йскам   Северо-Кавказского   фронта   и   Черноморского   флота.   Великое
противостояние закончилось. На голом участке с маленьким  поселком  Станичка
наши воины выдержали семимесячную  осаду  и  победили.  Гитлеровцы  занимали
большой город, превращенный в неприступную крепость,  и  мы  вышибли  их  за
шесть дней.
     Родина высоко оценила  беспримерную  отвагу  и  доблесть  освободителей
города.  Девятнадцати  соединениям  и   частям   было   присвоено   почетное
наименование Новороссийских. Тысячи солдат и офицеров награждены орденами  и
медалями Советского Союза. Десятки воинов, совершивших  выдающиеся  подвиги,
удостоены высокого звания Героя Советского Союза.
     Новороссийский десант, в котором принимали участие все рода войск,  был
одним из крупнейших десантов Великой Отечественной войны.
     Битва за Новороссийск вошла  в  историю  минувшей  войны  как  один  из
примеров несгибаемой воли  советских  людей  к  победе,  ратной  доблести  и
бесстрашия,  беспрдельной  преданности  ленинской  партии,  социалистической
Отчизне.
     Приказ   Верховного   Главнокомандующего   я   слушал   по   радио    в
полуразрушенном помещении, где разместился горком партии.  Митинг  населения
города мы не устраивали: населения не было. Потом пошли по улицам. И улиц не
было. Развалины. Весь город - одни пепелища. В каком-то погребе нашли  бабку
с кошкой, а больше никого. Помню, там еще был элеватор, рядом клуб  моряков.
Накануне фашисты захватили наших, согнали в это место,  облили  керосином  и
сожгли. Страшное зрелище.
     Работали  саперы,  обезвреживали  и   увозили   тысяч   мин,   фугасов,
неразорвавшихся  бомб  и   снарядов.   Срывал   надписи:   "Каждый   житель,
обнаруженный в городе, будет расстрелян на  месте".  Фашисты  боялись  наших
людей... Перед клубом моряков было картофельное поле, тут  я  вышел  вперед.
Колонин мне говорит:
     - Ты куда лезешь?
     - Ты член Военного совета, - ответил я, - а я начальник политотдела.  Я
должен на два шага идти впереди.
     После освобождения Новороссийска хотелось хоть немного  отдышаться,  но
останавливаться мы не могли ни на час.  Успешный  штурм  открыл  возможность
наступления по всему плацдарму. Немцы буквально бежали  под  натиском  наших
войск, мы взяли так называемые Чертовы ворота, и  открылся  путь  на  Анапу.
Гитлеровское командование было вынуждено операцию "Кримгильда"  (планомерную
переброску войск с Таманского полуострова) заменить  "Брунгильдой"  (спешной
эвакуацией). Но и эта мифическая дама им не помогла.
     На рассвете мы мчались по дороге,  и  нам  сообщили  что  впереди  наша
авиация штурмует немецкие части.  Ехали  в  машине  Колонин,  Зарелуа,  я  и
адъютант Кравчук. Видимо, выработалось уже чутье, которое возникает у  людей
под огнем, и я крикнул:
     Ребята, сейчас будут нас бомбить, ложись!
     Мы выскочили, легли у дороги и всетаки чуть не пострадали от  своей  же
авиации. Но летчиков тут, пожалуй винить нельзя. Такой уж был наступательный
порыв, так мы все рвались тогда вперед.
     21 сентября 1943 года танковые и пехотные соединения нашей армии мощным
ударом освободили город и порт Анапа - главный узел сопротивления  врага  на
пути в Крым. Натиск был настолько стремительный, что оккупанты  бросили  все
свое имущество, все награбленное добро и даже подготовленные к выходу в море
16 судов с нефтью.
     Наступательный порыв наших войск возрастал с каждым днем.  Энтузиазм  в
сочетании с опытом, обретенным в боях, был мощной, неодолимой силой.  Однако
ни в коем случае нельзя сказать, что успех давался легко. Нам  противостояли
ожесточенные,  сильные,  хорошо  вооруженные  гитлеровские  части.  Стремясь
выиграть время, они тщательно укрепили свои последние рубежи на подступах  к
Крыму, с яростью обреченных цеплялись за каждый населенный пункт, за  каждую
высоту. И только в результате непрерывного натиска армий  Северо-Кавказского
фронта, кораблей, морской пехоты и авиации Черноморского  флота  и  Азовской
флотилии  к  9  октября  1943  года  Таманский  полуостров  был   освобожден
окончательно.
     На  берегу  Керченского  пролива  мы  увидели  картину,  потрясшую  нас
изуверством гитлеровцев. С группой командиров я смотрел на едва различимые в
бинокль удаляющиеся транспортные суда  противника.  Мы  хорошо  видели,  как
пронеслись наперерез им наши бомбардировщики и  истребители.  Но,  достигнув
цели, самолеты разворачивались и уходили. Мы ничего не могли  понять.  Потом
пилоты доложили: палубы судов были заполнены детьми и женщинами. Летчики  не
могли  бросать  бомбы:  загнанные  на  палубу  силой  оружия,  люди  служили
прикрытием для фашистов, засевших в трюмах.
     Впереди   был    Крым.    Войскам    зачитали    приказ    командующего
Северо-Кавказским фронтом э 51 от 9 октября 1943 года.
     "Славен и знаменит боевой путь войск 18-й армии, - говорилось в нем.  -
Героическими боями на Малой земле,  Мысхако,  в  горах  под  Новороссийском,
смелым и дерзким штурмом города и порта  Новороссийск  проложен  путь  славы
18-й, армии. Войска 18-й армии,  овладев  городами  Анапа,  Тамань,  первыми
выполнили боевую задачу по разгрому врага на Тамани".
     В ночь на 1 ноября 1943 года в Керченский пролив вышли десантные суда с
бойцами 318-й, теперь Новороссийской стрелковой дивизии.  В  сильный  шторм,
преодолев минированную  тридцатикилометровую  полосу  моря  под  непрерывным
артиллерийским огнем, они успешно высадились па  крымском  берегу  в  районе
рыбацкого поселка Эльтиген близ Керчи.
     Перед высадкой представитель Ставки маршал С. К. Тимошенко сказал,  что
успех десанта 318-й дивизии - залог освобождения Крыма.  Как  известно,  его
слова полностью оправдались.
     Вот, собственно, и все, что связано для меня с понятием "Малая  земля".
Одна  страница  Великой  Отечественной  войны.  Всего  одна   страница,   но
незабываемая.
     По  приказу  Верховного  Главнокомандующего  мы  грузились  в  эшелоны,
направляясь в распоряжение 3-го Украинского  фронта.  После  боев  на  Малой
земле, после штурма Новороссийска это казалось нам едва ли  не  отдыхом.  Но
жизнь на войне переменчива, судьба сулил нам иное.
     6 ноября  1943  года,  освободив  Киев,  наши  войска  за  десять  дней
продвинулись на  запад  на  150  километров,  выбили  противника  из  многих
населенных пунктов, в том числе  из  Житомира  и  Фастова.  Были  перерезаны
важные коммуникации, связывавшие группы  армий  "Центр"  и  "Юг".  Опасность
создавшегося   положения   для   гитлеровских    войск    была    очевидной.
Немецко-фашистское  командование,  перебросив  свежие   силы   из   Франции,
сосредоточило  южнее  Житомира   и   Фастова   полтора   десятка   танковых,
моторизованных и пехотных дивизий. Очевидным  стал  и  гитлеровский  план  -
нанести удар с юго-запада,  ликвидировать  наш  плацдарм  на  правом  берегу
Днепра и вновь захватить Киев. Фашистам  удалось  осуществить  прорыв  и  во
второй раз овладеть Житомиром.
     Закрыть этот прорыв, остановить движение противника  и  было  приказано
нашей 18-й армии, танковой армии Катукова и другим соединениям.  В  пути  мы
повернули на 1-й Украинский фронт, которым командовал генерал Н. Ф. Ватутин.
Враг к тому времени уже находился на 74-м километре Житомирского  шоссе,  по
пути к столице Украины.
     Эшелон, в котором находились Военный  совет,  штаб  армии,  политотдел,
отправился первым. Вслед за ним шли эшелоны с соединениями и частями  армии.
Двигались быстро, останавливаясь лишь для смены  паровозов.  Ночью  миновали
станцию  Баглей  -  это  всего   шесть   километров   от   Днепродзержинска.
Остановились на другой станции, тоже совсем  близко.  Вот  я  и  вернулся  в
родные места.
     Вышел из вагона, было ветрено, холодно,  вокруг  не  видно  ни  зги.  Я
вглядывался в темноту, показалось, что пахнуло дымком родной  "Дзержинки"  -
завода, где работал отец, где и я начинал, был  кочегаром,  потом  инженером
силового цеха. И так потянуло туда, захотелось заглянуть хотя бы на день, на
час, на  несколько  минут.  Накануне  получил  письмо  от  матери,  она  уже
возвратилась из эвакуации. По письму чувствовалось, что пришлось ей пережить
многое.
     Но паровоз коротко гуднул, надо было прыгать в вагон, и домой я  попал,
увидел своих близких много позже, уже после войны...


- 8 -

     Наш эшелон был разгружен на станции Гостомель. Штаб расположился в селе
Колонщина.
     Бывать там мне приходилось редко, все время ездил на ближайшие станции,
помогал быстрее организовать выгрузку  войск,  и  прежде  всего  артиллерии,
чтобы рассредоточить ее в лесополосах вдоль шоссе Житомир - Киев.
     Около часа ночи с 11 на 12 декабря мне позвонил заместитель  начальника
оперативного  отдела  штаба  армии  подполковник  Н.  А.  Соловейкин:   враг
прорвался в районе деревни Ставище. Это всего  в  нескольких  километрах  от
нас.
     Связался с Леселидзе и Колониным.  Командующий  уже  поднял  стрелковый
полк, уже шли к этому месту танки, однако прибудут они в  район  прорыва  не
раньше чем через час. До их  подхода  мы  решили  бросить  туда  почти  весь
офицерский состав штаба. Эта крайняя мера вызывалась тем, что ни  при  каких
обстоятельствах нельзя было дать врагу перерезать и оседлать Киевское шоссе.
     После звонка Соловейкина я сразу приказал поднять по  тревоге  офицеров
политотдела. С командующим говорил минуты три всего и, когда опустил трубку,
с удовлетворением увидел: человек тридцать с автоматами и гранатами были уже
наготове. Распределили, кто куда едет.
     Я взял с собой адъютанта И. Кравчука и одного  автоматчика.  Запасливый
шофер успел положить в машину десятка  три  гранат.  По  всей  улице  гудели
заведенные  машины.  Направились  на  КП  ближайшего  полка.  Получив  самые
необходимые сведения, помчались дальше. В полутора километрах  от  передовой
из-за сильного минометного огня вынуждены были машину оставить. Быстро пошли
на звуки стрельбы и вскоре наткнулись на траншею.  Стонали  раненые,  что-то
выкрикивал  молоденький  лейтенант.  Припадая  к  брустверу,   десятка   два
автоматчиков вели огонь. Короткими очередями бил станковый пулемет.
     Раздался испуганный голос из темноты:
     - Надо отходить!
     Замолчи, трус! - крикнул лейтенант.
     В тот момент я не знал, как сложилась здесь обстановка.  Не  знал,  что
эта вторая линия траншей после фашистской атаки превратилась  в  первую.  Не
знал, что враг решил не дать нам  возможности  закрепиться  и  уже  атаковал
снова.  Понял  я  это,  когда  увидел,  как  под  редким  огнем   пехотинцев
перебежками надвигались  фашисты,  строча  из  автоматов  и  залегая,  когда
начинал бить наш пулемет.
     Успокоив лейтенанта, велел передать  по  цепи,  что  продержаться  надо
буквально минуты: на машинах послан сюда пехотный полк, на  полной  скорости
идут танки. Побежал к бойцам обрадованный лейтенант, в другую сторону с  той
же вестью бросился Кравчук. Запомнилось, как он без конца повторял:
     - Это комиссар, начальник политотдела!
     Уже давно не существовал в нашей армии институт  комиссаров,  давно  не
слышали в войсках и самого слова комиссар, но  Кравчуку  оно  в  тот  момент
показалось наиболее подходящим.
     За войну я не раз видел врага так близко, но этот ночной  бой  особенно
врезался в память. При свете ракет гитлеровцы, прячась в складках местности,
бросками перебегали от одного бугорка к  другому.  Они  все  ближе  и  ближе
подходили к нам, сдерживал их главным образом наш пулемет. При новом  броске
он снова забил и вдруг умолк. Теперь стреляла  только  редкая  цепь  бойцов.
Немцы уже не ложились - подбадривая себя криками и беспрерывным огнем, они в
рост бежали к траншее. А наш пулемет молчал. Какой-то  солдат  оттаскивал  в
сторону убитого пулеметчика. Не  теряя  драгоценных  секунд,  я  бросился  к
пулемету.
     Весь мир для меня сузился тогда до  узкой  полоски  земли,  по  которой
бежали фашисты. Не помню, как долго все длилось. Только одна  мысль  владела
всем существом: остановить! Кажется, я не слышал грохота боя, не слышал шума
команд, раздававшихся рядом. Заметил лишь в какой-то момент, что падают и те
враги, в которых я не целился: это вели огонь  подоспевшие  нам  на  выручку
бойцы. Помню, моей руки коснулась рука одного из них:
     Уступите место пулеметчику, товарищ полковник.
     Я оглянулся: траншея вся была полна солдатами. Они занимали  позиции  -
привычно, споро, деловито. И такими родными показались  мне  незнакомые  эти
люди,  такими  близкими!  Конечно,  мы  остановили  гитлеровцев,  а  вскоре,
обрушившись на них мощной лавиной, советские  войска  освободили  Житомир  и
продолжали наступление. О солдатском братстве, о боевой дружбе,  царившей  в
нашей армии, о том, какими  патриотами  своих  частей  были  бойцы,  хочется
сказать особо.
     Любое сражение, каждый бой, где  бы  они  ни  происходили,  это  огонь,
кровь, смерть. Тем не менее, когда думаешь о боях  в  различных  районах  от
Днепропетровщины до  Праги,  невольно  возникают  в  памяти  картины,  резко
отличные одна от другой. Барвенково-Лоэовская операция  -  и  перед  глазами
люди, утопающие в снегах, сносимые ледяным ветром.  Бои  па  Малой  земле  -
кипящая от взрывов вода Цемесской бухты, где из стороны  в  сторону  бросает
суденышки, заполненные войсками. А Сухумское шоссе до самого побережья - это
пыль. Она висела в воздухе, окутывала дома, орудия,  машины,  толстым  слоем
лежала на растениях, пригибая вниз ветки. Она просачивалась  через  голенища
сапог до самых ступней, сквозь одежду - до голого тела. Мы глотали ее вместе
с водой и пищей и просто в натуральном виде.
     Вот по такой пыльной, раскаленной от солнца дороге,  под  вой  снарядов
ехал я в одну из дивизий, которая готовилась к бою. Машина попала в  пробку,
я вышел поискать объезд и увидел, как на обочине  шумно  спорили  сержант  и
солдат. Выяснилась интересная история.
     Солдат возвращался из госпиталя, имея направление в резервную часть. По
пути умышленно отстал от группы, сбежал. Посланный за ним сержант догнал его
в другой части, где  он  служил  до  ранения.  Командир  роты  разобрался  в
конфликте и  сказал  своему  бывшему  бойцу:  ничего  не  поделаешь,  иди  с
сержантом. Они и пошли. А по дороге солдат взбунтовался: не  пойду,  и  все,
вернусь в свою часть.
     - У него приказ в наш полк, - отвечая на мой вопрос, сказал сержант.  -
Он не выполнил приказа, нарушил присягу.  Его  бы  судить  надо,  а  он  еще
артачится.
     - Нет, не нарушил, товарищ командир, - просяще заговорил боец. - Я ж не
в тыл убежал, я ж в свою часть.
     - А где она?
     - Так в самом пекле, атаки фрицев ждет, а они, - он неприязненно кивнул
на сержанта, - еще только чухаются.
     Вдумайтесь. Человек на законном основании  может  не  идти  в  бой.  По
крайней мере получил отсрочку, и еще неизвестно, когда придется идти.  А  он
рвется в бой. Какие же выводы следуют из этого  на  первый  взгляд  частного
факта? Солдат верит своим командирам и политическим руководителям,  верит  в
своих товарищей, с которыми ему идти в разведку или в атаку. Иначе зачем  бы
ему стремиться в свою часть. Кроме того, он и сам вел себя в боях  достойно.
Трус искал бы другой части, шел бы туда, где нет свидетелей  его  малодушия.
Нерадивый солдат, не любимый товарищами, тоже не станет рваться к ним.
     Так, может быть, это особая рота, куда тянет людей?  Нет.  От  края  до
края всего советско-германского фронта, во всех медсанбатах Вооруженных  Сил
СССР мы слышали: хочу в свою часть! Свою роту, полк,  дивизию  люди  считали
особыми, самыми лучшими, в полном смысле слова родными. Выходит, из "особых"
частей состояла вся наша армия.
     Вспоминается другой факт, еще более разительный. Тоже шло  наступление,
войска грузились в эшелоны, а я решил заглянуть в госпиталь. В первой палате
было человек тридцать, в основном ходячие. Я простился с ними,  сказал,  что
мы идем дальше бить фашистов, пусть выздоравливают побыстрее и догоняют. Все
заговорили  разом:  догонят   обязательно.   В   следующей   палате   лежали
тяжелораненые. Врач предупредил,  что  первый  справа,  лейтенант,  обречен.
Газовую гангрену уже не остановить. Я  подошел  к  нему.  Красивые  вьющиеся
черные волосы, черные брови,  голубые  глаза  на  смертельно  горящем  лице.
Спросил, нет ли у него просьб или пожеланий.
     - Есть, товарищ полковник, есть. Похлопочите, чтоб меня, если не помру,
направили в свою часть.
     Ответил  ему  не  сразу.  Сдержав  волнение,  сказал,  что  обязательно
похлопочу, пусть не беспокоится. Спросил, в какой части он воевал,  как  был
ранен. Уже попрощавшись, пошел было, но услышал:
     - Выходит, не похлопочете, товарищ полковник?
     - Как же, обязательно...
     - Так вы же не записали моей фамилии.
     И снова не мог ответить ему сразу. Выручила сестра.
     - А вот я записываю, - показала она  листок  бумаги.  -  И  фамилию,  и
звание, и номер части. Видите?
     Я протянул руку за листком, на котором прочитал: "Пора уходить". Быстро
пряча его в планшет, взглянул на лейтенанта. Он улыбался. Комок подступил  к
горлу. За время войны не раз я слышал эти слова: "Хочу  в  свою  часть".  Но
никогда не забыть мне лейтенанта с его таким невоенным словом  "похлопочите"
и строптивого солдата на Сухумском шоссе.
     Какие же это богатыри духа! Какая неброская, но неистребимая  любовь  к
Родине, какая жажда защитить ее, нисколько не  думая  о  собственной  жизни.
Потрясла даже не сама просьба солдата, а то, как он ее выражает.  Не  кичась
своим геройством, а словно бы оправдываясь, прося о  чем-то  сугубо  личном,
частном, ему одному надобном.
     Что мог я ответить солдату на обочине пыльной дороги? По всем  уставам,
по законам воинской дисциплины он был виновен. Не может на войне каждый  сам
себе выбирать место службы. Не может уволиться "по собственному  желанию"  и
перейти на другое место. Следуя  законам,  я  обязан  был  послать  его  для
прохождения службы туда, куда он имел направление. Но я медлил.
     - Что же с вами делать? - спросил солдата, действительно не  зная,  как
поступить.
     - Так отправьте  в  мою  часть,  товарищ  командир.  Мне  же  в  партию
вступать! Тот раз не успел оформиться, в госпиталь попал, теперь и заявление
подал, так опять проклятый  фриц  зацепил.  А  у  них,  -  снова  кивнул  на
сержанта, - меня и не знает никто.
     Эти слова решили мои последние сомнения.  Попросил  адъютанта  записать
его фамилию и номера обеих воинских частей. Солдату пообещал: не  позже  чем
завтра будет приказ о его откомандировании. А сейчас надо идти с сержантом -
нарушить приказ никто не имеет права. По приказу и вернется к своим.  Солдат
не мог скрыть, да и не скрывал своей радости. Подтянулся,  выпрямился,  лихо
козырнул:
     - Разрешите идти?
     Снова и снова убеждаешься, как  прав  был  В.  И.  Ленин,  указывая  на
огромное  значение  связи  с  массами,  общения  с  рабочими,   крестьянами,
солдатами. Сколько серьезных, масштабных выводов было сделано  в  результате
встреч и бесед с бойцами на привале, на отдыхе, на боевых позициях. Так было
и после той встречи в госпитале и случайной беседы с солдатом  на  Сухумском
шоссе. Я, конечно, сдержал данное обещание. Но,  кроме  того,  было  принято
решение: после выписки из госпиталей по мере возможности  посылать  людей  в
свои части.
     11 февраля 1944 года был для меня горьким днем. Я  отправлял  в  Москву
тяжело больного командарма. Медики сказали: надежд  немного.  Спустя  десять
дней Константин Николаевич Леселидзе умер.
     На фронте людей узнаешь очень быстро, там сразу видно, кто чего  стоит.
Леселидзе был одним из талантливых полководцев, олицетворявших лучшие  черты
советского человека. Суровый и беспощадный  к  врагам,  добрый  и  мягкий  с
друзьями, человек чести, человек слова, человек острого ума, жизнелюбивый  и
храбрый - таким остался