шло настолько  одновременно,
что в сознании слилось в одно действие. Бровальский  поднял руку, дотронулся
до выключателя  -  и во дворе из кирпичной  стены гаража взлетел  куст огня,
словно это он рубильником включил взрыв.
 Когда  все  вскочили  на  ноги,  комната  уже  изменилась  непоправимо.
Опрокинутые вещи, выбитые  взрывной  волной стекла,  запах тола. А за окном,
повиснув на проводах, качался срубленный телеграфный столб.
 Взрывы уже раздавались в городе, низко над домами свистело и выло, а со
стороны границы надвигался тяжелый гул: шли самолеты.
 -  Всем на запасной КП! -  крикнул Щербатов, и чувство,  что  он что-то
забыл, заставило его оглянуться вокруг себя.
 В углу у карты все так же стоял начальник разведки Петренко, смертельно
бледный, и смотрел на него.
 - Беги к ним,- сказал Щербатов,- Отведешь в бомбоубежище - вернешься!
 Из того, что после видел он на войне, быть может, самыми страшными были
эти первые часы в гибнущем городе. Уже  возникли пожары  и горел на  окраине
спирто-водочный  завод,  и  среди  пожаров  и  взрывов  из  рушащихся  домов
выскакивали раздетые люди, успевшие только  проснуться, кидались  под защиту
стен,  и  каменные  стены рушились, погребая их под  собой.  Они метались  и
бежали  под  прицельным  огнем  артиллерии и попадали под огонь, а сверху, с
неба,  падали  бомбы.  И крики обезумевших матерей, среди  бедствия и смерти
сзывающих  детей своих,  вид беззащитности  взрослых, бессильных даже  собою
закрыть,  спасти  детей,- это  было  самое страшное. Мгновения  вмещали  всю
жизнь,- и прожитое, и то, о чем уже никто не узнает никогда.
 Какая-то  женщина  в  больничном  халате,  прижимая  ребенка  к  груди,
кинулась наперерез его машине. Он  увидел одновременно  ее и далеко за нею в
центре города церковь.  Из бока церкви дохнуло  вдруг  облако дыма,  красной
кирпичной пыли и известки, и белая, к богу вознесенная колокольня с куполом,
уже горевшим  в  лучах  взошедшего  солнца,  мягко  и беззвучно  осела вниз,
разрушаясь на глазах.
 - Иван Васильевич!
 - Люба! -  крикнул Щербатов, узнав  ее. Это  была  жена Петренко, почти
девочка,  кончившая школу год назад, босая, с длинными  по спине волосами, с
грудным ребенком, которого она еще не умела держать на руках.
 -  Иван  Васильевич,  они  бросили  бомбу  на  роддом.  На  всех.  Иван
Васильевич, что же это? Где Коля?
 - Люба!  -  крикнул Щербатов, стоя в машине и  не слыша своего  голоса,
потому что  над  ними  проходили  немецкие  самолеты и рев их моторов глушил
все.- Бeги туда. Вон - бомбоубежище. Я скажу Коле, где вы.
 Он  сам показал  ей рукой, куда бежать,  и  она послушно  побежала.  На
короткий  миг возникла она в  темном проеме  дверей  - в больничном коротком
халате, босая с ребенком  впереди себя,- и там взлетел взрыв. На  том месте,
куда  успела она ступить. И не  было уже  ничего,  только  дымилась воронка.
Единственный  след, оставшийся от них на земле,-  был  след ее босых ног  на
булыжнике мостовой, маленькие кровавые следы: она босиком бежала по стеклу.
 Зная,  что  уже ничем нельзя помочь, Щербатов все  же шел туда. За  ним
тенью шел его адъютант. И тут возник новый звук. Стремительный, врезающийся,
острый, он несся с неба.
 - Товарищ генерал!
 Весь  напрягаясь под визгом летящих сверху бомб,  адъютант стоял  перед
ним, протягивая чистый платок и что-то  говорил, со  страхом указывая ему на
лицо.  Щербатов строго посмотрел  на платок в руке адъютанта. Полуоглушенный
взрывом, он плохо слышал, плохо соображал. Он увидел кровь у себя на  рукаве
и опять оглянулся на дом, к которому только что бежала Люба Петренко.
 Улица  вдоль  была  пуста.  Все,  что только  что  бежало  и металось,-
исчезло, распластанное под этим свистящим,  в душу нацеленным, острым визгом
бомб. Щербатов  стоял  посреди улицы, глядя вверх.  Самолеты  кружились  над
вокзалом,  низко  проходили  над  крышами  домов,  сбрасывали бомбы и  снова
заходили  на круг,  планомерно и  методично. Они  кружились  в чистом  небе,
освещенные снизу  восходящим  солнцем,  и никто  по ним не стрелял. Ни  один
зенитный разрыв не встревожил  их. А там, в  районе вокзала, стоял отдельный
зенитный дивизион, Щербатов знал это.
 Он вскочил на подножку машины, рукой держась за дверцу, крикнул шоферу:
 - Давай туда! Скорей!
 Когда  он примчался  к зенитчикам, вокзал уже  горел.  И горел на путях
пассажирский поезд, только что прибывший из Москвы.
 Но  то,  что он увидел рядом  с вокзалом, было еще страшней. Он  увидел
целые,  приведенные  к  бою  зенитные орудия и ни одной воронки вблизи  них.
Расчеты стояли у расчехленных орудий, смотрели в небо и не стреляли.
 - Командира дивизиона ко мне!
 К нему выскочил майор. Щербатов смотрел на него онемев.
 - Ты... ты - живой? И не стреляешь?
 Майор только вытягивался перед ним. А над ними в дыму носились немецкие
самолеты и бомбили, и гонялись за людьми, хлынувшими от вагонов в поле.
 - Товарищ генерал, мне приказ... Мне приказано не стрелять! Не отвечать
на провокацию!
 Не владея собой, Щербатов потянулся  за пистолетом. В этот момент он не
думал,  не  способен был  думать о том, что  перед ним стоит не виновник,  а
результат  -  бледный,  изо всех  сил  тянущийся по  стойке  "смирно" майор,
готовый вот так принять смерть, но уже не способный понимать что-либо.
 Когда  сбили  первый  самолет  и  привели  выбросившихся  на  парашютах
летчиков, Щербатов здесь же, на батарее, допросил их. И старший из летчиков,
с  обгорелыми  волосами,  в  прожженном  до  тела обмундировании, на вопрос,
почему  они не бомбили зенитные орудия,  сказал, презрительно усмехнувшись в
глаза:
 - Мы знали, что им дан приказ не стрелять.
 А после,  уже  в окружении,  Щербатов  своими  глазами прочел директиву
наркома обороны. В ней среди прочего приказывалось:
 "1. Войскам всеми  силами  и средствами обрушиться на вражеские силы  и
уничтожить  их  в районах,  где они  нарушили  советскую границу. Впредь  до
особого распоряжения наземным войскам границу не переходить".
 Далеко позади  отпылала  граница. Только  колонны пленных и встречно на
восток  идущая  немецкая техника пересекали теперь  ее. И Щербатова поразили
эти  слова:  "Впредь до особого распоряжения  наземным  войскам  границу  не
переходить". Неужели еще в тот момент не поняли всего.
 Там, в директиве, был и такой пункт:
 "Разведывательной  и  боевой  авиации  установить места  сосредоточения
авиации  противника  и  группировку  его  наземных  войск.  Мощными  ударами
бомбардировочной  и  штурмовой  авиации  уничтожить  авиацию  на  аэродромах
противника и разбомбить основные группировки его наземных войск..."
 Но  уже  не  было самолетов, способных выполнить это. Они  погибли  под
бомбами на своих аэродромах, не успев  взлететь, и раньше, чем был  подписан
для них этот приказ.
 Щербатов прочел эту директиву много дней спустя, потому что 22 июня в 7
часов утра, когда она  была отдана, уже не существовало средств связи, чтобы
передать  ее войскам. Ее  случайно  нашли  в лесу,  в бумагах разбомбленного
штаба, в зеленом сундучке, на котором, словно закрыв его  своим телом, лежал
убитый офицер.

ГЛАВА X

 В тот час, когда приказано было корпусу стать в оборону и ждать, судьбы
многих сотен и тысяч людей были решены. Жизнь их могла бы пойти одним путем,
но слово было сказано, решение принято, и с этого момента им  предстоял иной
путь,  иная судьба. Однако сами люди, чьи судьбы  непоправимо переменились в
этот час, ничего об этом не знали и  еще не  чувствовали.  И даже те из них,
кто видел, как ранним утром  командир  дивизи Тройников  уехал  к  командиру
корпуса, а после возвратился  оттуда  злой, даже они не видели  связи  между
этой  поездкой и своей дальнейшей судьбой.  Они были заняты своими заботами,
радовались успеху, и летнее утро  оставалось для них летним утром, а  тишина
была  просто тишиной,  в ней еще  не чувствовалось тревоги.  И для Гончарова
ничего в это утро не переменилось. Закусив в зубах пшеничный колосок, он шел
полем к себе на огневые позиции и думал о Наде, о том, как она сказала: "Ой,
товарищ старший лейтенант, так напугали, прямо слова сказать не могу". Шел и
улыбался.
 Было  с  утра  жарко  и сухо,  и в  хлебах,  стоявших  ему по  грудь, в
безветрии и духоте, гимнастерка прилипла  к спине.  С выцветшего желтоватого
неба солнце светило сквозь мглицу. Изредка у немцев  бухало орудие. Гончаров
на  слух  провожал невидимый  полет  снаряда,  потом из спелого,  блестящего
соломой поля  взлетало  грязное облако  дыма  и  земли  и  долго  стояло над
хлебами, росло, не колышимое ветром. А за  ним текла, струилась в прозрачных
волнах плоская даль,  словно это  хлеба бесцветно дымились,  вот-вот готовые
вспыхнуть под солнцем.  Но  когда  с полдороги Гончаров  свернул в березовый
лес, сразу будто в другой мир попал. Тут еще только  просыпалось утро, сырое
и  сумеречное. Пока он шел, мелькая  за деревьями, выскакивая из-за стволов,
блестело в мокрой листве солнце,  и вызревшая трава под ним матово  дымилась
холодной росой. Мелкие семена налипали Гончарову  на  голенища,  а позади по
распрямляющейся траве тек за сапогами сочный зеленый след.
 В кустах, среди которых, моя корни, тек мелкий ручей, Гончаров напился,
ополоснул  горячее лицо и  уже  подымался, упершись в землю  ладонями, когда
заметил в ручье  бритву.  Кем-то  оброненная,  она лежала,  раскрывшись,  на
камнях  под  водой и  в преломленном,  попавшем на  нее луче солнца блестела
сквозь воду. Радуясь неожиданной удаче, Гончаров ступил в ручей - вода сразу
же замутилась от  поднявшегося со дна черноземного ила,- поднял бритву. Стоя
обеими ногами в воде, сквозь  кожу  сапог  чувствуя родниковый холод и напор
струи,  он  рассматривал  блестевшее на  солнце мокрое  лезвие,  раскрывая и
складывая его.  Бритва  была  наша,  обронена  недавно:  она  еще  не успела
заржаветь.
 Вдруг Гончаров почувствовал  какое-то беспокойство  и обернулся. Словно
на  него  смотрели из леса.  Но все  было спокойно.  Над ручьем в сырой тени
кустов  звенели  потревоженные  комары.  Только подувший ветер  донес  запах
падали. Наверное, где-то поблизостж лежала  убитая лошадь. Гончаров перебрел
ручей,  впереди  деревья редели, за ними была поляна,  освещенная солнцем, и
внезапно за стволами берез он увидел машину. Наша,  крытая санитарная машина
стояла, воткнувшись радиатором в кусты,  один бок ее и стекло кабины с одной
стороны блестели на солнце.  И  он опять,  еще сильней почувствовал  смутное
беспокойство. Во всем была  неподвижность, особенно в этой брошенной машине,
начавшей уже зарастать. Она стояла в высокой траве, нигде вокруг нее не было
видно  следов,  и трава росла выше  подножек.  Гончаров осторожно обошел ее.
Задние  дверцы с  разомкнувшимися половинками красного креста были  открыты,
между ними на нитях  паук  распял паутину. Вся в мельчайшей росной пыли, она
блестела  на солнце, а из глубины, из сумрака, с цинкового пола мученической
улыбкой  скалились белые  зубы на  распухшем черном лице.  И тяжкий  густoй,
разящий дух  шел  из-под прокаленной  солнцем  металлической крыши так,  что
Гончаров  отступил, задержав дыхание.  Он едва не споткнулся о другой  труп,
лежащий  в  траве.  Это  был  молодой  светловолосый красноармеец. Он  лежал
ничком, кто-то уже  лежачему с близкого  расстояния выстрелил  ему  в  спину
между  лопаток,  пригвоздив  к  эемле. Края  гимнастерки  вокруг  раны  были
обожжены и присохли к спине.  Так он  и  застыл в  последнем усилии, пытаясь
ползти.
 И только тут Гончаров увидел, что  по всей  поляне  лежат  убитые.  Уже
поднялась и сомкнулась трава, но реденькая  была она над ними. Гончаров  шел
от одного к другому,  как по следу. Посреди  поляны лежал  капитан  в  одном
хромовом  сапоге,  натянутом  на  сильную  напряженную  икру.  Другая  нога,
перебитая  выше  колена, вся в  бинтах,  как в валенке,  была  неестественно
вывернута  в сторону от  туловища  пяткой  вверх, из  бинтов торчали осколки
сломанной  деревянной  шины.  Его  волокли  за  раненую  ногу,  и  по траве,
размотавшись, протянулся бинт,  белый, в кровяных пятнах. С желтого мертвого
лица властно хмурились густые брови, и весь он как бы силился встать.
 А рядом - почти мальчик, стриженный под машинку, голый по пояс и босой,
всей грудью, руками, лицом приласкался к нагретой солнцем земле, будто спал.
Между  пальцами  его  босых ног  пробилась трава, придавленный  боком кустик
земляники  криво  тянулся  вверх, и  на нем, рядом с мертвым телом, краснели
темные перезревшие ягоды.
 Не колышимая ветром, блестела трава на солнце, круг синего неба смотрел
сверху, как в колодец, жужжали пчелы над мокрыми от росы цветами. И Гончаров
вдруг  услышал особенную  тишину над  этой  поляной, полной  солнца и света.
Тишину смерти. Словно  на  миг своими глазами увидел вымерший мир.  И так же
светило  солнце и тянулась трава к свету, Но  пустота и вечный покой были  в
этом сияющем немом мире.
 Орудийный  выстрел раскатился  за лесом.  Гончаров проследил его полет,
снова оглядел  поляну и тут, на  самом ее краю,  в кустах  увидел еще одного
убитого.  Он  подошел.  Это  была  девушка.  Медицинская  сестра,   наверное
сопровождавшая машину.  Портупея и гимнастерка на ее груди были разорваны, в
траве белели раскинутые голые ноги в сапогах.  С  запрокинутого в  куст лица
узкими полосками белков глядели  закатившиеся глаза, рот разбит, и из черных
запекшихся губ белели эмалью обсохшие  на  ветру  мертвые  зубы. А по  щеке,
заползая в рот, по  глазницам сновали  рыжие  лесные  муравьи, и среди  них,
срываясь и жужжа, карабкалась оса.  Вся  земля вокруг была истоптана, изрыта
каблуками  сапог, как копытами,  валялись выеденные жестянки из-под немецких
мясных  консервов.  Гончарова вдруг затрясло. С отекшими кровью  кулаками он
стоял над  ней, раскачиваясь и стоная. Его душило.  Он оглянулся вокруг себя
тоскливыми глазами, впервые испытав такое нестерпимое желание бить.
 Надо  было  взять  у  мертвых  документы,  надо  было  что-то  сделать.
Задерживая  дыхание,  он  нагнулся,  расстегнул  карман  гимнастерки.  Когда
доставая    удостоверение,   случайно   коснулся   пальцами    ее   мертвой,
каменно-твердой груди и  вздрогнул. А с фотографии  на удостоверении глянуло
на  него  оживленное личико в  кудряшках,  распахнутые  навстречу  нечаянной
радости глаза.
 Он  пошел обратно  к  машине, заглянул в  кабину, в кузов, под низ. Ему
хотелось похоронить хотя бы девушку. Чтобы ничьи глаза больше  не видели ее.
Он обыскал все вокруг - лопаты не было. Тогда  он нарвал  две большие охапки
травы и завалил ее сверху.
 Уже отойдя шагов сто, Гончаров достал портсигар, губами вытянул из него
папиросу. Он выкурил ее в несколько затяжек, ничего не почувствовав. Выкурил
следом вторую, только тогда немного отпустило в груди.
 Когда он вышел на батарею, орудийные расчеты завтракали. Пушки стояли в
вырытых ночью окопах, и ближнюю обхаживал наводчик с тряпкой в руке, обтирая
росу   с   толстостенного,   не  прогревшегося  на  солнце  ствола,  маслено
блестевшего из-под тряпки. Батарейцы сидели тут же на огороде, посреди гряд,
вокруг эмалированного  таза.  В  него комом  вывалили круто  сваренную,  еще
горячую  пшенную  кашу, и  замковый прямо  из  подойника лил в  таз  парное,
пенящееся  молоко,  а  рядом  стояла  хозяйка,  смотрела на  бойцов  добрыми
глазами.
 По  всем  деревням,  отбитым  ночью  у  немцев, шла  сейчас  особенная,
возбужденная жизнь. Бойцы, как  к себе домой, бегали в деревни, возвращались
кто с крынкой молока, кто  с хлебом  под мышкой. Другим прямо в окопы несли.
Еще не  на километры  даже отодвинулся  фронт, но  люди,  надеждой  опережая
события, верили, что самое страшное позади, война, пройдя через  них, пойдет
теперь дальше и дальше от их мест. И в великой благодарности  за избавление,
с  радушием и застенчивостью женщины -  готовили и несли в  окопы, кормили и
стирали, словно  бы все это - и окопы, и  деревня - стало теперь одним общим
домом. Но среди большого и общего, среди тысяч бойцов у  каждой  теперь были
свои, чем-то как бы родные: те что окопались ближе к ее огороду. И в батарее
Гончарова каждая пушка теперь была чья-то, не безнадзорная.
 Хозяйка  взяла подойник и пошла  через подсолнухи к  деревне,  командир
огневого взвода Седых, по годам  едва ли не самый  молодой во взводе, увидев
комбата и гордясь, что у него все так  по-хозяйски, по-семейному,  а  сам он
как отец в семье, пригласил басом:
 -- Завтракать с нами, товарищ комбат!
 Гончаров сел,  посмотрел на молоко, посмотрел на ложку, которую  подали
ему. Встал:
 - Слейте на руки кто-нибудь.
 Тот  же замковый, что  лил из ведра  парное молоко, сбегал  с котелком,
принес воды. Гончаров долго мыл руки, все что-то не мог с них смыть.
 Когда он сел и все сели, он вдруг увидел на отдалении без охраны немца.
Немец  сидел  на   земле,  а   вокруг  него  стояли  деревенские  ребятишки,
разглядывали  его,  шепчась между собой.  Немец  был тупого  вида,  пыльный,
серый, и все на нем было тесное, особенно мундир  был тесен в плечах. В косо
торчащей вверх пилотке над оттопыренными толстыми ушами, с мясной, мокрой от
пота  складкой на затылке,  он расширялся книзу  - от головы  и плеч к заду,
которым  сидел  на  рыхлой земле.  Жгло сверху  солнце,  и  немец  был  весь
отсыревший, мокрыми  ладонями  он  суетливо  вытирал  мокрые блестящие щеки,
тесный  потемневший  воротник  мундира  впитывал в себя  пот.  Он обернулся,
что-то почувствовав, и из глаз в глаза сквозь разделявшее их незнание языка,
на котором  каждый  из  них  говорил  и  думал,  Гончаров  на  короткий  миг
беспрепятственно  заглянул в  его смятенные,  завилявшие под взглядом мысли,
заглянул в чужую душу.
 Долго после этого  он сидел, слыша в ушах только удары  своего  сердца,
следя за тем, чтобы рука, которой он нес ложку ко рту, не дрожала.
 Командир  орудия Королев,  черный от загара, коренастый, с широкоскулым
лицом, положил  в  отдельный  котелок  каши, ложкой  отлил туда  молока и  с
котелком направился к немцу.
 - Назад! - крикнул Гончаров  так,  что тот, вздрогнув, остановился. Все
испуганно оглянулись на  командира  батареи, перестав  есть.  Гончаров сидел
белый.  В наступившей  тишине бойцы,  чувствуя  себя неловко,  старались  но
смотреть друг на друга.
 И тут стало слышно  гудение самолетов. С поля  - издали казалось, очень
низко  - шли "юнкерсы". Они  приближались, и все,  на  какой-то миг  застыв,
смотрели  на  них. Словно  вспугнутые  воробьи с грядки,  кинулись к деревне
мальчишки; отчаянные женские голоса уже скликали  их.  И от дальнего  орудия
неслось протяжное:
 - Во-оздух!
 "Юнкерсы" шли медленно, уверенно, от них невозможно было оторвать глаз.
 - Всем - в ровики! - закричал Гончаров.
 Самолеты, перестраиваясь, заходили на деревню  со стороны  солнца, и во
всех окопах вслед им поворачивались головы.
 -  Сейчас  дадут!  - будто  радуясь, говорил  кто-то  знающий  быстрым,
захлебывающимся голосом.- Сейчас они нам дадут!
 Первый "юнкерc" пошел в пике, включив сирену. Гончаров  сам не заметил,
когда  зажмурился,  ткнулся  лбом  в колени.  Вой сирены, металлический визг
бомбы, уже оторвавшейся, нацеленной, пошедшей - все  это неслось к  земле. И
меньше,  меньше наверху  оставалось воздуха,  острый визг врезался в  уши, в
сердце, распирая его, и спиной, всем телом,  затылком, вобравшимся в  плечи,
чувствовалось, как  она летит... Гончаров пересилил  себя, открыл глаза.  Он
увидел вдруг замерший, в последний раз сверкнувший солнцем мир. И с грохотом
рванулась земля кверху.
 Мимо  окопа  из  черного  дыма  в дым  промчалась корова.  Она  неслась
безумным галопом, по всему ее боку от лопатки вниз блестела кровь.
 С новым взрывом кто-то  пахнущий потом, горячий, живой свалился сверху.
Вздрагивая  всем  телом,  прижимался  сильней.  Грохнуло.  Посыпалась  земля
сверху. Гончаров  высвободился.  В  поднятой  взрывом пыли на  него  смотрел
командир взвода Седых. Пот капл