тный, пыхтящий - и все ему  идет, все равно он
аристократ.
     Кроме того, он  был поэт и  адвокат. В его  конторе  висел
диплом королевского адвоката,  -  из этой бумаги следовало, что
он  особо  важный  адвокат,  заслуженный. Он позволял  себе  не
считаться ни с кем и брался за безнадежные  дела, бесплатно вел
процессы бедняков и аборигенов, ему позволялось  то, что нельзя
было  другим.  Никто  бы  не  удивился,  если  бы  увидел Джона
навеселе и в расхристанном виде. А вот, например, Флекс, тот не
имел права появляться без галстука. Каждому было положено свое.
     Машина мчалась сквозь безлюдную Аделаиду, некогда  шумную,
говорливую,  занятую  в   будни  куплей-продажей,  американским
боевиком - "Клеопатрой", приездом английского дюка...
     - Одиночество - дефицитная  штука  в наше время, - говорил
Джон. -  Людям  некогда  заниматься  собой.  Годами не успевают
добраться до  себя.  Раньше  книги  заставляли человека думать,
теперь читают для того, чтобы не думать.
     Поля, низкорослые рощи, лиловые и красные холмы вздымались
и опадали. Цвели высокие алые  банксии,  и  пропадало  ощущение
пустынности, мир наполнялся красками, запахами. Хорошо, что для
природы  не  существовало  воскресенья,   -   отсутствие  людей
нисколько не портило ее.
     На шоссе становилось оживленно. Мы нагоняли одну за другой
машины. На их крышах блестели  привязанные  серфинги  -  легкие
доски с килем, сделанные из серебристого пенопласта.
     Стоя на таких досках, австралийцы скользят  вниз с высокой
волны, так же  как  мы на лыжах. Только  вместо  снежной горы -
водяная,  вместо  двух  лыж  -  одна  доска,  вместо  свитера -
трусики. Вместо  мороза  -  февральская  жара,  солнце движется
наоборот, справа налево, на севере теплей, чем на юге, мохнатые
звери высиживают  яйца, деревья меняют  не листья, а кору - все
шиворот-навыворот,  страна  наоборот,  как  говорится  в  одном
стихотворении   Галины  Усовой.   Она   занимается   переводами
австралийской поэзии,  Австралия  -  ее  страсть.  Кто собирает
марки, кто ходит  на  футбол, кто  в  филармонию, а Галя  Усова
любит  Австралию   (хобби   площадью   почти  восемь  миллионов
километров), любит так, что даже пишет стихами:


        Австралия - страна наоборот.
        Она располагается под нами.
        Там, очевидно, ходят вверх ногами,
        Там наизнанку вывернутый год.
        Там расцветают в октябре сады,
        Там в январе, а не в июле лето,
        Там протекают реки без воды
        (Они в пустыне пропадают где-то).
        Там в зарослях следы бескрылых птиц,
        Там кошкам в пищу достаются змеи,
        Рождаются зверята из яиц,
        И там собаки лаять не умеют.
        Деревья сами лезут из коры,
        Там кролики страшней, чем наводненье,
        Спасает юг от северной жары,
        Столица не имеет населенья.
        Австралия - страна наоборот.
        Ее исток - на лондонском причале:
        Для хищников дорогу расчищали
        Изгнанники и каторжный народ.
        Австралия - страна наоборот.


     ...Мы  проносились  сквозь пустынные городки, и я думал  о
том, что так никогда  и  не увижу их многолюдными. Воскресенье.
Господь бог решил в воскресенье  отдохнуть,  уже  были  созданы
земля, и небо, и Австралия с акулами, он почил от трудов своих,
но все  же что он  делал в  этот первый выходной  день? Как  он
отдыхал? Это была такая же загадка, как и то, что  творилось за
прикрытыми жалюзи коттеджей.
     Машину вел Флекс. Первое,  что  он сообщил нам, еще тогда,
когда встретил в аэропорту, - это то, что у него  новая машина.
Уже потом он  сказал,  что у него вышла  новая  книга, что жена
выздоровела и что  они  переехали в  другой  дом. Все это  были
новости второго порядка. Флекс наслаждался новой машиной.
     - Вы не боитесь быстрой езды? - спросил он. Я посмотрел на
спидометр. Стрелки подходили к последнему делению, к цифре 100.
     - Прекрасно,- сказал я.
     Он благодарно улыбнулся, и стрелка уперлась в 100. Поселки
мелькали со свистом. Крыши сливались в одну крышу,  окна в одно
окно.   Только  благодаря  массе  Джона  Брея  наша  машина  не
взлетала в воздух. Я наклонился  к  спидометру.  Под цифрой 100
была  вторая  цифра  - 160. Так  я  понял  раз  и навсегда, чем
отличаются  мили  от километров. Но было уже  поздно.  В  таких
случаях лучше  не смотреть на  дорогу. Тем более что Флекс тоже
не часто  смотрел на нее. Он рассказывал о  своей школе, он там
директорствует,  потом  он  стал  объяснять  философские  стихи
Джона. Я  старался  не  отвечать,  чтобы  прекратить  разговор.
Получалось еще  хуже.  Флекс поворачивался ко мне обеспокоенный
молчанием. Он начисто забывал о дороге, выясняя мое настроение.
Когда я  отвечал,  Флекс  успокаивался  и продолжал, размахивая
руками, цитировать стихи. Он не мог читать стихи и держаться за
руль. У каждого  своя  манера читать  стихи.  Я не встречал  ни
одного  австралийца-водителя, который  бы  умел  разговаривать,
смотря  при  этом  на  дорогу. Одни считают  долгом  вежливости
смотреть  на  тебя, когда ты говоришь. Другие поворачиваются  к
собеседнику, когда  он  слушает  их  объяснения.  Видите ли, их
интересует реакция. Молчаливые водители мне не попадались.
     Мы   остановились   заправиться.  У   бензоколонки  стояло
несколько машин, набитых детьми, корзинами со снедью, надувными
матрасами.  Все  это  напоминало  эвакуацию.  Парни  в  голубых
униформах окутали нашу машину шлангами: заливали бензин, масло,
добавляли сжатого воздуха  в шины. Как ни быстро они орудовали,
машина еще  быстрее  раскалялась.  Остановка  на  таком пекле -
гибель. Машина превращается  в духовку. Мы корчились в ней, как
грешники.  С  какой  нежностью  вспоминаются  из  этого  ада  -
слякоть, туман,  насморк  и прочая ленинградская благодать. Что
произошло с нашим чахлым, гриппозным солнышком на этой половине
земного  шара?  Никакое оно не солнышко -  это  насос,  который
разъяренно выкачивает  из тебя пот. Вкуснейшие ананасные джусы,
и апельсиновые  джусы, и ледяное  виски с содовой, пиво, кофе -
все перегоняется в липкий соленый пот. Потеет вся страна. Никто
не  борется  за место  под  солнцем.  Полезная  площадь  страны
исчисляется в такие  часы  количеством тени на одного человека.
Качественной, густой  тени  не  найти,  тень  жиденькая, в тени
градусов сто. Наш Цельсий гуманней ихнего  Фаренгейта. Я пробую
умножить  Фаренгейта  на  мили...  В  этой  жаре мысли мои,  не
успевая созреть,  усыхают,  от  них  остаются  наиболее крепкие
прилагательные. Подумать только, что за  все  время  я не видел
здесь  ни  одного серьезного облака. Куда девается то  огромное
количество воды, которое ежесекундно испаряется из населения?
     Машина все еще стоит. Выйти  нельзя,  потому  что потом не
сядешь. Сиденье  накаляется  так,  что  думаешь: вот-вот сгорят
штаны и все остальное.
     Австралийцы тоже мучаются, но они умеют сохранять при этом
хорошее  настроение.  Флекс  предложил  опускать  в  такие  дни
Австралию  в океан  хотя  бы на полминуты.  Пошипит,  но все  ж
охладится.
     Джон вскрыл банку,  и, глядя, как они с Флексом, обливаясь
потом, пили пиво и рассказывали  анекдоты,  я  подумал, что это
великий народ.  Потом я вспомнил, что  у нас сейчас  на перроне
Финляндского вокзала замерзший Лева Игнатов со своими лыжниками
ест  эскимо  и вафельные стаканчики с мороженым, и  обрадовался
тому, что мы тоже великий народ. Но, признаюсь, была такая жара
что я не мог доказывать, что мы более великий народ.
     Так же как у нас инженеры ищут, как бы защитить  здание от
мороза, здесь  инженеры  защищают  от  тепла.  Крыши снабжаются
асбестовыми   прокладками,   комнаты   -   фенами,   аппаратами
"эркондишен". Пока что это помогает. Пока  что,  ибо  солнце  с
годами   увеличивается  в   размерах,   излучение   возрастает,
температура Земли неуклонно  повышается,  дело идет к тому, что
океаны начнут кипеть  и жара разрушит всю существенную жизнь. Я
мрачно вспомнил предсказания астрономов, пока мы не двинулись в
путь. Машина набрала  скорость. Ветер выдул зной, и я вспомнил,
что некоторое  время у нас  в запасе имеется, поскольку все это
случится через два миллиарда лет.

     С главного шоссе - на  узкую  асфальтированную  дорогу,  с
дороги - на  проселок, и мы  на ферме Роджера  Макнайта.  Здесь
состоится  пикник.  Подъехала  еще  машина  с  семьей  Лофусов,
выгружают корзины  с  припасами,  бутылки  вина,  пива. Женщины
надевают фартуки, мужчины разжигают костер.
     Роджер - поэт. Фермер-поэт. Или поэт-фермер. В Канберре мы
познакомились с Кемпбеллом. Он хороший поэт и тоже фермер. Белл
Дэвидсон - известный прозаик и  тоже  фермер.  Поэтов,  которые
могли бы жить на литературный заработок,  в Австралии, кажется,
вообще нет.
     Костер    разводили    во    дворе    фермы    со    всеми
предосторожностями. Обычно  пикник устраивают в глубине буша, -
австралийский  пикник  имеет свои правила и традиции. Но  нынче
костер в  буше зажигать нельзя. Третий  месяц не было  дождя. С
холма, на котором стояла  ферма,  были далеко видны сухие поля,
лесистые склоны.  Темная  зелень  буша выглядела настороженной.
Сейчас  достаточно   малейшей   искры,   чтобы  буш  заполыхал.
Эвкалипты  всех  видов, испаряющие  эфирные  масла,  вспыхивают
мгновенно, как бензин. Окрестности затаились, словно в ожидании
беды.  На  ферме  Роджера  все  было  готово на случай  пожара.
Спасать дома,  строения  бесполезно  - огонь распространяется с
колоссальной  скоростью.  Спасаться  можно  только  самим,   на
машине. Пожары - бедствие  страны.  Страх перед пожаром живет в
душе каждого австралийца. Европейцам это трудно понять. Однажды
мы  сидели  в прокуренном  зале  ресторана  в  Канберре,  когда
посреди разговора Фернберг обеспокоенно принюхался. "Пожар",  -
сказал  он.  Мы  вышли  на балкон. Вечерняя  Канберра  спокойно
блистала огнями.  Я  добросовестно  принюхивался  и  ничего  не
чувствовал.
     - Буш горит, - определил  Фернберг.  - Далеко. - И показал
на восток.
     Беседа наша  расстроилась.  Я  не  понимал  тогда,  почему
Фернберга,   преподавателя    университета,   журналиста,   так
беспокоит далекий  пожар.  Кто-то  сказал  мне,  что Фернберг -
фермер.  Но  это  была  лишь часть объяснения. Запах  гари  для
австралийца,  наверное,  то  же  самое,  что  для  ленинградца,
пережившего блокаду, вой сирены.
     И  когда  Роджер вел нас по  своим  полям, мы шли, как  по
складу  горючего,  -  следили  друг за другом, чтобы  никто  не
курил. А в остальном все было прекрасно и свободно.
     Роджер оказался превосходным парнем.
     Во-первых:
     он  был солдатом.  В  эту войну он  воевал  с японцами.  К
солдатам  у  меня  отношение  особое,  они  пользуются  у  меня
решающими льготами,  поскольку  солдат  понимает то, чего никто
другой  не  поймет.  Сколько  бы  лет   ни  прошло,  солдатское
несмываемо, оно как татуировка.
     Во-вторых:
     он был поэтом. Хорошим поэтом. И не спешил печататься. Ему
важно   было   написать  и  прочесть  друзьям.  Плевал  он   на
публикации. Он не желал тратить время, ездить в  город и ходить
по редакциям. Ему интересней было стоять в поле  и слушать, как
растет трава. Жена застала его, когда он разговаривал с травой.
Он читал стихи траве.
     Природа лучше понимает, когда с ней говорят стихами.


        Спустился я
                к нагроможденьям скал,
        Чтоб словом тронуть их, -
                        а сам шагал
        По костякам несчетным
                        жизни той,
        Которую сожгли соль и прибой.


     В-третьих:
     он был фермером. После войны он надеялся чего-то добиться.
У него были хорошие  руки,  хорошая голова. Через несколько лет
городской жизни оказалось, что он  ничего  не  приобрел,  кроме
разочарований. Роджер загнал свой скарб  и  с  женой забрался в
эту глушь. Он взял в кредит участок земли - сплошной  буш, взял
в кредит машины и принялся за работу. Он начинал с  ничего. Они
с  женой  вбили  столб  и на дощечке написали  название  фермы:
"Дошли  до  ручки".  Все  поле, пастбище для  коров  расчищено,
огорожено этими  руками.  Сложнее  всего  было обеспечить стадо
водой. На  участке  имелось  несколько  ручьев. Роджер построил
плотины, сделал  запруды.  Добуриться  к воде здесь невозможно.
Для  фермы   воду   собирали   в   период   дождей  в  огромные
цистерны-танки.
     Три серебристые цистерны  стояли  у дома - хранилище жизни
семьи.
     Роджер до сих пор в долгах, но он не унывает.  Он работает
на себя, ему интересно что-то придумывать, строить.
     Сухая трава хрустела  под  нашими ногами. Пыль стлалась по
полю.  Пустыня  это  была,  а  не  поле. Повсюду мертво  лежали
перекаленные желтые пустоши,  и желтого-то в них не осталось, а
была бесцветность праха, и травы не осталось, а  был ее хрупкий
остов. Что тут делать коровам?
     Роджер сорвал  пучок,  потер  в  ладонях. Посыпалась сухая
труха.
     - Вы  думаете,  она мертва? - Роджер протянул ладонь,  там
лежали черные горошины.
     На вкус они были сладковатые, напоминали клевер.
     Могучие коровы сочувственно  разглядывали наши физиономии,
принимая нас за еще одно стадо, которое хозяин куда-то гонит.
     Коров было  семьдесят.  Роджер  обслуживал их сам, никаких
наемных  работников.  Ему  помогала  собака  и  после  школы  -
одиннадцатилетний сын. Жена занималась домом и варила сыр.
     - Я бы мог  держать еще столько же коров,- сказал Роджер,-
но тогда не останется времени писать стихи.
     Сынишка сидел  за  рулем  трактора.  За  трактором катился
прицеп с сеном,  заботливо  укрытым брезентом. Мы разлеглись на
брезенте и поехали мимо плотин, проволочных изгородей, загонов,
через мостики, над мутно-желтыми запрудами. Коровы спускались к
воде, пили, заходили по брюхо, спасаясь от зноя. Ошалелая лайка
с восторгом  носилась  вокруг,  вспугивая  птиц.  Роджер стоял,
широко расставив ноги  на тряском прицепе, и показывал, и читал
стихи. Сено пахло  сеном и еще детством,- с годами прибавляется
этот запах, счастливый запах детства.
     Тень  оврага   накрыла   нас   сырой  свежестью.  Это  был
единственный   невырубленный   участок,    явно    бесполезный,
убыточный,  окутанный лианами,  наполненный  птичьими  песнями.
Роджер не  трогал его ради  ребят и орхидей. Лепестки их змейно
выгибались в зеленоватом настое прохлады.
     - Да здравствует поэзия! - кричал  Флекс.  Мясо  к  нашему
возвращению поджарилось.  Оно  томилось  на  железной сетке над
беспламенным  жаром  углей  эвкалипта.  Сладкий  дым  эвкалипта
курился на дворе  фермы,  уставленной дощатыми столами с вином,
пивом, салатами. Запах эвкалипта - это запах Австралии.
     - Когда австралиец скучает на чужбине, -  сказал Роджер, -
друзья посылают ему листок эвкалипта.  В  утешение.  В память о
родине.
     Австралийский пикник  состоит  из питья, из песен, жареной
баранины,  фруктов,  внезапной   тишины,  безотчетных  прыжков,
желания  всех   обнять,  лазить  по  деревьям.  Австралийцы  не
происходят  от  обезьян. Они происходят от кенгуру  и  коала  -
мохнатых  добряков  с круглыми детскими глазами. Пикник -  бунт
против  сервиса.  Долой  крахмальные  конусы  салфеток,   долой
подогретые тарелки, холодильники, платные стоянки, автоматы!..
     Жена Роджера  разносила  сыры, изготовленные ею. Сыры были
прекрасны. Жена  Флекса  сильным  голосом пела прекрасные песни
докеров, пастухов, золотоискателей, свободных людей, у  которых
все их имущество - одеяло за плечами да умелые руки.
     На низких яблонях блестели стеклянные  нити  -  защита  от
птиц, и в этом наряде яблони были прекрасны.
     Я  поднял  тост  за  Австралию,  и  все  сочли  этот  тост
прекрасным, такие это были прекрасные люди.
     Никто  из  них  ни   одним   словом,  ни  намеком  не  дал
почувствовать, что весь этот пикник был организован ради нас. Я
представлял, как  заранее  оборудовался  для  поездки  по полям
прицеп,- не будь нас, никому  бы  не пришло в голову ездить  по
полям;  как  готовились  столы   и   тюки  с  сеном.  Никто  не
предписывал  этим  заниматься,  это  было  нечто  большее,  чем
гостеприимство. Никто  из них не бывал  в нашей стране.  Они не
были коммунистами. Они не знали нас  как  писателей.  Они  ведь
ничем не были  нам  обязаны. И  меньше  всех Роджер. Уж  он-то,
вынужденный считать  каждый  шиллинг,  чего  ради  он тратился,
готовился, что ему были мы?
     Я слушал, как Роджер умножал  двадцать  литров  молока  от
каждой коровы  на семьдесят и  делил на количество акров. Он не
стеснялся считать, он вынужден  был  считать, иначе ему было не
прожить. Беспечный поэт уживался в нем  с расчетливым хозяином.
Мужчины  сочувственно   помогали  ему  вычислять   невыгодность
мясного хозяйства. Огород держать тоже невыгодно. Час работы на
огороде дает меньше, чем час работы с коровами.
     - Надеюсь,  в  будущем,-  говорил  Роджер,-  мы   создадим
кооператив с соседними фермами и избавимся от посредников, сами
будем продавать.
     - Да  здравствует  независимость!  - кричал Флекс.  Поспел
чай. Роджер раскручивал на веревке закопченный  котелок с чаем.
Он   хотел   показать   нам    всю    процедуру   приготовления
австралийского  чая,   крепчайшего,  черноту  которого   обычно
забеливают молоком, чтобы  было не так страшно. Он хотел, чтобы
этот день запомнился всем нам. Он  принадлежал к счастливейшему
типу людей, которые умеют делать "сегодня" главным днем жизни.
     Но,  может  быть, действительно этот день значил для  него
так же много, как и для меня. Я посмотрел на его открытое лицо.
Он встретил мой взгляд и, поняв, сказал:
     - Хорошо,  что  вы приехали. Я запомню этот  день.  В  его
глазах я увидел недосказанное,  то,  что люди не умеют выразить
словами. Я тоже не  могу это передать. Мы тут были ни  при чем.
Он принимал у себя на ферме нашу страну. Сколько за  свою жизнь
прочел он о ней всякой  всячины,  небылиц  и напраслин, сколько
было у него сомнений, разочарований. В  конце  концов,  что  мы
сделали для  него? И все же он принимал  нас по высшему разряду
любви и дружбы.
     Вот о  чем я размышлял.  О том,  что мы не  знаем, как  мы
выглядим со стороны, что мы значим для людей, казалось бы никак
не связанных с  нами, живущих где-то на другой половине земного
шара, на маленькой ферме в штате Южная Австралия. Что бы там ни
было, мы нужны, нужны каждому  думающему  человеку.  Речь шла о
самой  сути,  о  сущности  моей страны, о конечном  смысле  ее,
который  сохранялся   для   Роджера   среди  всех  подлинных  и
приписанных нам грехов.
     Мы возвращались под вечер. Машина  ехала  прямо  в  закат.
Земля  светилась   золотом.  Холмы  стали  сиреневыми,  как  на
картинах  Наматжиры.  Мы возвращались  другой  дорогой.  Кругом
лежали разомлелые  поля,  диковатые долины, заросшие мульгой, и
снова поля, окрашенные чистыми красками  -  желтой,  красной  и
зеленой. Белые  колонны  эвкалиптов уходили под небо. Некоторые
из них цвели  неистово-алыми  цветами. Закат был громадный, под
стать этим огромным полям.
     Такую щедрость пространства я видел только у нас. Краски у
нас были другие, природа  другая,  но что-то родственное было в
здешнем  приволье.   Просторы   земли   отзывались  в  людях  -
свободолюбием, душевным размахом, независимостью.
     Нас  мало  что связывало в истории, мы  плохо  знали  друг
друга, но в чем-то мы были схожи, даже близки.
     - Что произвело на вас наибольшее впечатление в Австралии?
- спросили меня в Сиднее.
     - Ферма,- сказал  я.  -  Роджер  Макнайт,  ферма, весь тот
день.
     - Почему?
     Я развел руками.  Я  не сумел объяснить журналистам закат,
взгляд Роджера, вкус клевера. Может быть, если б они приехали к
нам, они бы поняли...


К.-С. ПРИЧАРД

     В  Канберре,  в  посольстве,  нас  ждало  письмо  Катарины
Причард.  Она  просила составить маршрут так,