настолько поддался чужому влиянию и сделал такие
уступки, что вряд ли можно было ожидать объективного расследования.

Он, правда, попытался еще раз выйти из затруднительного положения.

- Дорогой Оскар, - сказал он, - я не считаю все это столь уж сложным.
Разумеется, швейцарские промышленники имеют право вести частные переговоры
с теми, кто в них заинтересован, и даже с той самой державой. Я не отрицаю
этого, полиция в такие дела не вмешивается. Шмид был в гостях у Гастмана,
повторяю, как частное лицо, и в связи с этим я приношу свои официальные
извинения; конечно, он был неправ, пустив в ход фальшивое имя и фальшивую
профессию, хотя как полицейский часто и наталкиваешься на всякие
препятствия. Но он ведь не один бывал на этих встречах, там были также и
люди искусства, дорогой национальный советник.

- Это необходимая декорация. Мы живем в культурном государстве, Лутц, и
нуждаемся в рекламе. Переговоры должны были сохраняться в тайне, а люди
искусства наиболее подходящие для этого. Общее празднество, жаркое, вино,
сигары, женщины, беседы, художники и артисты скучают, усаживаются вместе,
пьют и не замечают, что капиталисты и представители той державы сидят
вместе. Они и не хотят этого замечать, потому что их это не интересует.
Люди искусства интересуются только искусством. Но полицейский,
присутствующий при этом, может узнать все. Нет, Лутц, дело Шмида внушает
подозрения.

- К сожалению, я могу только повторить, что посещения Гастмана Шмидом пока
нам еще непонятны, - ответил Лутц.

- Если он приходил туда не по поручению полиции, то он приходил по чьему-то
другому поручению, - возразил фон Швенди. - Существуют иностранные державы,
дорогой Луциус, очень интересующиеся тем, что происходит в Ламбуэне. Это
мировая политика.

- Шмид не был шпионом.

- А у нас есть все основания предполагать, что он был им. Для чести
Швейцарии лучше, чтобы он был шпионом, чем полицейским шпиком.

- Теперь он мертв, - вздохнул следователь, который охотно отдал бы все за
возможность лично расспросить сейчас Шмида.

- Это не наше дело, - констатировал полковник. - Я никого не хочу
подозревать, но считаю, что только определенная иностранная держава может
быть заинтересована в сохранении тайны переговоров в Ламбуэне. Для нас все
дело в деньгах, а для них- в принципах партийной, политики. Будем же
честными. Но именно это затруднит работу полиции.

Лутц встал и подошел к окну.

.- Мне все еще не совсем ясно, какова роль твоего клиента Гастмана,-
произнес он медленно.

Фон Швенди обмахал себя листом бумаги и ответил:

- Гастман предоставлял свой дом промышленникам и представителям посольства
для этих переговоров.

- Но почему именно Гастман?

Его высокоуважаемый клиент, проворчал полковник, обладает нужными для
такого дела качествами. Как многолетний посол Аргентины в Китае, он
пользуется доверием иностранной державы, а как бывший президент правления
жестяного треста - доверием промышленников. Кроме того, он живет в Ламбуэне.

- Что ты имеешь в виду, Оскар? Фон Швенди иронически улыбнулся:

- Слышал ли ты когда-нибудь до убийства Шмида название Ламбуэна?

- Нет.

- То-то и оно,- заявил национальный советник.- Потому что никто не знает о
Ламбуэне. Нам нужно было неизвестное место для наших встреч. Так что можешь
оставить Гастмана в покое. Он не жаждет соприкосновений с полицией. Ты
должен это понять, так же как не любит он ваших допросов, вынюхивания,
ваших вечных выпытываний-это все годится для наших Лугинбюлей и фон
Гунтенов, если у них снова рыльце окажется в пушку, но не для человека,
который отказался быть избранным во Французскую академию. Кроме того, твоя
бернская полиция действительно вела себя неуклюже, нельзя же стрелять в
собаку, когда играют Баха. Не в том дело, что Гастман оскорблен, ему скорее
все это безразлично, твоя полиция может взорвать его дом, он и бровью не
поведет; но нет никакого смысла дальше докучать Гастману, ибо за этим
убийством стоят силы, ничего общего не имеющие ни с нашими достопочтенными
швейцарскими промышленниками, ни с Гастманом.

Следователь ходил взад и вперед перед окном.

- Нам придется заняться изучением жизни Шмида,- заявил он,- что же касается
иностранной державы, то мы поставим в известность федерального поверенного.
Каково будет его участие в деле, я не могу сказать, но основные работы он
поручит нам. Твое требование не трогать Гастмана я выполню; само собой
разумеется, от обыска мы откажемся. Если все же возникнет необходимость
поговорить с ним, я попрошу тебя свести меня с ним и присутствовать при
беседе. Тогда я легко улажу все формальности с Гастманом. Речь в данном
случае идет не о следствии, а о формальности, необходимой для следствия,
которому в зависимости от обстоятельств может потребоваться и опрос
Гастмана, даже если он и не имеет смысла; но расследование должно быть
полным. Мы будем беседовать об искусстве, чтобы допрос носил как можно
более безобидный характер, я не буду задавать вопросов. Если мне все же
понадобится задать вопрос-ради чистой формальности, - я предварительно
сообщу тебе о нем.

Национальный советник тоже поднялся, и теперь они стояли друг против друга.
Национальный советник притронулся к плечу следователя.

- Значит, решено,-сказал он. - Ты оставишь Гастмана в покое, Луциусик,
ловлю тебя на слове. Папку я оставляю здесь; список составлен тщательно, и
он полный. Я всю ночь звонил по телефону, и многие очень взволнованы. Еще
неизвестно, захочет ли иностранная держава продолжать переговоры, когда она
узнает о деле Шмида. На карту поставлены миллионы, милый доктор, миллионы!
Желаю тебе удачи в твоих розысках. Она тебе очень понадобится.

С этими словами фон Швенди, тяжело ступая, вышел из комнаты.

* * *

Лутц только успел просмотреть список, оставленный ему национальным
советником, и, стоная при виде этих знаменитых имен, убрать его - в какое
злосчастное дело я тут впутался, подумал он, - как вошел Берлах, разумеется
не постучав. Старик сказал, что ему нужно официальное правомочие для визита
к Гастману в Ламбуэн, но Лутц велел ему приходить после обеда. Теперь пора
отправляться на похороны, сказал он, и встал.

Берлах не стал возражать и покинул кабинет вместе с Лутцем, которому
обещание оставить Гастмана в покое стало казаться все более необдуманным и
который опасался резкого протеста со стороны Берлаха.

Они стояли на улице не разговаривая, оба в черных пальто с поднятыми
воротниками. Шел дождь, но они не стали раскрывать зонтов ради нескольких
шагов до машины. Машину вел Блаттер. Теперь дождь полил как из ведра, косо
ударяя в стекла. Каждый сидел неподвижно в своем углу. Сейчас я должен ему
сказать, подумал Лутц и взглянул на спокойный профиль Берлаха, который, как
он это часто делал, приложил руку к желудку.

- У вас боли? - спросил Лутц.

- Всегда,-ответил Берлах.

Они опять замолчали, и Лутц подумал: я скажу ему после обеда. Блаттер ехал
медленно. Все скрылось за белой завесой, такой лил дождь. Трамваи,
автомобили плавали где-то в этих огромных падающих морях. Лутц не знал, где
они находятся, струящаяся по стеклам вода не позволяла ничего разглядеть. В
машине становилось все темней. Лутц закурил сигарету, выпустил струю дыма и
решил, что по делу Гастмана он не пустится со стариком ни в какие
объяснения, и сказал:

- Газеты напечатают сообщения об убийстве, его нельзя больше скрывать.

- Это теперь уже и не имеет смысла, - ответил Берлах, - мы ведь напали на
след. Лутц погасил сигарету.

- Это никогда не имело смысла.

Берлах молчал, а Лутц, который охотно поспорил бы, стал всматриваться в
окно. Дождь немного утих. Они уже ехали по аллее. Шлоссгальденское кладбище
виднелось за дымящимися деревьями - серая, залитая дождем каменная стена.
Блаттер въехал во двор и остановился. Они вылезли из машины, раскрыли зонты
и зашагали вдоль могильных рядов. Искать им пришлось недолго. Надгробные
камни и кресты остались позади, казалось, они вступили на строительную
площадку. Земля была испещрена свежевырытыми могилами, покрытыми досками.
Влага мокрой травы проникала в ботинки, на которые налипали комья глины. В
середине этой площадки, между еще не заселенными могилами, на дне которых
дождь собирался грязными лужами, между временными деревянными крестами и
земляными холмиками, густо засыпанными быстро гниющими цветами и венками,
стояли вокруг могилы люди. Гроб еще не был опущен, пастор читал библию,
рядом с ним, держа над собой и пастором зонт, стоял могильщик в смешном
фракоподобном рабочем костюме, от холода переступая с ноги на ногу. Берлах
и Лутц остановились возле могилы. Старик услышал плач. Плакала фрау Шенлер,
бесформенная и толстая под этим беспрерывным дождем, рядом с ней стоял
Чанц, без зонтика, с поднятым воротником плаща и болтающимся поясом, в
твердой черной шляпе. Рядом с ним девушка, бледная, без шляпы, со светлыми
волосами, ниспадавшими мокрыми прядями. "Анна", - невольно подумал Берлах.
Чанц поклонился, Лутц кивнул, комиссар не повел бровью. Он смотрел на
остальных, стоявших вокруг могилы, - сплошь полицейские, все в штатском,
все в одинаковых плащах, в одинаковых твердых черных шляпах, зонты, как
сабли, в руках, - фантастические стражи, возникшие из неизвестности,
нереальные в своей телесности. А позади них убывающими рядами выстроились
городские музыканты, собранные в спешке, в черно-красных униформах,
отчаянно старавшиеся укрыть свои медные инструменты под плащами. Так все
они стояли вокруг гроба, стоявшего здесь, этого ящика из дерева, без венка,
без цветов, и все же единственно сухого места, защищенного в этом
беспрерывном дожде, падающем с однообразным плеском, все сильней, все
бесконечней. Пастор давно уже кончил чтение. Никто не замечал этого. Только
дождь был здесь, только дождь был слышен. Пастор кашлянул. Раз. Потом
несколько раз. Завыли басы, тромбоны, валторны, корнеты, фаготы, гордо и
торжественно, желтые вспышки в потоках дождя; но потом сникли и они,
развеялись, исчезли. Все попрятались под зонтами, под плащами. Дождь лил
все сильней. Ноги вязли в грязи, вода ручьями лилась в открытую могилу.
Лутц поклонился и вышел вперед. Он посмотрел на мокрый гроб и еще раз
поклонился.

- Господа,- донесся его голос откуда-то из-за дождя, почти не слышный
сквозь водную пелену. - Господа, нашего товарища Шмида нет больше среди нас.

Его прервало дикое, разнузданное пение:

- Черт бродит кругом, черт бродит кругом, перебьет он всех вас кнутом!

Два человека в черных фраках, качаясь, брели по кладбищу. Без зонтов и
пальто, они полностью были отданы во власть дождя. Одежда прилипла к их
телу. На голове у каждого был цилиндр, с которого вода стекала на лицо. Они
несли огромный зеленый лавровый венок, лента его волочилась по земле. Это
были два огромных грубых парня, мясники во фраках, совершенно пьяные, все
время готовые упасть, но поскольку они спотыкались вразнобой, то им
удавалось удерживаться за лавровый венок, качающийся между ними, как
корабль в бурю. Они затянули новую песню:

У мельничихи мать померла,

а мельничиха жива, жива.

Мельничиха батрака перенесла,

а мельничиха жива, жива.

Они наскочили на траурное сборище, врезались в него между фрау Шенлер и
Чанцем, не встретив никаких помех, ибо все словно окаменели, и вот они,
качаясь, побрели дальше по мокрой траве, поддерживая и обхватывая друг
друга, падая на могилы, опрокидывая кресты. Их голоса поглотил дождь, и
снова наступила тишина.

Все проходит, все исчезает! - донеслось еще раз издалека. Остался лишь
венок, брошенный на гроб, и грязная лента с расплывающейся черной надписью:
"Нашему дорогому доктору Прантлю". Но как только люди, стоящие вокруг
гроба, опомнились и вознамерились возмутиться этим происшествием и
городской оркестр, дабы восстановить торжественность, отчаянно задул в свои
трубы, дождь обратился в такую бурю, так захлестал по деревьям, что все
ринулись прочь от могилы, у которой остались одни могильщики, черные
чучела, в завывании ветра, в грохоте низвергающихся водяных потоков
пытавшиеся опустить, наконец, гроб в могилу.

* * *

Когда Берлах с Лутцем снова сидели в машине и Блаттер, обгоняя бегущих
полицейских и музыкантов, въехал в аллею, доктор, наконец, дал волю своему
раздражению.

- Этот Гастман просто возмутителен! - воскликнул он.

- Я не понимаю, - ответил старик.

- Шмид бывал в доме Гастмана под фамилией Прантль.

- В таком случае это предостережение,-ответил Берлах, но ни о чем не стал
спрашивать. Они ехали в сторону Муристальдена, где жил. Лутц. Собственно,
сейчас самый подходящий момент поговорить со стариком о Гастмане и о том,
что его следует оставить в покое, подумал Лутц, но продолжал молчать. В
Бургэрнциле он вышел, Берлах остался один.

- Отвезти вас в город, господин комиссар? - спросил полицейский, сидевший у
руля.

- Нет, отвези меня домой, Блаттер.

Теперь Блаттер поехал быстрей. Дождь немного утих, и вдруг у самого
Муристальдена Берлаха ослепил яркий свет: солнце прорвалось сквозь тучи,
опять скрылось, снова показалось в вихревой игре тумана и громоздящихся
облаков - чудовищ, несшихся с запада, скапливавшихся у гор, бросающих
причудливые тени на город, лежащий у реки, безвольное тело, распростертое
между холмами и лесами. Усталая рука Берлаха скользнула по мокрому пальто,
щелки его глаз блестели, он жадно впитывал в себя эту картину: земля была
прекрасна. Блаттер остановился. Берлах поблагодарил его и вышел из
служебной машины. Дождь перестал, был только ветер, мокрый, холодный ветер.
Старик стоял, ожидая, пока Блаттер повернет большую тяжелую машину, еще раз
приветствовал его на прощание. Он подошел к Ааре. Она вздулась
грязно-коричневой водой; на волнах качались старая ржавая коляска, ветки,
маленькая елка, за ней подпрыгивал бумажный кораблик. Берлах долго смотрел
на реку, он любил ее. Потом он через сад направился к дому.

Прежде чем войти в холл, Берлах переменил обувь. На пороге он остановился.
За письменным столом сидел человек и листал папку Шмида. Правой рукой он
играл турецким кинжалом Берлаха.

- Значит, это ты, - сказал старик.

- Да, я, - ответил тот.

Берлах прикрыл дверь и сел в свое кресло напротив письменного стола. Он
молча смотрел на человека, спокойно продолжавшего листать папку Шмида,
человека с почти крестьянским обликом, спокойным и замкнутым, с глубоко
сидящими глазами на костлявом, но круглом лице, с короткими волосами.

- Ты именуешь себя теперь Гастманом, - произнес, наконец, старик.

Человек вытащил трубку, набил ее, не спуская с Берлаха глаз, закурил и
ответил, постучав пальцем по папке Шмида:

- Это тебе уже с некоторых пор хорошо известно. Ты натравил на меня парня,
эти данные у него от тебя.

Он закрыл папку. Берлах посмотрел на письменный стол, на котором лежал его
револьвер, рукояткой в его сторону, - стоило только протянуть руку; он
сказал:

- Я никогда не перестану преследовать тебя. Однажды мне удастся доказать
твои преступления.

- Ты должен торопиться, Берлах, - ответил тот. - У тебя осталось мало
времени. Врачи дают тебе еще год жизни, если тебе сейчас сделать операцию.

- Ты прав,- сказал старик.- Один год. Но я не могу сейчас лечь на операцию,
я должен накрыть тебя. Это моя последняя возможность.

- Последняя, - подтвердил тот, и они замолчали, молчали долго, сидели и
молчали.

- Более сорока лет прошло, - заговорил он снова, - с тех пор как мы с тобой
впервые встретились в каком-то полуразрушенном еврейском кабачке у Босфора.
Луна, как бесформенный желтый кусок швейцарского сыра, висела среди облаков
и светила сквозь сгнившие балки на нас, это я еще отлично помню. Ты,
Берлах, был тогда молодым полицейским специалистом из Швейцарии на турецкой
службе, тебя призвали, чтоб провести какие-то реформы, а я - я был уже
повидавшим виды авантюристом, каким остался до сих пор, жадно стремившимся
вкусить свою неповторимую жизнь на этой столь же неповторимой и
таинственной планете. Мы полюбили друг друга с первого взгляда, сидя среди
евреев в лапсердаках и грязных греков. Но когда эта проклятая водка,
которую мы пили тогда, этот перебродивший сок бог весть каких фиников, это
огненное порождение чужеземных нив под Одессой, которое мы опрокидывали в
себя, затуманило нам головы и глаза наши, как горящие угли, засверкали в
турецкой ночи, наш разговор стал горячим. О, я люблю вспоминать этот час,
определивший твою и мою жизнь!

Он засмеялся.

Старик сидел и молча глядел на него. - Один год остался тебе, - продолжал
он, - и сорок лет ты упорно следил за мной. Таков счет. О чем мы спорили
тогда, Берлах, в этой затхлой харчевне в предместье Тофане, окутанные дымом
турецких сигарет? Ты утверждал, что человеческое несовершенство, тот факт,
что мы никогда не можем точно предсказать поступок другого, предугадать
случай, во все вмешивающийся,-вот причина, неизбежно способствующая
большинству преступлений. Ты называл глупостью совершение преступления,
потому что нельзя обращаться с людьми, как с шахматными фигурами. Я же
говорил - больше из желания противоречить, чем по убеждению, - что как раз
запутанность человеческих отношений и толкает на преступления, которые
нельзя раскрыть, именно потому-то наибольшее число преступлений и
совершается безнаказанно, что о них не подозревают, они остаются в тайне.
Продолжая спорить, подогретые адским пламенем напитков, которые подливал
нам хозяин, а больше подстрекаемые нашей молодостью, мы в тот момент, когда
луна скрылась над Ближним Востоком, в задоре заключили с тобой пари, пари,
которое мы заносчиво выкрикнули в небо, как ужасную остроту, от которой
нельзя удержаться, даже если она является богохульством, - только потому,
что нас привлекает соль ее, - как дьявольское искушение духа духом.

- Ты прав, - сказал спокойно старик, - мы заключили тогда с тобой это пари.

- Ты не думал, что я сдержу свое слово,-засмеялся другой, - когда мы на
следующее утро с тяжелыми головами проснулись в этой глухой харчевне-ты на
ветхой скамейке, а я под еще мокрым от водки столом.

- Я не думал,- ответил Берлах,-что человек в состоянии сдержать такое
слово. Они помолчали.

- Не введи нас во искушение,-снова начал посетитель. - Твоя честность
никогда не подвергалась искушению, но твоя честность искушала меня. Я
сдержал смелое пари-совершить в твоем присутствии преступление, и совершить
его так, чтобы ты не мог доказать его.

- Через три дня,- сказал старик тихо, погруженный в воспоминания, - когда
мы с немецким коммерсантом шли по мосту Махмуда, ты на моих глазах столкнул
его в воду.

- Бедняга не умел плавать, да и ты был в этом деле столь неискусен, что
после твоей неудачной попытки спасти его тебя самого еле живого вытащили из
грязных вод Золотого Рога, - продолжал другой невозмутимо. - Убийство было
совершено в сияющий летний турецкий день, дул приятный ветерок с моря, на
оживленном мосту, совершенно открыто, на глазах у влюбленных парочек из
европейской колонии, магометан и местных нищих, и тем не менее ты не смог
доказать его. Ты приказал арестовать меня, но напрасно. Многочасовые
допросы оказались бесполезными. Суд поверил моей версии о самоубийстве
коммерсанта.

- Тебе удалось доказать, что коммерсант был на грани банкротства и тщетно
пытался спасти положение, прибегнув к обману, - горько признал старик,
побледнев.

- Я тщательно выбирал свою жертву, мой друг, - засмеялся другой.

- Так ты стал преступником,-ответил комиссар.

- То, что я являюсь в некотором роде преступником, я не могу полностью
отрицать,-небрежно сказал он. - Со временем я становился все более искусным
преступником, а ты все более искусным криминалистом; но тот шаг, на который
я опередил тебя, ты так никогда и не смог наверстать. Я все время возникал
на твоем пути, как серое привидение, все время меня подмывало совершать у
тебя под носом все более смелые, дикие и кощунственные преступления, а ты
никогда не мог доказать их. Дураков тебе дано было побеждать, но тебя
побежд