йор! Товарищ майор! Вы живы?
   Тогда рядом тяжело задвигался Щербак. Медленно,  с  трудом  преодолевая
усталость, он приподнялся на руках, потом на  коленях,  привстал  на  одну
ногу, на вторую... Его гневное, почерневшее лицо стало еще более  страшным
- он не спеша поднимался, не сводя с Блищинского взгляда, полного угрозы и
ненависти. Тимошкина же он не замечал вовсе, будто его и  не  было  здесь.
Чувствуя, что произошло непоправимое, и  не  понимая,  в  чем  дело,  боец
виновато стоял рядом.
   А Щербак встал на ноги и,  сверля  взглядом  Блищинского,  покрасневшей
рукой нащупал рукоятку автомата.
   - Скидай шинель, волчья душа! - простуженно закричал он на Блищинского.
Тот, пошатнувшись, отскочил от майора, потом, поняв, вскинул  перед  лицом
руки с тонкими дрожащими пальцами и заговорил, противно и жалобно:
   - Что ты! Что ты!.. Клянусь!..
   - Клянешься? Ах  ты  подлюга,  предательская  морда!!!  Клянешься!..  А
майора кто бросил?  Кто  свою  шкуру  спасал?  Нет,  не  выйдет,  сволочь!
Раздевайся!
   Он вскинул автомат на  Блищинского,  но  писарь  обеими  руками  тотчас
схватился за ствол и, изо всех сил отводя его в сторону, залепетал:
   - Стой! Опомнись! За что? За что? Разберись! Что ты!
   Несколько  долгих  секунд  они  неуклюже  боролись.  Тимошкин   сжался,
съежился рядом в ожидании страшной развязки и внутренне желая,  чтобы  она
свершилась скорей. Но Щербак, видимо, ослабел,  а  писарь  слишком  хорошо
знал, что ему грозит,  и  боролся  со  всем  упорством.  Тяжело  дыша,  он
взглянул на Тимошкина и вскрикнул:
   - Володя! Браток! За что?
   В этом "за что?" прозвучало такое отчаяние,  что  прежняя  решимость  в
Тимошкине дрогнула и он шагнул к Щербаку:
   - Ладно! Брось его! Вон немцы.
   Щербак на мгновение оглянулся и, сильно толкнув  Блищинского,  выдернул
из его рук ствол автомата. Писарь пошатнулся,  но  не  упал  и,  очевидно,
уловив короткое замешательство наводчика, подавив испуг, закричал  другим,
полным возмущения голосом:
   - За что стрелять? В кого стрелять? Разберись, пойми! За  что  губишь?!
Своего человека губишь!!
   То ли этот возмущенный крик, то ли слова Тимошкина удержали Щербака  от
расправы, только он, тяжело дыша, опустил автомат.
   - Ах ты собака! - дрожа от  гнева,  хрипел  Иван.  -  Еще  возмущается.
Посмотри вон! - показал он на неподвижно лежащего на соломе майора. -  Вот
что ты наделал, гад! Ну погоди! От меня не уйдешь.  Я  тебя  из-под  земли
достану! Заруби себе на носу!
   - Выйдем - пойдешь в трибунал, - сказал Тимошкин. - Я тебе не защитник,
не думай.
   - Да что вы? Что вы на меня напали? Я его целый километр тащил. Но ведь
он умер! Понял?.. Умер... Я думал. Потому и оставил. Как же  нести?  Немцы
крутом. Сами же знаете, люди вы или нет?
   - Мы вот тебе покажем - "люди"! Дай только выбраться отсюда!  -  грозил
Щербак.
   Блищинский, однако, понял, что самая большая опасность уже миновала,  и
даже  попытался  усмехнуться,  наверно,  чтобы  уверить  Щербака  в  своей
невиновности.
   Иван, помедлив, поставил на предохранитель автомат  и,  повернувшись  к
писарю, захрипел:
   - Своего командира, своего начальника раненого бросить! Вот же сволочь,
вот негодяй!  А  что  теперь?  -  Он  опустил  глаза  на  майора.  -  Руки
поморожены, ноги, наверно, тоже. Ну что теперь сделаешь?
   Тимошкин, присев на колени, склонился к майору - сизая шинель  раненого
на плечах и груди была в бурых смерзшихся пятнах, побелевшее лицо казалось
совсем неподвижным, только  под  глазом  нервно  дергалась  едва  заметная
жилка. Майор давно,  видно,  потерял  сознание  и  тихо  стонал  во  время
коротких и частых вздохов.
   - Теперь ты его понесешь, волчья душа, - сурово сказал Щербак. - Отсюда
и до конца.
   Потом вдвоем с Тимошкиным они подтащили Андреева  глубже  в  застрешек,
Блищинский услужливо расправил солому, помог укрыть ею ноги майора. Лицо у
писаря все еще было настороженным, но  во  взгляде  постепенно  появлялась
хитроватая уверенность. Щербак гневно и озабоченно хмурился.
   - У него вдобавок еще и рука прострелена, крови много вытекло.  Смотри,
что делается! Как бы что плохое не приключилось. Совсем отморожена.
   Рука действительно была  неестественно  белая  и  распухшая,  таким  же
безжизненно бледным выглядело и лицо.  Страшно  было  Тимошкину  видеть  в
таком состоянии недавнего своего командира и горько сознавать, что  теперь
он  уже  не  тот,  одно  присутствие  которого   придавало   артиллеристам
уверенность в бою. Теперь он был слабее ребенка. Но им не нужна  была  его
сила - они хотели только, чтобы он очнулся,  заговорил,  увидел,  в  какую
беду попали они, и что-нибудь посоветовал.
   Щербак  какое-то  время  устало  сидел,  сдвинув  брови,  и  о   чем-то
напряженно думал. Почувствовав, что он несколько отошел в  своем  гневе  и
немного передохнул, Тимошкин спросил:
   - Здобудьку не нашел?
   - Нашел. Убит, прямо в затылок, - сказал Щербак. - Потом  я  забрел  на
кукурузное поле. И вот майора подобрал. Этот гад  его  бросил.  Майор  сам
сказал. Когда еще в сознании был.
   - Кабы я знал, а то смотрю - умолк, ну,  думаю,  умер,  -  с  фальшивой
горечью отозвался Блищинский. Он стоял, прислонившись плечом к  скирде  и,
казалось, с неподдельным сожалением глядел на майора. Странно, как  быстро
исчез у него страх перед бешеной яростью Щербака,  теперь  он  делал  вид,
будто  все  произошло  по  недоразумению.  Щербак  смерил  его  угрожающим
взглядом:
   - Ты молчи... Вот выйдем - я с тобой посчитаюсь. Без пощады! Не  думай,
что отбоярился.
   Они помолчали. Щербак  впервые  оглядел  все  вокруг  -  снежное  поле,
виноградники, деревья, хутор, разрытый немцами пригород вдали.
   - Пройти не пробовали?
   - Как пройдешь: немцы кругом.
   - А я еле дорогу перешел. С утра сидел. Хорошо, что на лесок напал... -
говорил он, несколько успокоившись. И вдруг  спохватился:  -  Надо  майора
спасать. Тепло ему нужно. Может, операцию какую. Иначе погибнет.
   - Конечно. Не очень-то в соломе согреешься, -  вставил  Блищинский.  Он
уже держался независимо, только где-то в глубине глаз еще таился пережитый
испуг. Щербак ничего не ответил ему.
   - Как же это ты нес его такую даль? - спросил Тимошкин.
   - Знаешь, не раз уже думал: упаду, издохну. Но тащил. Как  же  бросать?
Свой человек.
   Он опять помолчал и уже спокойнее спросил Тимошкина:
   - Курить, конечно, нечего?
   - Нету, братка.
   - Плохо... А я вот у Здобудьки бумаги  взял.  -  Щербак  вытянул  ногу,
вынул из кармана потертую  пачку  документов.  -  На,  ты  же  грамотей  -
отпишешь. Как выйдем.
   Тимошкин взял из его рук завернутую в бумажку  красноармейскую  книжку,
какие-то справки, потертые, помятые листки.  Один  листок  развернул:  это
было письмо - неровно написанные карандашом строки родным, куда-нибудь  за
Волынь или Буковину. "Отсылать или уже не надо?" - подумал боец и пробежал
глазами первые слова на украинском  языке:  "Пишу  вам  усим  -  жинци  та
братовий Олени, брату Опанасу и усим родичам, що я  попав  до  артиллерии,
воюемо Гитлера из пушки. Мэнэ хотили назначить до коней, та я витказався -
як цэ я буду в обози, коли у мэнэ  свий  рохунок  с  Гитлером  за  Миколу.
Воюемо ми хорошо, хлопци в нашему расчете  смили,  командир  Скваршев  тэж
справедливий и видважний, а ще  и  хороший.  По  мэнэ  не  горюйте,  а  що
трапится, то дарма не загину, а покажу  цим  фрицюкам.  Чоботи  мои  Петро
нехай виддасть куму, щоб подбив подошви, вони ще мицни, немецького виробу.
А за работу, коли приеду писля вийни, в долгу не останусь. А  ще  сходи  к
голови  сильради,  нехай  по  оций  справци  зменьшить  тоби   плату,   як
красноармейской родини..."
   Тимошкин прочитал письмо, и ему показалось, словно он заглянул  в  душу
этого медлительного, нерасторопного  солдата.  Должно  быть,  ездовой  был
способен на большее, чем то, что успел сделать за короткий  свой  срок  на
войне. Боец пожалел даже, что до сих пор как-то мало замечал  его,  всегда
молчаливого и невзрачного с виду.
   Щербак, привстав на коленях, осматривал местность. Немцы на пригорке не
спеша возились в развороченной земле,  мимо  них  по  дороге  пробегали  в
сторону фронта автомобили. Небо медленно прояснялось, хотя  большая  часть
его еще была затянута тучами. Дул студеный, пронизывающий ветер.
   В это время застонал в соломе майор. По всему видно  было,  что  в  нем
догорали последние остатки жизни, и Тимошкин  подумал:  как  нелепо  после
того, что случилось, дать ему погибнуть тут, за несколько, может, часов до
спасения. Видно, то  же  самое  встревожило  и  Щербака.  Наводчик  устало
поднялся, всмотрелся в снежную даль, и взгляд его упал на хуторок из  трех
домиков, одиноко ютившийся в дальнем конце посадки.
   - В хуторе не видели, немцев нет? - спросил Иван.
   - Кто их знает, может, и есть.
   - Да нет там никого, - отозвался Блищинский.
   Непререкаемая уверенность писаря разозлила Тимошкина.
   - А ты ходил туда, что-ли? - неприязненно спросил он.
   - Не ходил, зато наблюдал весь день. Понимаешь?
   Щербак недоверчиво посмотрел на Блищинского, потом на Тимошкина и  взял
с соломы автомат.
   - Я схожу. Может, перенесем майора туда.
   - Ваня, постой! - вскочил Тимошкин. - А если там немцы?
   - Пусть сходит, - тихо, но твердо сказал Блищинский. - Чего бояться?
   - Ваня, не ходи! - запротестовал Тимошкин.
   Но разве можно было разубедить Щербака? Таков уж был этот человек,  что
если загорался чем-либо, то непременно добивался своего.
   - Я быстро. Ты погляди тут, - сказал он,  поправил  шапку  и  пошел.  У
Тимошкина что-то больно перевернулось в груди.
   - На других выезжаешь? -  закричал  он  на  писаря.  -  Почему  сам  не
сходишь? Опять за чужую спину прячешься!
   Они опять остались вдвоем, и  опять  Блищинский  становился  прежним  -
злобно-нагловатым  по  отношению  к  Тимошкину.  Ничего  не  отвечая,   он
по-волчьи, исподлобья поглядел на земляка и начал удобнее  устраиваться  в
соломе. Только окончательно усевшись, многозначительно заметил:
   - А клина от пушки у него все же нет...
   Тимошкин сначала не понял, а потом, догадавшись, о  чем  он,  удивленно
взглянул на сержанта. Тот спокойно, с  открытой  неприязнью  выдержал  его
взгляд.
   - Ну и что? - с ненавистью спросил Тимошкин.
   - А ничего. Так. Для памяти.
   Что-то он затаил в  себе  против  Щербака,  но  Тимошкина  это  уже  не
интересовало. Его охватила тревога. Он сам не знал почему, но  все  в  нем
протестовало против этой вылазки на хутор. Вообще-то  опасность  там  была
невелика, немцы находились довольно далеко и в одиноком  человеке  в  поле
могли не узнать противника. Но инстинктивно Тимошкин чувствовал,  что  это
шаг к их новой беде. И он притих, подавленный этим предчувствием, умолк и,
привстав на коленях, долго смотрел вслед другу.
   А Щербак обошел  бочку,  заснеженный  труп  лошади  и  уверенно,  споро
зашагал в сторону хутора.



        "7"

   Вверху немного прояснилось. Тучи сползли с небосклона, оставив за собой
редкую белесую дымку,  которая  словно  туманной  вуалью  затянула  низкое
холодное солнце. Побежденное зимней стихией, оно маленьким  желтым  пятном
беспомощно повисело над горизонтом и медленно пошло на закат.
   На всем необъятном просторе, от края  до  края  равнины,  мела,  гуляла
поземка. Неутомимый труженик ветер гнал и гнал куда-то растрепанные  космы
снега,  ровнял,  выдувал,  по-своему  обряжал  землю.  В  немом   отчаянии
трепетали редкие стебли бурьяна на межах, ветер  рвал  солому  из  скирды,
подхватив вороха снежной пыли, сердито  бросал  ее  под  застрешек.  Майор
лежал в забытьи. Блищинский прижался к соломе, зарыл в нее ноги, спрятал в
рукавах руки и так сидел - молчаливый и унылый. Тимошкин же, забыв о своей
неутихающей боли, не чувствуя одубевших ног, стоял на коленях и  неотрывно
следил за Иваном.
   Щербак, чуть опустив правое, с автоматом, плечо, все  дальше  и  дальше
уходил от скирды. Ветер вырывал из-под его сапог снежные пряди и расстилал
их в  поле;  сзади  тянулась  кривая  цепочка  еле  заметных  ямок-следов.
Тимошкин жадно всматривался в каждый шаг Щербака, в каждое его движение  -
тяжелое предчувствие камнем давило на сердце. Казалось,  вот-вот  загремят
выстрелы, разорвется мина, и он  навсегда  потеряет  своего  последнего  и
самого верного друга.
   Но пока было тихо - ни выстрела, ни звука, только скулил и гудел вокруг
ветер. Одно ухо Ивановой шапки прикрывало щеку, а  второе  оттопырилось  в
сторону, и тесемка  от  ветра  тревожно  металась  по  плечу.  Постепенно,
однако, его фигура уменьшилась, и вскоре очертания ее совсем сгладились.
   Щербак дошел до молодого  лесочка  и  вдоль  него  повернул  в  сторону
хутора. Идти  там,  видимо,  было  легче,  наводчик  ускорил  шаг  и,  все
отдаляясь, приближался к цели. Тимошкин внимательно всматривался  в  даль,
глаза от напряжения и ветра заплывали слезами. "Хоть бы  как-нибудь,  хоть
бы как-нибудь!.." - билось в его сознании, и всей силой  своей  измученной
души он жаждал, чтобы ничего не случилось.
   Невдалеке от хутора, наверно, попался овражек, Иван вошел  в  него,  на
минуту скрылся, затем снова появился уже на той стороне.
   И вот он у самого хутора. От болезненного напряжения Тимошкина охватила
дрожь, однако он, как и прежде, смотрел,  слушал,  стыл  на  ветру,  желая
одного  -  удачи  товарищу.  Но,  казалось,  беда  миновала.  Иван  быстро
приближался к крайнему дому: ни возле  него,  ни  под  соседним  строением
ничего живого или подозрительного, кажется,  не  было.  Вскоре  он  прошел
вдоль длинной кирпичной стены, обошел какой-то чернеющий в снегу выступ  и
исчез во дворе.
   Было по-прежнему тихо. Озябший Тимошкин немного ослабил свое напряжение
и вздохнул. "Может, как-нибудь?.." - появилась в нем  робкая  надежда.  Он
прислонился спиной к соломе, прикрыл  шинелью  колени  и,  посматривая  на
хутор, ждал.
   На какой-то миг боязнь за жизнь друга, страстное желание помочь в  беде
невольно ослабли, и за это он потом готов был проклинать себя. Может,  тем
самым он лишил Ивана какой-то поддержки,  и  тот  раньше,  чем  следовало,
утратил осторожность. Боец не знал,  как  это  случилось,  -  может,  даже
моргнул в то время, - только увидел вдруг, что прямо по  снежному  полю  с
хутора, спасаясь, бежит человек.
   Сначала Тимошкину показалось, что это  кто-то  другой,  не  Щербак,  на
секунду он растерялся, не поняв, что произошло, но тотчас на хуторе  часто
и глухо затрещал автомат.
   Немцы выпустили по бегущему длинную очередь. Иван оглянулся и  бросился
в сторону, потом в  другую,  -  хитрил,  чтобы  не  попасть  под  пули.  У
Тимошкина похолодело все внутри,  потом  горячей  волной  плеснул  в  душу
испуг. Рядом встревоженно вскочил Блищинский, но боец даже не взглянул  на
него - его пронизала мысль, что Иван погибнет.
   Дальнейшее произошло невероятно быстро и страшно. Два или три  автомата
с хутора били прерывистыми короткими очередями. Иван  упал,  перевернулся,
выстрелил в ответ, вскочил, побежал и упал снова.
   Неудержимое  желание  помочь  другу,  спасти  его  от  гибели  охватило
Тимошкина. Он бросился в поле, - ноги пробили тугой снежный сугроб,  ветер
из-за скирды резко рванул полы шинели. И тогда  сзади  испуганно  закричал
писарь:
   - Стой! Куда? Сдурел? Куда тебя несет? Опомнись!
   Тимошкин торопливо и зло оглянулся на Блищинского, который горбился под
застрешком, и когда снова на бегу нашел взглядом Ивана, тот лежал на снегу
в нескольких шагах от овражка и, кажется, больше не двигался.
   У  Тимошкина  подкосились  ноги.  Споткнувшись,   он   глотнул   что-то
нестерпимо горькое, что подкатило к горлу, и с дикой яростью бросился  под
застрешек.
   - А ты что!!! -  закричал  он  на  писаря.  -  Опять  ловчишь?  Вперед,
сволочь! Слышишь? Вперед! -  Боец  кричал  и  еще  что-то,  но  побелевший
Блищинский, сгорбившись, будто окаменев в выемке, бессмысленно  глядел  на
него. Тимошкин спешил и весь дрожал, потрясенный  новой  бедой,  а  писарь
жался и жался к  скирде,  боясь  выйти  на  снег.  Тогда  Тимошкин  рванул
рукоятку автомата.
   - Гад! Застрелю!!!
   Он терял над собой власть, мог бы и убить земляка, и тот, должно  быть,
понял это. В коричневых  глазах  писаря  шевельнулся  испуг,  тонкие  губы
дрогнули, и он, опасливо поглядывая на бойца, несмело ступил от скирды.
   - Ну чего ты? Ошалел, что ли? - недоуменно ворчал  писарь,  но  все  же
зарысил в поле.
   - Бегом!!! - кричал Тимошкин и, подхватив под руку автомат, побежал  за
ним, полный твердой решимости убить Блищинского, если тот не подчинится. В
нем будто прорвалась накопленная за годы ненависть к подлой  натуре  этого
человека, к тому же он понимал, что один, с больной рукой не сможет,  если
понадобится, вынести Ивана. И Блищинский бежал, разинув от усталости рот и
с опаской поглядывая то в сторону хутора, то искоса на  земляка.  Тимошкин
же не смотрел вперед: он знал, что их там ожидает, и  под  дулом  автомата
гнал туда писаря. Он боялся, как бы немцы раньше их не подбежали к  Ивану.
Но выстрелы утихли; кажется, никто с хутора так и  не  показался  в  поле.
Иван с трудом ворочался вдали и, уже не вставая больше,  медленно  полз  к
овражку.
   Скоро они добрались до молодых посадок.
   Тут была межа - узкая, с сухим бурьяном, колюче торчащим из снега между
тонкими деревцами акаций. Блищинский, устав, побежал медленнее  и  наконец
перешел на шаг. Тимошкин строго прикрикнул на него - Гришка  послушался  и
снова неохотно зарысил вперед. Он тяжело дышал, сумка болталась у него  на
боку, и писарь то и дело отбрасывал ее назад. Кажется, он превозмог  страх
и молчал, обретая свой прежний хмурый, сердитый вид.
   Иван полз. Уже стало видно, как тяжело волочил он по снегу  свое  тело,
оставляя позади широкую борозду - след. Тимошкин  изредка  прикрикивал  на
Блищинского, чтобы тот не отставал, и сам бежал,  выбиваясь  из  последних
сил.
   Они приближались к Ивану. Неглубокий  заснеженный  овражек  был  совсем
близко, на другой его  стороне  лежал  Щербак.  И  вдруг  с  хутора  снова
простучала длинная очередь. Тоненькая, как птичья лапка,  веточка,  сбитая
пулей, упала с дерева, ветер подхватил ее и быстро погнал по полю. Гришка,
проворно перескочив межу, распластался  на  другой  ее  стороне,  Тимошкин
пригнулся и, не желая оставлять  писаря,  лег  у  самой  межи.  В  воздухе
коротко и злобно  посвистывали  пули,  кусочек  мерзлой  коры  с  ближнего
деревца отскочил в снег, и ствол его заблестел белым пятном.
   - Ползком! - крикнул Тимошкин Блищинскому, шапка которого торчала из-за
межи. - Ползком, слышишь?
   Очередь снова стеганула по голым ветвям деревьев, опять несколько веток
подхватил на лету ветер. Неуклюже  орудуя  одной  рукой,  Тимошкин  пополз
боком, волоча за собой автомат. Блищинский пошевелился и тут же притих.  У
Тимошкина уже несколько остыла ярость, с которой он поначалу набросился на
писаря, и теперь, опасаясь за Ивана,  он  начал  тревожиться,  как  бы  не
случилось чего и с Блищинским.
   - Ну что? Давай быстрей!
   Гришка высунул из-за межи голову и сквозь ветер с отчаянием заговорил:
   - Слушай, Володя! Что ты делаешь? Они же сейчас перебьют нас.  Куда  ты
суешься? Может, он убит уже, зачем  мы  ползем?  Кто  он  тебе,  брат  или
начальство, что ты на рожон лезешь? Давай назад! Мы же свои люди. А  он...
Давай вернемся.
   Тимошкин не ожидал этого. Он думал, что там, у скирды, сержант  осознал
подлость своего поведения  и,  если  побежал,  значит,  понял,  что  иначе
поступить нельзя. Но, видимо, ничего он не  понял.  Уговаривая  вернуться,
писарь уже поворачивал назад, медленно  отползал,  укрываясь  от  пуль  за
межой. Снова у Тимошкина закипела злость к этому человеку - было ясно, что
погнать его вперед можно, только угрожая оружием.
   Подхватив автомат, он перескочил межу и растянулся  на  снегу  рядом  с
Блищинским. Тот нас