ова  Кетенхейве  слышал
когда-то в Обществе Кейзерлинга, и сейчас он задумался над ними. Он охотно
съездил бы в Америку. С удовольствием взглянул бы на  новый  Рим.  Что  за
страна Америка? Огромная? Свободная? Во всяком случае, она не такая, какой
ее  представляют  себе  на  берегах  Рейна.  Этот  дом  не  Америка.   Это
всего-навсего ее выдвинутая за  рубеж  канцелярия,  передовой  пост,  быть
может, какой-то особый эксперимент в особом вакууме. "Америки еще нет, она
создается",  -  сказал  тогда  оратор  в  Обществе.  Кетенхейве  мечтал  о
созидании нового, но до сих пор видел одни лишь разрушения. На девушках  в
кафе были надеты тонкие нейлоновые чулки; сливавшиеся с телом,  они  туго,
словно второй, вызывающей сладострастие кожей, обтягивали их ноги и маняще
исчезали под юбками. Мужчины носили короткие носки, и  когда  они  сидели,
закинув ногу на ногу, виднелись волосатые икры. Они работали  вместе,  эти
деловитые господа и дамы, а спали тоже вместе? В то время как гремел  Тор,
Кетенхейве виделась в этом зале мрачная вакханалия  переплетенных  тел,  и
так же деловито, как прежде они сновали с бумагами в коридорах  и  лифтах,
они предавались теперь плотским удовольствиям, которым Кетенхейве был  так
же чужд,  как  вообще  всей  их  деловитости;  на  какое-то  мгновение  он
позавидовал им, но потом понял: то, что побуждало их к этому, не  было  ни
любовью, ни страстью, а лишь безнадежной попыткой отделаться от  постоянно
возникавшего зуда. Он пил кофе стоя и наблюдал за  красивыми  девушками  в
тонких чулках и за молодыми мужчинами  в  коротких  носках,  которые  были
похожи на неудовлетворенных ангелов, и он разглядел на их  красивых  лицах
клеймо опустошенности, клеймо животного существования. _Но  и  этого  было
недостаточно_...



4

   Кетенхейве опоздал, дипломат слишком долго  обедал,  мечтатель  слишком
долго витал в облаках, и теперь  члены  комитета  поглядывали  на  него  с
укоризной. Хейневег и Бирбом, коллеги по фракции, строго и  неодобрительно
посмотрели на вошедшего. По выражению их лиц можно было подумать,  что  на
этом высоком собрании, куда Кетенхейве никогда еще не  опаздывал,  в  этой
совещательной комнате, где он всегда усердно  и  плодотворно  работал,  он
нанес их партии непоправимый вред и скомпрометировал ее.
   Кородин тоже посмотрел на Кетенхейве, но в его взгляде был не упрек, а,
скорее, ожидание. Кородин снова подумал, а не изменил ли  Кетенхейве  свои
взгляды, не провел ли это время в церкви, моля бога о просветлении,  и  не
поднимется ли он сейчас перед ними со словами:  господь  умудрил  меня,  я
стал другим  человеком.  Беседу  с  богом  Кородин  счел  бы  уважительной
причиной опоздания и простил бы Кетенхейве.  Но  Кетенхейве  ни  слова  не
сказал о  просветлений,  а  лишь  пробормотал  в  свое  оправдание  что-то
невразумительное и ни к чему не обязывающее и сел на свое место. Но сел он
(только они не заметили этого) как нерадивый, пристыженный ученик, который
не может придумать никакого оправдания своей лени. Он сегодня  проболтался
без дела. Как старая лодка, оторвавшаяся от причала, скользил он, уносимый
изменчивыми течениями дня. Кетенхейве  задумался.  Ему  нужно  следить  за
собой. От какого причала он оторвался? Он потерял Эльку, дочь  гаулейтера,
сироту войны, и теперь не думал о ней, как о женщине,  он  представлял  ее
себе ребенком, которого ему доверили и которого он не уберег. Этот ребенок
- или узы нежных к  нему  чувств  -  был  причалом  Кетенхейве,  опорой  в
бурлящем потоке, якорем его лодки на опустевшем (как  стало  теперь  ясно)
житейском море, а теперь якорь утонул, оторвался от лодки, цепь порвалась,
якорь навсегда остался  на  дне,  в  жуткой,  неведомой,  ужасающе  темной
пучине. Бедный маленький якорь! Он плохо его чистил.  Дал  ему  заржаветь.
Кем стала Элька, живя с ним? Пьяницей. Куда упала она, пьяная?  В  объятия
лесбиянок, в объятия тех, кто навеки проклят любовью. Он не уберег  Эльку.
Не понял, как это сделать. Он все заседал в комитетах, писал  сотни  тысяч
писем, выступал в парламенте, вносил  поправки  в  законы,  но  ничего  не
понял; ему надо было оставаться с Элькой, идти  в  ногу  с  молодежью,  и,
возможно, не соверши он столько ошибок, это означало бы для  него  идти  в
ногу с жизнью. Ведь достаточно одного человека, чтобы придать смысл жизни.
Работы одной мало. Политики одной мало. Они не спасали его  от  чудовищной
пустоты бытия. Пустота была  кроткой.  Пустота  не  обижала  его.  Она  не
протягивала к, депутату свои призрачные  руки.  Она  не  душила  его.  Она
только  существовала.  Только   сохранялась.   Пустота   предстала   перед
Кетенхейве, познакомилась с ним, и теперь у него раскрылись глаза,  теперь
он видел ее, видел повсюду, и пустота эта уже никогда не исчезнет, никогда
не скроется с его глаз. Кто она? Как выглядит? Пустота - это Ничто, она не
имеет  внешности.  Она  похожа  на  все.  Похожа  на  комитет,  похожа  на
парламент, на город, на Рейн, на страну, все это - пустота,  Ничто  в  его
страшной, нерушимой бесконечности, ибо Ничто не  подвластно  даже  смерти.
Ничто и есть истинная вечность. И вместе с тем Кетенхейве вполне отчетливо
ощущал свое бытие, он существовал,  кое-что  значил  и  понимал  это;  его
окружало, его пронизывало  Ничто,  и  все  же  он  был  частицей  в  себе,
личностью, одинокой и замкнутой перед лицом  пустоты,  что  и  давало  ему
некоторую надежду, крошечный шанс в пользу Давида против Голиафа,  но  тот
Давид не предавался грусти. Кетенхейве же был исполнен грусти. Кородин мог
бы ему сказать, что грусть -  это  смертный  грех.  Но  разве  помогло  бы
Кетенхейве, если бы он знал об этом? А кроме того, он это знал, он был  не
глупее Кородина.
   Кетенхейве не понимал больше языка, на котором говорили в комитете.  На
каком же они говорили? На китайском? Они говорили  на  комитетско-немецком
языке. Но ведь Кетенхейве владел им! Ему надо снова вспомнить  этот  язык.
Кетенхейве покрылся испариной. Он вспотел от напряжения, силясь понять,  о
чем шла речь  на  совещании,  но  остальные  тоже  обливались  потом.  Они
обтирали его носовыми платками, вытирали лица, вытирали лоснящиеся лысины,
вытирали затылки и засовывали платки под размокшие  воротники.  В  комнате
стоял запах пота и лаванды, и такой же запах  шел  от  Кетенхейве:  всегда
что-то где-то гниет, и всегда  кто-нибудь  пытается  цветочным  одеколоном
заглушить смрад.
   Члены комитета казались ему теперь игроками, сидевшими за рулеткой. Ах,
сколь  тщетны  их  надежды,  шарик  подпрыгивал,  счастье  убегало  прочь!
Хейневег и Бирбом напоминали мелких игроков, делавших маленькие  ставки  и
старавшихся каждый по своей системе выманить у фортуны  суточные.  А  ведь
игра велась на людей,  на  крупные  суммы,  на  будущее.  Это  был  важный
комитет, которому предстояло  обсудить  важные  вопросы,  построить  людям
дома. Но как все это было сложно! Каждое предложение  надо  было  провести
через опасные водовороты,  если  уж  его  как  ходатайство  записывали  на
бумаге, а бумажный кораблик так легко терпел крушение, наскакивал на  один
из тысячи рифов, давал течь и тонул.  Вмешивались  министерства  и  другие
комитеты, затрагивались вопросы равновесия затрат, долгосрочных  кредитов,
налогового  права,  следовало  также  учесть  размеры  квартирной   платы,
интересы беженцев, компенсацию пострадавшим от бомбежек, права  владельцев
недвижимостью, обеспечение инвалидов, надо было  избежать  столкновений  с
законами немецких земель и с правами городского самоуправления, да  и  как
можно было дать что-то бедным, если никто ничего не  хотел  отдавать,  как
можно было осуществить экспроприацию, если  конституция  защищала  частную
собственность, и хотя в некоторых случаях  решались  осторожненько  что-то
экспроприировать, сразу же возникала возможность новых  несправедливостей.
Как только какой-нибудь простофиля попадал в дебри параграфов,  начинались
всяческие злоупотребления. Кетенхейве вслушивался в цифры. Они  журчали  у
него в ушах, как вытекавшая из кранов вода,  внушительные,  но  ничего  не
говорящие. Шестьсот пятьдесят миллионов из общественных  средств.  Столько
же из государственного бюджета. Специальные  средства  для  экспериментов,
всего-навсего пятнадцать миллионов. Кроме того, были  еще  поступления  от
сокращения ссуд под залог  недвижимого  имущества.  Кородин  читал  цифры,
время от времени поглядывая на Кетенхейве, словно ждал от него  возражений
или одобрения. Кетенхейве молчал. Он вдруг почувствовал, что так  же  мало
может сказать о названных Кородином цифрах, как зритель, присутствующий на
выступлении фокусника, о загадочных и, в сущности, скучных манипуляциях на
сцене; он заранее знает, что будет проделан какой-нибудь трюк  и  его  все
равно обведут вокруг пальца.  Нация  послала  Кетенхейве  в  этот  комитет
следить за тем, чтобы никто не прибегал к обману. И тем не менее заседание
казалось ему всего лишь удивительным фокусом с цифрами!  Никто  не  увидит
этих миллионов, о которых говорит Кородин. Никто их никогда  и  не  видел.
Даже Кородин, вызвавший этот призрак цифр, не видел  этих  миллионов.  Они
значились на бумаге, совершали свое движение на бумаге и только на  бумаге
их распределяли. Эти цифры прошли  сквозь  бесконечное  множество  счетных
машин.  Они  стремительно  мчались  сквозь  счетные  машины   министерств,
комиссий по контролю  за  бюджетом,  окружных  и  районных  ведомств,  они
появлялись в графах банковских счетов, всплывали на Поверхность  балансов,
уменьшались, утекали, но  оставались  бумагой,  цифрами  на  бумаге,  пока
наконец не обретали материальную форму, став сорока  марками  жалованья  в
конверте или пятьюдесятью пфеннигами, украденными  мальчишкой  на  покупку
книжицы об индейцах. Толком этого никто не  понимал.  Даже  сам  Штиридес,
банкир  богачей,  не  понимал  этой  таинственной  игры   цифр,   хотя   в
совершенстве постиг систему йогов, что способствовало росту  его  текущего
счета. Кетенхейве хотел взять слово.  Нельзя  ли  что-нибудь  предпринять?
Нельзя ли пропустить сквозь счетные машины удвоенную цифру, вдвое  большую
сумму, чем предусмотрено, и не окажется ли вдруг  в  конверте  восемьдесят
марок жалованья вместо сорока? Но Кетенхейве  не  решился  произнести  это
вслух. Кородин снова поглядел на него выжидательно, даже ободряюще, однако
Кетенхейве уклонился от его взгляда. Он боялся своих товарищей по фракции,
боялся  Хейневега  и  Бирбома,  их  удивления  и  возмущения.   Кетенхейве
казалось,  будто  по  столу,  за  которым  происходило  совещание,  начали
двигаться трамваи, и эти трамваи вызванивали: мы тоже удвоим,  удвоим  ваш
тариф; и он видел демонстрацию булочников,  требовавших  удвоить  цену  на
хлеб, он видел, как владельцы зеленных лавок вносят изменения  в  таблички
цен  на  овощи.  Удваивание  цифр  на  бумаге  ничего  не  даст.  Конверты
по-прежнему  будут  тощими.  Таков  экономический  закон,  или   одно   из
проявлений относительности. Кетенхейве очень хотелось побольше  вложить  в
конверты, но он не знал, как это сделать; у него даже закружилась  голова.
Весь этот день он страдал от головокружения.
   Они говорили о квартирах для горняков в новом поселке возле терриконов,
и   какой-то   специалист   подсчитал   количество   квадратных    метров,
причитающихся каждому жителю поселка, а другой специалист придумал простой
и дешевый способ кладки стен. Кородину принадлежали  акции  шахт.  Горняки
добывали уголь, и  их  труд  непостижимым  образом  изменял  текущий  счет
Кородина в банке. Горняки спускались в шахту, а Кородин подсчитывал  новое
сальдо. Горняки устало возвращались домой. Они шли через  предместье  мимо
терриконов, которые все  росли,  словно  горы  в  доисторические  времена,
черные горы с плоскими вершинами и крутыми склонами, изменявшие  ландшафт;
на их пыльных вершинах чумазые ребятишки  играли  в  сыщиков  и  убийц,  в
Виннету и Олдшэттерхенда.
   Кетенхейве представил себе горняка, входящего в новый  дом,  о  котором
шла сейчас речь в комитете, дом, потребовавший  от  них  столь  тщательных
предварительных подсчетов, дом, который они узаконили,  выделив  для  него
необходимые средства, утвердив эти горделивые цифры, выписанные на бумаге.
Вот горняк входит в свою экономичную квартиру из  минимального  количества
квадратных метров, подсчитанных специалистом. Он будет жить здесь со своей
женой и детьми, а также с родственниками, которых неожиданно  послали  ему
судьба, несчастье или безработица, и с постояльцами, чьи деньги нужны  ему
для  уплаты  очередного  взноса  за  отвратительную,  неудобную,   слишком
массивную и надменную мебель, за спальню "Эрика", за гостиную "Адольф", за
эти "комнаты ужасов", "грезы домашних  хозяек",  выставленные  в  витринах
магазинов, торгующих мебелью в рассрочку. Горняк  у  себя  дома.  Со  всех
сторон врываются голоса, урчание, крики, треск и кваканье десятков ртов  и
репродукторов, вопли, ругань, проклятья, пересуды и болтовня, "Ифигения  в
Тавриде"  и  объявления  о  тотализаторе  -  все  это   проникает   сквозь
построенные  специалистами  самые  дешевые  стены,  и  горняк   с   тоской
вспоминает о шахте, вспоминает о глубокой штольне, и ему кажется, что там,
среди треска  отбойных  молотков,  среди  грохота  падающих  глыб,  парила
тишина. И многие охотно пойдут отсюда на войну, потому что ненавидят  свои
будни, потому что не могут больше выносить отвратительное убожество  своей
жизни, потому что война со всеми ее ужасами означала бы  также  бегство  и
освобождение, возможность попутешествовать, возможность скрыться от самого
себя, возможность пожить на вилле Ротшильда. Их  томит  пресыщение,  тупое
пресыщение, которое иногда находит выход в убийстве, в добровольном  уходе
из жизни, в семенной драме, кажущейся непостижимой, и все  это  только  от
пресыщения неумолчным шумом в поселках, оттого, что невмоготу из-за обилия
соседей, что опротивели запахи пищи и уборной, испарения заношенной одежды
и замоченного белья; горняка тошнит от всегда потной жены (а он любит ее),
тошнит от сидящих на горшке детей (он и их любит),  и,  как  рев  урагана,
оглушает его их непрекращающаяся болтовня.
   Хейневег и Бирбом остались довольны. Они проголосовали  за  предложения
специалистов,  одобрили  минимальные   затраты,   минимальное   количество
квадратных метров, "минимальную квартиру". Такие квартиры, очевидно, будут
построены. Хейневег  и  Бирбом  высказались  за  счастье  владеть  садовым
участком. Они уже представляли себе маленькие домики с двухскатной  крышей
и считали их уютными; они представляли себе довольных рабочих, с  чувством
классового сознания засевающих свой клочок земли, а через  раскрытое  окно
до них будет доноситься из громкоговорителя  ободряющая  речь  Кнурревана:
_Будущее за нами, мир будет принадлежать нам_. И Кородин был  доволен.  Он
тоже  проголосовал  за  предложения  специалистов,   одобрил   минимальные
затраты, минимальное количество квадратных метров, "минимальную квартиру".
Квартиры, очевидно, будут построены.  Кородин  тоже  выступал  за  счастье
рабочих обладать  садовыми  участками,  его  тоже  радовали  романтические
домики с двухскатной крышей, стоящие среди зелени;  только  ему  виделось,
что  в  праздник  тела  Христова  окна  и  двери  этих  домиков  украсятся
березками, что из громкоговорителя будет доноситься проповедь епископа,  и
довольные рабочие, завидев церковную процессию с дароносицей, благочестиво
преклонят колена в палисаднике на собственном  клочке  земли.  _Господь  -
пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться_. Они все выступали за смирение.
Хейневег, Бирбом и Кородин были враждующими братьями. Они сами  не  знали,
что они братья по духу, и считали себя врагами.  Но  на  самом  деле  были
братьями. Они хмелели от одного и того же разбавленного водой лимонада.
   Чего хотел Кетенхейве? Лучше иметь хоть какую-то крышу над головой, чем
спать под открытым небом. Это он знал. Ему были знакомы лагерные бараки  и
вшивые  лачуги,  жилища  в  бункерах,  убежища  в  развалинах,   временные
пристанища, знакомы лондонские трущобы и подвальные комнатушки в китайском
квартале  вблизи  роттердамского  порта,  и  он  знал,  что   "минимальные
Квартиры", которые хочет построить  их  комитет,  являются  прогрессом  по
сравнению с этой нищетой. Но он был против смирения. Он не понимал счастья
владеть садовыми участками. Ему казалось, что он осознал ситуацию:  в  ней
таятся   яд   и   бациллы.   Чем   же   отличаются    эти    поселки    от
национал-социалистских поселков для многодетных, от поселков штурмовиков и
эсэсовцев? Разве лишь тем, что они еще теснее, еще беднее, еще жалче. Если
взглянуть на чертежи, ясно видно, что продолжают  строить  все  в  том  же
нацистском стиле, а если прочитать фамилии  архитекторов,  то  обнаружишь,
что продолжают строить прежние нацистские архитекторы. Хейневегу и Бирбому
нравился этот коричневый стиль, и они считают, что с архитекторами  все  в
полном порядке. Программа национал-социалистского Союза  многодетных  была
программой и Хейневега с Бирбомом, была их средством  усмирить  население,
их социальным прогрессом. Так чего же хотел Кетенхейве?  Революции?  Какое
великое, какое прекрасное, какое замаранное  слово!  Кетенхейве  не  хотел
революции, потому что уже не мог ее  хотеть  -  ее  как  будто  больше  не
существовало. Ему казалось, что революция умерла, иссякла. Революция  была
детищем романтики, кризисом полового созревания. У нее было свое время. Но
ее возможности остались неиспользованными. Теперь она,  думал  Кетенхейве,
стала  трупом,  сухим  листком  в  гербариуме  идей,   мертвым   понятием,
устаревшим словом из  Брокгауза,  более  не  существующим  в  повседневном
языке. И только  восторженный  юнец  мог  еще  какое-то  время  мечтать  о
революции, но даже и в этом случае она оставалась всего лишь  понятием  из
царства грез и мечтаний, цветком, лишенным аромата, - вот именно,  голубым
цветком из романтического гербария. Время  трогательной  веры  в  свободу,
равенство и братство миновало, _утро Америки, стихи Уолта Уитмена, сила  и
гениальность, потом настало время изнурительного  онанизма,  самодовольный
эпигон укладывался в широкую супружескую  постель  законного  порядка,  на
ночном столике рядом с календарем, в котором отмечены дни, когда его  жена
могла или не могла забеременеть, презерватив и папская энциклика_.
   Кородин одержал победу  над  революцией,  но  чувствовал,  что  кое-что
утратил. Хейневег и Бирбом одержали победу над религией,  но  чувствовали,
что отреклись от чего-то, важного. А вместе  они  оскопили  и  религию,  и
революцию. Дьявол уволок всякую социальную общность и крепко держал  ее  в
своих когтях. Правда, еще происходили  путчи,  их  делили  на  холодные  и
горячие, как пунши, но напиток приготовлялся из все более и более  дешевых
суррогатов и причинял народам лишь головную боль.  Кетенхейве  был  против
смирения. Он был готов смотреть в лицо Горгоне. Он не хотел опускать глаза
перед леденящим душу ликом.  Но  он  хотел  бы  жить  спокойно  и  кое-что
выманить у дьявола. Он хотел счастья в  отчаянии.  Хотел  счастья,  а  для
этого ему нужен был комфорт и одиночество, хотел доступного каждому в этом
раз и  навсегда  созданном  мире  техники  одинокого,  комфортабельного  и
полного отчаяния счастья. Ведь не обязательно,  будучи  печальным,  еще  и
мерзнуть;  не  обязательно,  будучи  несчастным,  еще   и   голодать;   не
обязательно,  размышляя  о  пустоте  бытия,  увязать  в   грязи.   Поэтому
Кетенхейве  хотелось  бы  построить  для   рабочих   дома   нового   типа,
индустриальные квартиры  в  стиле  Корбюзье,  жилые  крепости  технической
эпохи, целый город в одном гигантском здании, с искусственными  садами  на
крыше, с искусственным климатом. Кетенхейве полагал,  что  человека  можно
защитить от жары  и  холода,  избавить  от  пыли  и  грязи,  о