Понимаешь?  На  курсы  младших
лейтенантов, - уточнил Блищинский. - А теперь, видно, амба. Не  пошлют  же
окруженца, - говорил он, мрачно вглядываясь  в  даль  и  ковыряя  в  зубах
соломинкой.
   Тимошкин от удивления раскрыл рот: вот почему писарь  так  заботился  о
своей репутации! Ну конечно же, прошлой  ночью  он  говорил  правду.  Этот
человек думал о карьере и на фронте.  Неизвестно,  удастся  ли  им  унести
отсюда ноги, а он уже расстраивается, что не придется  попасть  на  курсы.
Хотя оно и понятно: Гришка всегда старался извлечь какую-нибудь выгоду для
себя; во вчерашнем бою ему не повезло впервые,  и  потому  он  так  упрямо
выкручивался.
   В это утро они находились в одинаковых условиях шансы на спасение у них
были равные, и погибнуть они могли вместе. Но Тимошкин все же  не  мог  не
почувствовать злорадного удовлетворения оттого, что наконец и  Блищинского
настигла беда. Хоть раз узнает, где раки зимуют, а то просидел  полгода  в
штабе, нацеплял медалей, да еще намеревался стать офицером.
   Боец глубже забился в застрешек, прикрыл шинелью  руку  и,  дрожа  всем
телом, с отвращением глядел на Блищинского. А тот,  будто  и  не  чувствуя
этого отвращения, уныло посматривал в поле и ворчал:
   - Черт его знает, как все глупо обернулось. Все шло нормально. И вот на
тебе! Хорошо еще, что  в  воскресенье  заполучил  рекомендацию  у  майора.
Теперь уж у покойника не возьмешь.
   Тимошкин, уставясь на него, от удивления не мог вымолвить слова. Писарь
почувствовал   его   замешательство   и,   обернувшись,   смерил   земляка
презрительным взглядом:
   - Что рот разинул?
   - Куда это рекомендацию?
   - Хе, куда! В партию!
   - В партию? Ты?
   Блищинский повернулся к спутнику:
   - Ну а что ж? Чему удивляешься? Ты что, думаешь, не примут?  Хе!  А  ты
спроси в штабе, что такое  писарь  артчасти  Блищинский.  Тебе  скажут.  И
замполит, и начштаба, и майор Андреев сказал бы. Понимаешь?  Что  я,  дело
свое плохо знаю? Или малограмотный? Комсомолец, бывший партизан, активист.
Учти, я один в штабе с незаконченным высшим образованием. Понял?
   Тимошкин глядел на сержанта и думал, что  сегодня,  наверно,  уж  ничем
больше не удивит его этот человек. Теперь  он  окончательно  понял,  каким
стал земляк со времени их службы в запасном полку.  Он  хорошо  знал,  что
Блищинского уже ничем не смутишь, не вызовешь у него раскаяния, он даже  и
на оскорбления не реагирует, хотя, кажется, и не считает себя виновным.  И
все же Тимошкин сказал ему:
   - Шкурник ты! Жулик! С таким нутром тебя за сто километров к партии  не
подпустят.
   Писарь выплюнул соломинку и всем телом  повернулся  к  бойцу  -  в  его
глазах тлела ироническая улыбка.
   - Ого! Как здорово! Даже чересчур. Только почему я жулик? И  почему  не
подпустят? Эх ты, младенец! - вздохнул он с тихой  притворной  грустью.  -
Жизни не знаешь, молокосос.
   - Если ты знаешь, то почему на  собраниях  говоришь  не  то?  Тогда  ты
небось по газетке шпаришь. Там вон  какой  -  гладенький,  тихенький,  все
одобрял и поддерживал...
   Тимошкин весь дрожал - и от стужи, и от ненависти к этому цинику.
   - Поддерживал! - передразнил Блищинский. - Что я дурак, на рожон лезть?
На собрании я говорю, что все говорят. Что замполит поручит. Я ведь солдат
все-таки. Комсомолец и так далее. Да что тебе объяснять, разве ты поймешь?
   - Что понимать? Все ясно!
   Тимошкину казалось, что он больше, чем кто-либо, знал этого мерзавца, и
в то же время понять его до конца было невозможно.  Наверное,  каждая  его
мозговая извилина имела свое отношение к миру, свое, отличное от людского,
намерение, вся его натура состояла из расчета, фальши и хитрости. Тимошкин
никогда не слышал, чтобы он перед кем-нибудь так выворачивал  свое  нутро;
теперь же, неизвестно по какой причине (возможно, потому, что они попали в
западню, из которой пока не было выхода), Блищинский разозлился и перестал
скрывать свои взгляды на жизнь.
   - Черта лысого  ты  понимаешь!  Ты  молокосос  и  недоучка,  -  говорил
сержант. - Что у тебя за плечами? Девять классов. А  я  философию  изучал,
мудрость жизни. Мои родители - сам знаешь - мужики. Как жили? В темноте, в
недостатке - работа до отупения, пустой суп, лапти. Но то время прошло,  и
я хочу жить лучше. Вырваться в люди.  Пер  августа  ад  аугуста  -  сквозь
трудности к высотам, понимаешь? Я ведь никого  не  убиваю,  не  ворую,  не
граблю. Я сам по себе. Что тут удивительного? Теперь  вот  я  говорю  тебе
это, потому что ты все же земляк, хоть и  такой  колючий.  Опять-таки  нас
двое, свидетелей нет. А вон немцы. И я не боюсь. Да и сколько  таких,  как
я. Только они не скажут. Они в себе живут  и  для  себя.  Думают  одно,  а
говорят другое. Приспосабливаются. А ты что  думал?  Патриотизм?  Героизм?
Ха! Детский лепет.
   Тимошкину вдруг захотелось ударить его и уйти к  другим  людям,  таким,
какие были в  их  расчете,  -  к  Щербаку,  Скварышеву,  Кеклидзе...  Даже
Здобудька теперь показался ему простым и надежным дядькой.  Но  уйти  было
некуда. Сзади, впереди и по сторонам были немцы. Щербак  пропал  где-то  в
снежной ночи. Скварышев, Кеклидзе остались навеки в том  узком  окопе,  на
огневой позиции. И только он, этот шкурник, сидел в одном шаге от  него  и
говорил отвратительные по своему цинизму слова. А Тимошкин вынужден был их
слушать.
   "Эх, Ваня, Ваня! Дорогой друг, - думал он. - Как ты мне  сейчас  нужен.
Мы с тобой похоронили столько наших товарищей,  видели  смерть  каждого  и
знали, где их могилы. Но что случилось с  тобой?  И  что  я  напишу  твоей
матери, если мне посчастливится выбраться к своим? Был  бы  ты  здесь,  не
оказалось бы у меня стольких тревог, при тебе не стал  бы  плести  невесть
что этот выродок. Наверняка прикусил бы язык, потому что ты не стерпел  бы
такого, а у меня уже нет сил с ним и спорить..."
   Блищинский еще некоторое время посидел, потом  встал  на  ноги,  слегка
пригнувшись, обошел скирду, оглядывая окрестности. Немцы на бугре сновали,
как растревоженные муравьи, сзади по дороге неслись автомобили  в  сторону
фронта. В снежном просторе стало еще  светлее,  но  небо  сплошь  укрывали
серые тучи: дул холодный, напористый ветер. Вернувшись на  прежнее  место,
Гришка сел, уперся спиной в солому, поджав под себя  ноги,  и  успокоился.
Притерпевшись к боли в руке, Тимошкин закрыл глаза, - в голове  пьяно  все
закружилось, поплыло и как-то сразу затихло...
   Он задремал, сам того не заметив, будто провалился в  небытие.  Правда,
спать,  кажется,  пришлось  недолго.  Постоянно  жившее  в  нем   ощущение
опасности  вскоре  разбудило   его.   Тимошкин   испуганно   встрепенулся,
озабоченный тем, как бы чего не случилось, и открыл глаза.
   Возле скирды было по-прежнему тихо, только  скулил  да  шуршал  соломою
ветер. Блищинский зябко корчился рядом, уткнув лицо в колени. Поле  вокруг
лежало пустое,  по  дороге  ползли  автомобили,  а  на  пригорке  все  еще
копошились немцы. Вовсю гуляла  поземка,  снеговые  змеи  расползались  по
ровной поверхности, вылизывая,  зачищая  снежный  покров.  От  оставленной
бочки с выштампованной на дне  надписью  "Wehrmacht"  вытянулся  изогнутый
хребет сугроба. В нем, занесенная снегом, исчезла  лошадиная  шея,  только
черные клочья гривы трепетно бились на ветру, будто сохранив еще  какие-то
остатки жизни.
   Не то чтобы Тимошкин отдохнул, но спать больше не отважился, потому что
надо было смотреть, как бы не попасть в положение еще  худшее.  Блищинский
сдал,  то  и  дело  вздрагивая,  -   изнервничался   и,   видно,   впервые
по-настоящему почувствовал крушение своих  далеко  идущих  расчетов.  Все,
говорил он, шло у него так, как хотелось, а тут вот сорвалось.
   Надо же было дойти до такой наглости,  думал  Тимошкин,  чтобы  полезть
даже в партию. Тимошкин всегда считал, что таким, как Блищинский, не место
и в комсомоле, что для этого у него нечистые руки и грязная совесть, а  он
вот - на тебе - добыл рекомендации в партию. И первым  рекомендует  писаря
его непосредственный командир, начальник артиллерии майор Андреев.
   Тимошкин  мучительно  думал,  стараясь  понять,  как  все   это   могло
случиться, и тогда в памяти всплыл один давнишний поступок Гришки, который
когда-то неприятно поразил его. Это случилось еще в обороне,  в  Молдавии.
Как-то попав в штаб, Тимошкин решил  навестить  своего  земляка-писаря.  С
пилоткой, полной абрикосов, Блищинский, должно быть, возвращался с хутора,
и Тимошкин встретил  его  между  штабных  землянок.  На  Гришку,  конечно,
набросились штабные ребята -  коноводы,  шоферы,  писари,  но  он,  громко
хохоча, отбился от всех их, пробежав мимо земляка, ловко нырнул  со  своей
пилоткой в блиндаж  майора  Андреева.  Сквозь  завешенную  палаткой  дверь
Тимошкин услыхал, как майор сначала неловко отказывался, а  потом  так  же
неловко благодарил писаря за угощение.  Вскоре  Блищинский  вышел  оттуда,
довольно улыбаясь, вытряхнул опустевшую пилотку и хитро подмигнул земляку.
На передовой кормили скудновато, все больше кукурузой,  Гришка  знал  это,
но, как и всех, обошел Тимошкина, неся свой  подарок  майору.  Видно,  это
было не в первый  раз,  и,  конечно,  человеческое  сердце  -  не  камень.
Блищинский умел лисой подползти к  человеку  и  показать  себя  совсем  не
таким,  каким  был  на  самом  деле.  Доказательство  тому   -   вот   эта
рекомендация.
   Тимошкин прикрыл шинелью колени, глубже спрятал в воротник подбородок и
сказал себе: ладно, черт с  ним.  Поживем,  что  будет  дальше  -  увидим.
Хотелось не думать об этом, забыться,  выбросить  земляка  из  головы,  но
мысли о нем настойчиво будоражили сознание.
   И гляди-ка ты, собрался на офицерские курсы!  Конечно,  расчет  тонкий:
через  несколько  месяцев,  наверно,  война  окончится,   он   это   время
потолкается где-нибудь в тылу, будет учиться. Он уже теперь обдумывал, как
устроится после войны (в том, что выживет, он  был  уверен),  у  него  все
рассчитано на много лет вперед,  спланировано,  обдумано.  А  Тимошкину  с
Щербаком хотелось только одного - дожить до конца войны. Только бы одолеть
фашизм, дождаться победы, увидеть хотя бы один  мирный  день  без  огня  и
крови, и больше, кажется, ничего бы не нужно было. Они согласны были бы на
любую работу, на самое скромное место в жизни, им всюду  был  бы  желанный
рай после того ада, который они пережили на фронте.
   Болела и ныла от холода раненая рука, коченели ноги в  закаменевших  на
морозе сапогах; ветер  насквозь  пронизывал  запорошенную  снегом  шинель.
Кругом по-прежнему стлалась поземка, в скирде от холода попискивали  мыши.
Но парень уже привык к стуже, голоду и  боли,  поднял  воротник,  сидел  и
думал. Тишина и этот вот Блищинский разворошил в нем  думы-мечты  о  такой
далекой, казалось недосягаемой, послевоенной жизни.
   Странно все-таки устроен человек. Их жизнь  почти  висела  на  волоске,
кругом рыскал враг, нелегко было дожить  до  вечера,  они  не  знали,  как
пробиться к своим, а мысли забегали далеко вперед - в то  заветное  время,
когда уже не будет войны. И знал ведь он, что  сегодня  каждую  минуту  их
могла настигнуть смерть, но все равно думал: будет же  когда-нибудь  -  и,
видно, уже скоро - конец войны, придет победа и настанет  иная,  непохожая
на эту, обычная человеческая жизнь.  Хотелось  уже  теперь  осмыслить  ее,
понять, что нужно ему от той жизни и какой он представляет ее для людей  и
для себя.
   Чудесные это, наверное, будут  времена,  думал  Тимошкин.  Люди  станут
между собой, как братья, исчезнет себялюбие,  заносчивость,  жадность.  За
годы  неимоверных  лишений  они  научились  ценить  простое   человеческое
счастье, подчинять свои устремления единой цели, в личном довольствоваться
малым. Все же таких,  как  Блищинский,  немного,  а  миллионы  фронтовиков
познали на войне священные узы братства  -  то  чудесное  и  светлое,  что
приобретали они, не растрачивая, в это лихолетье. Все это светлое,  чистое
надо сохранить, сберечь на долгие годы, не дать людям  забыть  о  нем,  не
позволить его опоганить таким вот трутням войны, как Блищинский.
   Будущее представлялось  Тимошкину  смутно.  Если  удастся  выжить,  то,
возможно, он будет учиться. Конечно, придется работать, но где и кем -  он
не знал еще и думал, что, в конце концов, это не так уж и важно.  Найдется
где-нибудь кусок хлеба, будет рядом товарищ,  спокойствие  мирного  дня  -
разве этого мало для счастья?
   Правда, может случиться - и это очень возможно, -  что  рядом  окажется
Блищинский. Но это не страшно. Рано или  поздно  люди  увидят,  каков  он,
поймут и разоблачат его; сейчас же ругаться с  ним  у  Тимошкина  не  было
никакого желания. Противное это дело - ругаться  с  человеком,  да  еще  с
земляком, доносить на него или даже выступать против  него  на  собраниях,
тем более что  многие  могут  и  не  поверить  сказанному.  Стоит  ли  так
беспокоиться из-за одного выродка, если вокруг столько хороших ребят?  Так
думал Тимошкин, немного отдохнув и успокоившись.
   Еще он думал, что после такой суровой борьбы за жизнь на земле  все,  и
плохое и хорошее в людях, определится и встанет на  свое  место;  раскусят
люди и Блищинского. И это уже не зависит ни от его, ни  от  чьих-либо  еще
усилий - время и правда возьмут свое, и каждый предстанет перед другими во
всей своей истинной сущности.



        "6"

   Усталый, он совсем замерз и, кажется, опять уснул.
   Неизвестно, сколько продолжался этот сон, но боец  вдруг  почувствовал,
словно кто-то трясет его за плечо, -  он  вздрогнул  и  увидел  над  собой
Блищинского. Писарь что-то кричал, но Тимошкин, не понимая, видел  только,
как беззвучно шевелятся его тонкие губы, тревожно раздуваются ноздри  и  в
округлившихся, пожелтевших глаза леденеет страх.
   - Тимошкин, идут!.. Слышь, идут!.. Сюда...
   Боец рванулся с соломы, но все еще не мог сообразить, что  произошло  и
что ему надо делать. Потом поднялся на онемевшие, застывшие ноги,  схватил
автомат и всмотрелся в снежное поле, куда указывал рукой сержант.
   По их утреннему следу шел человек.
   Он был еще далеко, и Тимошкин не мог узнать, кто это: свой, немец  или,
может, мадьяр, ясно только, что направляется  он  именно  к  этой  скирде.
Хорошо, что Блищинский вовремя проснулся и  заметил  его.  Видно  было  по
всему: писарь испугался и лихорадочно шарит глазами по полю.  Но  податься
некуда. Впереди и по сторонам носились по дороге автомобили,  на  пригорке
уже окопались и ждали чего-то немцы. Правда, они  находились  сравнительно
далеко и, наверно, не очень-то оглядывались на свой тыл. Очевидно, все  их
внимание сейчас направлено в сторону фронта.
   Человек подходил все ближе. Блищинский  прижался  к  скирде;  дрожа  от
холода, Тимошкин присел рядом, и они всматривались, стараясь  узнать,  кто
это. И тогда стало видно, что человек идет тяжело, как пьяный, шатаясь  из
стороны в сторону, по временам останавливается. Потом им  показалось,  что
он несет на себе что-то большое и тяжелое  -  и  это  заставляет  его  так
неровно ступать и сгибаться.
   Они долго и пристально вглядывались в  пешехода.  Было  очень  холодно.
Вокруг мела поземка, ветер трепал солому в скирде, свистел, трубно гудел в
бочку, то и дело бешено  врываясь  под  их  застрешек.  Офицерская  шинель
Блищинского искрилась, осыпанная блестящей  серебристой  пылью.  Внутри  у
Тимошкина, кажется, насквозь все промерзло и болезненно, томительно  ныло.
Спросонок он плохо соображал, но  вдруг  какое-то  непонятное,  подспудное
чувство охватило его, - он рванулся от скирды, встал. Почудилось -  четко,
обнадеживающе, радостно, - что это Иван Щербак. Еще не многое  можно  было
рассмотреть в человеке - ничего характерного в осанке,  в  одежде,  а  уже
хлынула в душу радость: конец одиночеству,  теперь  они  будут  вместе.  С
трудом  превозмогая  усталость,  Тимошкин  вскочил  и,  стоя   у   скирды,
настойчиво твердил  себе:  это  он,  Иван,  и  с  ним,  наверное,  раненый
Здобудька.
   - Блищинский! - крикнул он земляку. - Это Щербак!
   Писарь вздрогнул, притих,  нахмурился,  подумал  и  осторожно  заметил,
всматриваясь в даль:
   - Откуда он возьмется?! Это кто-то другой.
   - Чудак, посмотри: в ватнике и высокий! И  идет  гляди  как  вразвалку.
Здобудьку, нашего ездового, несет. Разве нет?
   Блищинский еще  с  минуту  всматривался  в  далекую,  грузно  ступавшую
фигуру, а затем выругался:
   - Вот дурак! Какого черта прется сюда! Не было другой дороги, что ли?
   - А куда же ему идти! - удивился Тимошкин. - Видит скирду, вот и идет.
   - Видит! А того не понимает,  что  нас  выдаст.  Еще  немцев  за  собой
приведет.
   Иван подошел ближе, и  Тимошкин  уже  отчетливо  видел  и  узнавал  его
короткий с оттопыренными  карманами  ватник,  сильные  широкие  плечи,  на
которых лежала какая-то ноша; на груди болтался автомат.
   Блищинский тревожным взглядом снова окинул горизонт, но, кажется, никто
не следил за ними. Тогда он поставил на предохранитель ППШ и сказал:
   - Не мог где-нибудь подождать до ночи. Надо было  переться  на  виду  у
немцев... И ты это вот что, Тимошкин... Хочешь спастись  -  держись  меня.
Понимаешь? Не слушай его. В конце концов, я командир, а не он. Я  сержант,
понимаешь? А он рядовой.
   - Ну, это уж дудки, - сказал воспрянувший духом Тимошкин.
   - Как это дудки?
   - А так.
   Блищинский бросил на него быстрый оценивающий взгляд  и  умолк;  что-то
скрытное и злое мелькнуло на его почерневшем от холода,  заросшем  щетиной
лице. Потом он сунул руку за пазуху,  достал  фляжку,  поболтал,  но  там,
кажется, было пусто, и он швырнул ее  в  бочку.  Со  звоном  ударившись  о
железо, фляжка отскочила на снег.
   - Ну что ж! - сказал Гришка. - Пропадешь - пеняй на себя.
   Он явно злился, но Тимошкину было наплевать на его злость. Иван подошел
уже совсем близко, он  грузно  ступал  под  тяжестью  своей  ноши,  сильно
согнувшись под ней. Потом взглянул вперед,  заметил  стоящих  под  скирдой
людей, остановился и, видимо узнав, зашагал быстрее.
   Тимошкин был вне себя от радости, что жив его лучший  друг  и  что  они
теперь будут вместе, только...
   Только кого это он тащит на себе в сизой офицерской шинели? Нет, это не
Здобудька! У Здобудьки обычная солдатская шинель, а  у  этого  нестриженая
голова, ветер треплет его светлые волосы, и длинные ноги в сапогах свисают
почти до снега.
   И  тут  Тимошкин  взглянул  на  своего  земляка.  Тот,  очевидно,  тоже
рассмотрел эту необычную ношу и насторожился, тревожно прищурив близорукие
глазки. Пальцы его рук нервно забегали по груди, будто  отыскивая  что-то,
нащупали ремень сумки и вцепились в него.
   Гонимый предчувствием чего-то скверного, Тимошкин не устоял на месте  и
бросился через сугроб к Ивану. Разбрасывая сапогами снег, он бежал к нему,
все время всматриваясь в лицо друга, наконец, встретился с ним  глазами  и
ужаснулся. Страшно было видеть, каким стал Иван! Наверное,  от  усталости,
грязи и пота, который заливал его щеки, лицо, оно казалось диким, а  глаза
светились каким-то  безумным,  злым  блеском.  Радость  встречи  от  этого
взгляда сразу омрачилась. Тимошкин понял, что друга настигла беда.
   Не промолвив ни слова, боец подхватил за ноги человека и,  так  помогая
Ивану, побрел по снегу к скирде. Добравшись до застрешка, Щербак вместе  с
ношей боком свалился на солому, а Тимошкин присел рядом и впервые взглянул
на неподвижное лицо того, кого он помогал нести.
   В окровавленной сизой шинели тихо стонал на соломе  бледный,  непохожий
на себя майор Андреев.
   На несколько секунд Тимошкин,  кажется,  онемел,  пораженный  тем,  что
увидел, потом поднял взгляд  на  Блищинского.  Его  земляк,  прислонясь  к
скирде, испуганно глядел  на  майора  и  кусал  губы.  Но  вскоре,  видимо
совладев с собой, он с деланной радостью  оживился,  опустился  на  колени
перед раненым и залепетал по-бабьи быстро и неискренне:
   - Товарищ ма