покровителя  воров,
сорвался   и  ныне   продолжает   с  успехом  облегчать   карманы  богатеев,
обремененные  деньгами.  Пятый  бежал,  проломав  стену  тюрьмы.  Шестой,  к
негодованию своего врача, исцелился от лихорадки. Седьмой хлебнул яду, но не
умер, а  только прочистил желудок  на горе  своей  супруге, которая  впустую
потрудилась  и  потратилась.  У  восьмого  опрокинулась   повозка,  но  кони
вернулись  домой  невредимые. На девятого обрушилась  кровля, но  он остался
цел. Десятый, застигнутый мужем на  месте преступления, счастливо спасся. Но
никто  не  благодарит за  избавление от глупости. Так  сладко  ни  о чем  не
думать, что от всего откажутся люди, только не от Мории. Но к чему пускаться
в это море суеверий?
     Если б имела я сто языков и железное горло,
     То и тогда б не могла дураков породу исчислить
     И описать до конца многовидные глупости формы1.
     Вся жизнь  христиан  до  краев  переполнена  подобными  безумствами,  а
священнослужители не только терпят их, но и поощряют, ибо знают отлично, как
это увеличивает их доходы.  Теперь представьте,  что  вдруг появляется среди
нас несносный некий мудрец и  начинает проповедовать: "Ты не погибнешь, если
станешь жить праведно;  грехи твои  простятся  тебе,  если к  пожертвованной
лепте ты присовокупишь ненависть к злым делам, слезы, бдения, молитвы, посты
--  словом,  все  переменишь  в  твоей   жизни.  Святой   этот  станет  тебе
покровительствовать, если ты решишься ему подражать".
     Если  бы,  говорю  я,  такой  мудрец  взялся  неотступно  бубнить  свои
поучения, сами можете  себе  представить, в  какую  смуту  вверг  бы он души
людские, прежде утопавшие в блаженстве!..
     К нашему братству принадлежат и  те, кто еще при жизни усердно хлопочет
о  собственных  похоронах,  подробно  указывает,  сколько  факелов,  сколько
праздных  зевак  в трауре,  сколько  певчих  и сколько наемных  плакальщиков
должны  сопровождать  его  тело, как  будто он сам  сможет любоваться на это
зрелище  или  будет  сконфужен,  ежели  труп предадут земле  без  надлежащей
пышности.  Право,  эти  люди хлопочут так,  словно  их избрали  эдилами  для
устройства народных игрищ и угощения2.

        ГЛАВА XLII

     Как ни тороплюсь я, не могу, однако, обойти молчанием тех, которые хоть
и не отличаются ничем от последнего поденщика,  однако кичатся благородством
своего происхождения.  Один ведет свой род  от  Энея,  другой --  от  Брута,
третий  -- от  Артура1.  Повсюду  выставляют  они скульптурные  и
живописные  изображения  своих  предков,  исчисляют   прадедов  и  пращуров,
вспоминают  старинные  фамильные  прозвища, а ведь  сами  недалеко  ушли  от
бессловесных  истуканов.  Это,  впрочем,  не  мешает им чувствовать себя как
нельзя лучше  -- при любезном  содействии Филавтии. Но еще находятся дураки,
готовые приравнять этих родовитых скотов к богам!
     Зачем,  впрочем,  говорю я о том или  ином виде тщеславных  и блаженных
глупцов,  когда  Филавтия  создает  счастливцев  повсюду  и  самым  чудесным
образом?  Иной  уродливее обезьяны, а  самому  себе кажется  Ниреем. Другой,
проведя кое-как при помощи  циркуля три  кривых линии