вают: "Не волнуйтесь! Это - пожар!"
 Они только улыбнулись. Смеяться как-то не хотелось.
 Уже  уxодя  и  взявшись за ручку двери, Емельянов помедлил, впервые  за
весь  вечер  мягко, грустно и дружески посмотрел  на  Щербатова.  Долго так,
словно прощаясь. Потом глаза его снова посуровели и он сказал:
 -  Будет  война, но  поражение мы  терпим уже  сейчас. И будут погибшие
безымянные герои, которых могло не быть.
 Он ушел,  оставив в  доме  тяжелое предчувствие беды. Это  предчувствие
томило Щербатова даже ночью, во  сне.  И когда жена вошла будить, он, словно
не спал вовсе,  сел  быстро и  тихо. Было еще темно, только начинали  сереть
окна в стенах. Он увидел белое лицо ее и - шелестящий в темноте шепот:
 - Федя застрелился...
 Все опустилось в  нем  куда-то  вниз до  тошнотного чувства  в  животе.
Дрожащей  рукой,  на  ощупь,  в темноте,  нашел  папиросы,  закурил.  Кто-то
всхлипывал в коридоре,  но это ни болью, ни сочувствием не отзывалось в нем.
Он сидел оглушенный, тупо уставясь в пол.  Емельянов решился. И  прав он, не
прав ли - теперь уж прав. Ни совесть, ничто больше не мучит его.
 Последующие  дни  были  оглушены опустившейся  на  всех тяжестью.  Даже
страха не  было. В служебном  кабинете  и  в доме  Емельянова  той же  ночью
произвели обыск, придирчиво рылись в  его бумагах, самоубийцу увезли, словно
арестовав посмертно, и хоронили негласно. Входя к нему в дом, Щербатов  ясно
чувствовал,  как  переступает через нечто отделившее эту семью ото  всех. Он
подолгу сидел с осиротевшими ребятами: рассказывал им всякие истории, больше
про войну, а хотелось ему посидеть в кабинете Емельянова, подумать среди его
книг.  Но кабинет был опечатан. И всего-то одна пришлепнута на дверях желтая
восковая печать,  но тверда  она, как  закон.  При ней  все чувствовали себя
поднадзорными, оставленными  здесь  жить  до  выяснения  обстоятельств.  Как
потерянные  слонялись  жена и дети  по  квартире, опасаясь  притрагиваться к
вещам,  словно все было уже  не  ихнее,  беззвучно  говорили в  поселившейся
тишине,  и временами у Щербатова путалось, то ли он здесь это видит, то ли у
себя.
 Он  знал:  долго  это  уже не  продлится.  И как-то  перед вечером  ему
позвонили. Он подошел к телефону:
 - Щербатов слушает.
 В трубке молчали. Потом - быстрый шепот:
 --  Дядя  Ваня,  это я.  Толя  Емельянов.  Я не  из дома, я из автомата
говорю. Можно мне к вам прийти сейчас?
 Щербатов cказал:
 - Иди быстро. Мы ждем.
 Толи долго не было, и все это время Аня то подходила к окну  и смотрела
во  двор, то открывала дверь и ждала на площадке. Выскакивала на каждый стук
лифта.  И  когда  он  вошел  и  она  увидела  его  в  передней,  маленького,
стриженого,  всего  как  будто  сгорбленного -  он  неловко снимал  пальто,-
заплакала над ним, зажимая рукой рот, все сразу поняв.
 Он был младше Андрея почти на пять лет. Но жизнь  теперь не спрашивала,
не  смотрела  в  метрики.  За  одну  ночь  детей  делала  взрослыми.  И  так
получилось, что Андрея, старшего, заперли в детской, а разговаривали втроем.
Аня все  подкладывала ему в тарелку, и он ел, стеснялся,  чего не было в нем
прежде, но ел, потому что был голоден. И рассказывал:
 - Мама все эти ночи ждала. Проснешься, а она не спит. Все  ходит, ходит
по дому. Приложит вот так  руки к вискам и ходит.  Руки у нее холодные были.
Она говорила, что ей вспомнить  надо что-то. Но как  же она могла вспомнить,
когда она совсем  не спала? Мы ее  днем  пробовали  уложить, а она все равно
заснуть не может. Какие-то вещи, носки папины начнет перебирать - и забудет.
Сидит с носком в руках. Даже обед забывала готовить. А когда пришли  за ней,
она не волновалась. Разбудила нас, спокойная  такая. Там  штатский был один,
главный над ними. Мама сказала ему, что  хочет  умыться. И пошла в ванную. А
он разрешил,  только  дверь оставил приоткрытой и сам  в  двери  стал. Вы не
думайте, он  не  смотрел  на маму. Он  все  квартиру  нашу осматривал,  окна
пробовал,  как закрываются. А когда они записывать стали,  раскрыли папку, я
увидел,  там  еще  одна папка была, они  ее сразу спрятали. Тоненькая такая,
желтая, и на ней Борино имя  написано:  "Емельянов  Борис". Мама  и Боря  не
видели, я один увидел, но никому не сказал.
 Что-то больно кольнуло Щербатова.
 -- Что ж ты к нам не прибежал сразу?
 Толя опустил глаза в стол:
 - Я боялся, что Борю без меня увезут, боялся оставлять его.
 Но было и другое, что он не сказал им, словно пожалел их,  он, мальчик.
И они поняли это.
 -  А Боря не знал  ничего, он все говорил: "Ничего,  Толька, вот  я  на
завод  поступлю..."  Он  даже  устраиваться  ходил, только его почему-то  не
принимали. Мы с  ним убрали  весь дом, он заботливый такой был эти дни,  сам
завтраки  клал мне в  портфель. И из школы ждал меня, а вечером все уроки со
мной делал. Они позавчера за ним пришли. Ночью тоже. Я сразу  проснулся, как
позвонили. А Боря спал, он же не знал ничего. Они с парадного хода пришли, а
у нас еще из кухни ход есть.  Я  Борю разбудил,  говорю ему: "Ты  беги через
черный ход, это - за тобой. Я долго буду открывать  дверь". Я это еще  давно
подумал. Он сразу хотел бежать, стал быстро одеваться, а потом почему-то сел
на диван и говорит: "Открывай..." И так  его начало всего трясти, мне  прямо
страшно стало, он  ботинки сам не мог надеть. Я когда открыл, они злые были,
что мы долго не открывали, меня оттолкнули, к Боре сразу кинулись. Знаете, у
нас кушетка такая жесткая, он  на ней всегда спал, и боксерские перчатки его
над  ней  висели.  Вот  он там сидел.  А  когда  его  уводили, он  заплакал.
Наверное, потому, что я один оставался. Он же не знал, что меня тоже увезут.
Меня  сразу после него  в детприемник увезли. Там  много таких  детей. И все
время  еще привозят. Дядя Ваня,  я сейчас оттуда прибежал.  Только мне долго
нельзя.  Меня искать  будут.  Меня  там  сфотографировали. Вот так прямо,  с
фанеркой в руках.  И вот  так,-  он повернулся  в  профиль, и  только теперь
поняли они, почему он свежеострижен наголо.- Тетя Аня, вы не плачьте. Вы  не
думайте, там кормят  три раза.  А малышам - у них отдельная  группа до  семи
лет,- им там весело. Они не понимают ничего, качаются на качелях.
 Он  замолчал  и  опять,  как  тогда,  сгорбился  и  сидел  перед  ними,
остриженный  под  машинку,  словно   малолетний  преступник,   почему-то   с
чернильным пятном на голове.
 - Дядя Ваня,- сказал он и поднял на него глаза. И такое жалкое, слабое,
такая мольба была в  них, что свет их обжег.- Возьмите меня к себе.  Кормите
одной картошкой раз  в день, только возьмите оттуда. Я скоро работать пойду.
Я рисовать умею.
 -  Что ты, что ты! - Щербатов вскочил, отмахиваясь не от слов его, а от
того, что  было  в душе вовремя разговора, потому что он давно  все понял  и
ждал. - Что ты! Возьмем, конечно!
 И тогда Аня, не сдерживаясь больше,  бросилась к нему, как мать прижала
к груди его стриженую голову, обливая ее слезами:
 -- Да мы не отпустим тебя никуда!
 Но Толя высвободился из ее рук.
 - Нет, это нельзя. Вы просто не знаете,-  он  говорил с ней так, словно
был старше и опытней.-  Там  порядок  такой...  Вы мне лучше дайте сейчас на
трамвай, а то я и  так долго. А утром  вы придите за мной. Дядя Ваня, вы  не
думайте, это разрешают. У нас вчера за  одним  мальчиком родные пришли. Надо
только сказать,  что  вы  хотите  меня взять  к себе.  И  еще  справки  надо
принести: с работы и  о жилплощади,  что  санитарные условия позволяют. А то
так не отдадут.
 Вдвоем  они  проводили  его на  трамвай.  И  на  остановке  он  еще раз
попросил, как будто понимая все, что они
 должны чувствовать:
 - Только  вы утром сразу придите. А  справки принесете потом. А то  нас
долго не держат там, могут отправить.
 Но до утра была еще ночь.  То, что говорилось сейчас  в  порыве чувств,
завтра предстояло сделать обдуманно, сознавая  все, что с этой минуты берешь
и навлекаешь  на себя. Утром нужно было пойти,  взять  все справки,  сказав,
куда, зачем и о чем.
 Сколько  прошло с того дня, как  они разговаривали?  Вот  здесь у  окна
стоял  Емельянов, заложив руки за спину, и  смотрел вниз, где у подъезда под
фонарем блестела его машина. Теперь Щербатов понимал, о чем  он думал тогда.
Теперь все его слова и сам приезд в тот вечер  окрашивались иным светом, как
всегда,  когда человека уже нет. Смерть его давала всему свой смысл. Неужели
только  неделя прошла с того  дня? И уже нет семьи, и  прибежал к ним  Толя,
единственный  уцелевший  из  всех,  потому  что  был  еще  мал.  Но  в  нем,
десятилетнем человеке, Щербатов чувствовал жизнеспособность  и силу, которые
не  дадут  ему  пропасть. Будет ли эта сила  в Андрее?  Не сговариваясь, они
оберегали его от всего. Но перед жизнью Андрей оставался  беззащитным, и они
знали это.
 Вот и подступило вплотную к Щербатову то, что до сих пор  обходило  его
стороной. Поймут ли когда-нибудь люди, что в иные моменты легче быть героем,
чем остаться  просто  порядочным  человеком? Из тех,  что cгинули в эти годы
бесследно,  сколько  бы  с  радостью, как  великое  избавление, как счастье,
приняли бы на себя во имя  родины любой,  и  тяжкий, и смертный,  труд! И их
именами после гордились бы. Но суждено им было иное.
 Щербатов долго отступал, многим поступился. Этот рубеж был последним. И
на нем,  на  последнем свoем рубеже  он был духом  тверд. Одного  он не  мог
только; защитить от неминуемого свою семью.
 Всю эту ночь  они  с  Аней не  спали,  а едва  только  зазвонили первые
трамваи,  они  оделись, вышли  из  подъезда и через веcь город отправились в
детприемник, где ждал их Толя Емельянов. Так стало у них двое сыновей.
 Что бы ни ждало впереди, Щербатову казалось, он  готов ко всему. Нo его
ждали  совсем  другие  испытания.  Ему еще  должна была  выпасть  удача, ему
предстоял успех.
 Случайно  на маневрах  Щербатов  встретил  старого  товарища, с которым
служба  давно развела  его.  Он как-то не думал  о нем последнее время.  Был
просто  уверен, что его давно уже нет:  тот был заметен  и стоял на виду.  И
вдруг Сергачев приехал на маневры в роли инспектирующего, и они встретились.
И обрадовались,  заново  воскресив  друг  друга.  Сергачев  недавно  получил
крупное   назначение,  ему   нужны  были   люди,  а  за  Щербатовым   ничего
компрометирующего  не  числилось.  Правда,  был  у   Щербатова  выговор   за
политическую близорукость. Но такой выговор, хотя и не являлся поощрением ни
в коей  мере, все же  означал, что владелец его определенную стадию проверки
прошел сравнительно благополучно и мог надеяться. Иными словами, сам он ни к
чему  причастен не  был,  а  только  не  сумел  вовремя  разглядеть  врагов,
орудовавших близко от него. Но, боже  мой, кто  ж  не оиаэался  в  эти  годы
близорук! И Сергачев сказал уверенно:
 - Выговор снимем! Походишь с ним, сколько положено, и - снимем.
 Давно уже  с ним никто  так  уверенно не говорил. Словно  человек  этот
прибыл  иэ другого  мира, где люди прочно стоят на земле,  где каждый  знает
себе  цену.  И в этот мир Щербатову  предстояло теперь вступить равным среди
равных.
 Они расстались,  уговорившись,  что  в  самое короткое время  Щербатова
затребует Москва.
 Он  и  верил,  и боялся преждевременно спугнуть  свою,  так  неожиданно
замерцавшую, счастливую звезду. Но одно ощутил он ясно: он как бы поднялся и
ехал вдруг, недосягаем для тех, в чьих.руках до сих лор полагая свою судьбу,
все свое незащищенное будущее.  Теперь  он был не в  их  ведении.  Это сразу
почувствовали  все. Он неожиданно перешел  в круг людей проверенных, стоящих
как  бы   выше   подозрения.  Это  было  не  просто   повышение,  сослуживцы
почувствовали силу, стоящую за  ним, но видели ее в нем самом и  смотрели на
него новыми глазами, как бы теперь только в полной мере  разглядев. И под их
взглядами Щербатов ощутил, как давно уже не испытанная уверенность вливается
в него.
 Он долго  смотрел на  жизнь глазами человека,  которому логикой событий
предстояло из нее уйти. Сейчас он оставался жить. И масса фактов, которых он
прежде не замечал, открылась ему.  Да, многое меняется к лучшему. Передавали
шепотом, что до  Сталина дошла все же некоторые сведения, и он запросил: что
же происходит? И когда ему доложили, сколько посажено, Сталин  рассердился и
сказал: "Хватит!" После Щербатов с  великим  стыдом вспоминал, как он слушал
это и радовался, и сам  передавал... Но в тот момент он увидел в  этом факте
только одно: наступила пора смягчения. Еще  недавно  печаталась  карикатура:
черная, железная, вся в шипах рукавица,, в ней зажат жалкого вида
 человечишка с  выдавленным  из  него длинным языком.  Это  были "ежовые
рукавицы". И вот Ежова не стало. И это тоже, должна быть, к лучшему.
 Тот  подъем,  который Щербатов ощущал в себе, он  чувствовал  сейчас во
всех  людях.  Страна  встречала  полярников,  славила   своих  героев.  День
начинался бодрое музыкой. Гремели  марши, песни Дунаевского сами вливались в
кровь.  Под  них  легче дышалось, веселей было  ступать по земле. И  строила
страна небывалыми темпами. Цифры поражали, если сравнивать, что было, с тем,
что есть.  Две сотни танков и  бронемашин  насчитывалось  в Красной  Армии к
началу  тридцатых годов, да  и  они  годились  больше для парада. Страна  не
выпускала ни тракторов, ни самолетов, ни автомобилей. Вся эта промышленность
была создана, и тысячи танков, тысячи самолетов получила Красная Армия.  Это
же  факт. Уже Европа  осталась позади по общему объему производства, впереди
маячила одна лишь Америка.
 Глазами военного  человека  Щербатов видел  происходившие  изменения  и
оценивал  их.  В глубоком тылу -  на  Волге,  в предгорьях  Урала, в  степях
Западной  Сибири  -  выдавалась  новая мощная база  металлургии, энергетики:
второй Баку, второй  Донбасс. Война грозила с Запада, и вот  в самой глубине
страны,   недосягаемой   для   авиации,   закладывался    новый    фундамент
боеспособности  армии.  А вскоре  через всю страну Щербатов  ехал на Дальний
Восток  к  новому месту службы. Здесь отгремели последние залпы  гражданской
войны,  здесь заканчивалась его боевая юность. И вот он  снова ехал туда.  И
снова был  молод,  чувствовал подъем  сил, хотелось ему трудного, настоящего
дела. Как он истосковался по нему!
 Соседями его по  купе были три  полковника, все милые люди, тоже, как и
он, получившие новые назначения. Они ехали к месту службы, после туда должны
были прибыть  семьи, а сейчас  они чувствовали себя холостяками, получившими
неожиданную свободу. И во всем  вагоне, где по коридору, по мягким  ковровым
дорожкам   прогуливались   пассажиры,    покачиваясь    в   такт   рессорам,
останавливались у окон покурить  перед  мелькающими за стеклом  телеграфными
столбами и медленно  поворачивающимися бесконечными пространствами, а матери
вели умывать нарядных  детей, опекая их  по дороге  и гордясь,- во всем этом
вагоне  вместе  с  запахами  еды,  одеколона  и  дорогих папирос  стоял  дух
довольства, вежливости и благополучия. Но особенно весело было в их купе. За
окном -  мороз,  снежные поля, а сквозь  обтаявшие мокрые стекла  светило  в
искрилось горячее солнце.  И огромные  южные груши на столе, будто ржавые на
белой  салфетке,  и  виноград  из  вагона-ресторана,  холодный,  весь  еще в
опилках. А под стол они, четыре полковника, словно школьники, прятали пустые
бутылки. И  на  станциях кто-нибудь выбегал и возвращался, впрыгнув  уже  на
ходу. Тогда  отодвигались груши и виноград и ставилась посреди стола горячая
картошка, которую только что в чугуне, укутанном в  ватник, обеими варежками
прижимала  к  груди заиндевелая баба, ставились морозные,  прямо  из рассола
огурцы, хрустящие  ледком...  А  потом  другой кто-то  хватался  за  шапку и
выскакивал на станции, чтобы не остаться в долгу.
 Были ли дни сомнений?  Он пережил и видел, как в их доме одно за другим
гасли окна и дом пустел, а потом  вновь начал заселяться. И уже другие люди,
свежевыбритые и позавтракавшие,  по утрам  выходили из подъездов, в те самые
персональные  машины,  сиденье   которых   еще  не  успело  остыть   от   их
предшественников, и  ехали  в те же, недавно опроставшиеся  должности.  И во
всем  их облике  была  поражающая  незыблемость.  Словно  с  ними  не  могло
случиться то, что случилось с  их предшественниками, а пульс жизни, бившийся
до  сих  пор  учащенно, неровно, теперь, при  них, обретает свой  нормальный
ритм. И не  видели, что они - перекладные, которых еще много будет сменено в
пути.
 Поезд дальнего следования в  потоке жизни нес Щербатова  через  страну,
укачивая все тревоги на своих мягких рессорах, в тепле и чистоте, и то самое
ощущение  прочности бытия,  которое поражало  в  других, по  каждой  жилочке
вливалось ему в кровь, наполняя уверенностью.
 На  маленькой  сибирской  станции  посреди  тайги  он  выскочил  купить
что-либо.  Одна-единственная баба, прячась  за  вагонами,  продавала курицу.
Пока он рассчитывался, баба, закутанная в три платка, все озиралась быстрыми
глазами, не идет ли милиционер,  и  это казалось почему-то  смешно. Хлопьями
отвесно  падал  снег, по  ту  сторону путей к приходу поезда  играла музыка.
Разогретый  вином, выскочивший из  тепла в  одной  гимнастерке, не  чувствуя
мороза, Щербатов обогнул  последний вагон и с  горячей, капающей  бульоном и
жиром  курицей в руке,  которую он  держал за  ножки, чтоб не обкапать себя,
представляя заранее, какое  оживление попутчиков вызовет сейчас, побежал  по
перрону вдоль  поезда. Он не сразу понял, что происходит впереди. На  столбе
репродуктор передавал вальс Штрауса, а  перед ним по всему дощатому перрону,
на  снегу стояли на коленях люди в  арестантской одежде  и без шапок. Вокруг
них возвышалась охрана с винтовками, считая по головам. Щербатов увидел лицо
ближнего к  нему  пожилого арестанта, на которого он чуть  не наскочил. Снег
падал на  его  желтый высокий  лоб со  втянутыми  висками, на  остриженную и
неровно  обросшую  сединой  голову.  Подняв  худое  лицо с большими  черными
влажными  глазами, он слушал  музыку, и целый исчезнувший  мир был сейчас  в
этих никого не видящих глазах.
 На Щербатова, хрупая валенками по  снегу, надвинулся конвоир в дубленом
полушубке. Между бараньим мехом воротника и мехом ушанки - молодое, красное,
дышащее паром, свирепое на службе лицо:
 - Пройдите, товарищ полковник. Не скапливайтесь... Запрещено.
 Щербатова оттеснили на край платформы, и радостный зимний день с мягким
светом солнца и хлопьями падающим снегом померк. Но много раз после Щербатов
вспоминал эту платформу, людей, стоящих на коленях, и  с мучительным  стыдом
видел  себя,  хорошо  поевшего, красного  от вина,  счастливого,  с  горячей
курицей в руке, набежавшего на них.
 Щербатов поставил книгу на полку, втиснул  рядом с ней брошюру, которую
в свое время  искал  несколько  ночей  подряд, перерыв  библиотеку.  Стоя  в
дверях, оглядел комнату. В  эту последнюю предвоенную  ночь все вещи  в  ней
стояли так, как они уже останутся в памяти.
 Он взял с  собой только бумаги и карточку сына со стола. А когда прятал
их  в планшетку, в дверь позвонили. Это Бровальский  заехал за ним. Щербатов
закрыл квартиру на ключ, посмотрел на  него,  держа на ладони, и, так  и  не
решив, что с ним делать, сунул в карман.
 Уже рассветало, когда они ехали  по городу.  Город спал крепким на заре
сном. И взрослые люди, и дети, пригревшиеся в кроватях под утро, досматривая
свои последние мирные сны.
 В штабе молчали все телефоны,  по  линиям связи - ожидание  и тишина. И
все командиры были в сборе. Стоявший в углу лицом к карте начальник разведки
корпуса сказал вдруг:
 - А у меня сын родился.
 - Что? - спросил Сорокин, не поняв.
 -  У меня сын  родился. Прошлой  ночью.  Вот как  раз  в  пять утра. Мы
почему-то ждали дочь.
 Бровальский посмотрел в окно, где было уже совершенно светло, и сказал:
 -  Пожалуй,  пора  выключить  свет.  И  подошел  к выключателю,  а  все
почему-то  посмотрели на него. Дальнейшее произо