они никак не  могли
продрать глаза, и их поднимали с уже мокрых сенников.
     От занятий строевой подготовкой валились с ног не  только
бойцы этой категории, но и вся рота. Даже такой дуб, как  Иван
Будрайтис, исходивший не одну сотню верст по сибирской  тайге,
к вечеру заметно сдавал. Евреи к тому времени уже ползали  как
сонные мухи. И от усталости. И от голодных  спазм  в  желудке.
Потому что кормили новобранцев по самой низкой  норме,  а  при
такой физической нагрузке пустое брюхо хлопало о  позвоночник,
как парус о мачту.
     Евреи диву давались: зачем нужно столько топать  строевым
шагом, отрабатывать повороты налево,  направо  и  кругом,  как
будто их готовят для парада, а не для отправки на  фронт,  где
это, как известно, ни к чему - лежи себе в мокром окопе и жди,
когда предназначенная тебе пуля разыщет адресат, не заглядывая
в номер полевой почты.
     Кроме  отработки  строевого  шага,  они  учились  ползать
по-пластунски,   наступать   перебежками    по    пересеченной
местности, окапываться, рыть траншеи полного  профиля.  И  все
это в  снегу,  на  ветру,  при  сильном  морозе,  от  которого
слипались ноздри и брови становились седыми от  инея.  Да  еще
таскать на себе  противогаз,  винтовку  с  патронами,  а  если
особенно "повезет", то навьючат тебе на горб ящик с минами для
батальонного миномета.
     Не учили лишь одному - стрелять. Евреям  стало  казаться,
что на войне не стреляю, а только ползают, утопая в  снегу,  с
непосильным грузом на спине, и едят как можно  меньше,  чтобы,
должно быть, не прибавить в весе.
     Даже такой крепыш, как Моня  Цацкес,  после  отбоя  лежал
пластом на  своих  нарах.  Он  мучительно  шевелил  мозгами  в
поисках способа хоть немного сбавить физическую  нагрузку,  не
нарушая при этом Устав  Красной  Армии.  Старшина  Качура  был
стреляный воробей. Нужно было напрячь всю еврейскую  смекалку,
чтоб перехитрить этого хохла.
     Моня напряг. И нашел слабое место старшины.
     - Вошь, - наставлял новобранцев  старшина  Качура,  -  не
меньший враг для советского человека, чем германский фашист.
     И если у кого-нибудь  обнаруживали  эту  самую  вошь,  то
объявлялось ЧП - чрезвычайное происшествие. Сразу троих солдат
гнали в баню, а их обмундирование и постельные  принадлежности
прожаривали  до  вони  в  дезокамере,  именуемой   в   казарме
"вошебойкой". Почему гнали  троих?  Для  верности.  Санитарной
обработке подвергались и сам виновник, на котором нашли  вошь,
и его соседи по нарам, слева и справа.  Все  трое  целый  день
ходили именинниками.
     Ни один еврей не откажется лишний раз помыться в бане.  А
до срока сменить пропотевшее насквозь  белье  -  это  и  вовсе
подарок  судьбы.  Но  главный  выигрыш   был   в   ином.   Три
счастливчика, попавшие в  зону  поражения  вошью,  целый  день
кантовались в казарме.  Их  освобождали  от  занятий,  и  они,
распаренные после баньки, похлебав баланды, в чистом  исподнем
валялись на нарах двадцать четыре часа - отсыпались на  неделю
вперед. И вся рота завидовала им черной завистью.
     Моня  Цацкес  решил   действовать.   Нужна   была   вошь.
Закаленная, выносливая. И  такая  вошь  нашлась.  На  ком,  вы
думаете? Точно. На Фиме Шляпентохе.
     Моня, узнав об этом,  кинулся  на  Шляпентоха  как  тигр,
бережно снял с него вошь, завернул  в  бумажку  и  помчался  к
старшине.
     - Троих в санобработку, - приказал Качура.
     Вошь была ему показана, но не ликвидирована. И в этом был
секрет рядового Цацкеса.  Пока  Шляпентох  и  два  его  соседа
кейфовали на нарах  после  баньки,  Моня  раздобыл  у  бывшего
портного  Мотла  Кановича  наперсток,  посадил  туда  вошь,  а
отверстие залепил хлебным мякишем.
     Назавтра та же вошь была  обнаружена  на  Монином  соседе
слева, и еще одна троица, включая  Моню,  была  на  весь  день
освобождена от учений в поле.
     Сама  вошь  была   осторожно   водворена   в   наперсток,
запечатана мякишем и спрятана в щель под нарами. А Моня и  два
других счастливчика попарились  на  славу,  натянули  на  себя
сухое и горячее  после  прожарки  обмундирование  и,  румяные,
сияющие, направились по тропинке в снегу к столовой за  своими
пайками. Моня раскрыл своим спутникам секрет, и они, как  люди
догадливые, поняли, что все обязаны ему, рядовому  Цацкесу,  и
его волшебной вошке, которая  отныне  будет  передаваться  как
приз по нарам. Наподобие переходящего красного флага,  которым
в советской стране награждают  победителя  в  социалистическом
соревновании.
     Оба солдата задохнулись от восторга. И смотрели  на  Моню
как на фокусника из цирка.  Моня  снисходительно  принимал  их
восхищение, сидя за деревянным  столом  в  пустой  столовке  и
поедая из жестяной мисочки жидкую перловую кашу,  именуемую  в
казарме "шрапнелью" за  специфические  качества,  которые  она
весьма громогласно  проявляет  спустя  некоторое  время  после
приема пищи. Батальонный хлеборез положил перед каждым по  три
ломтика черного ржаного хлеба, весом в триста граммов, и  Моня
сгреб все девять ломтиков к своей миске. Озадаченным товарищам
он объяснил, что это - плата за удовольствие,  полученное  ими
благодаря Моне. Как-никак, он все придумал, а  кроме  того,  у
него есть и производственные издержки: содержание вошки,  уход
за ней, кормление. Моня уверял, что кормит  ее  своей  кровью,
другой  пищи,  каналья,  не  принимает,  и  потому  приходится
выпускать ее время от времени пастись  на  собственный  живот.
Конечно, когда рядом нет начальства.
     Солдаты не усомнились в правдивости его слов  и  слушали,
раскрыв рты и даже перестав чавкать. Свою обеденную пайку  они
без споров отдали  Моне  и  пошли  отлеживаться  на  нарах  до
вечера, когда, замерзшие и еле живые, вернутся в  казарму  те,
кого еще не облагодетельствовал рядовой Цацкес.
     Переходящая  красная  вошь   отныне   распределялась   по
строгому графику: ее обнаруживали два раза в неделю, и  каждый
раз - в противоположном конце казармы. Два раза в неделю новая
троица  парилась  и  отсыпалась,   а   Моня   уплетал   честно
заработанный гонорар - шестьсот граммов черного ржаного хлеба.
Он поправился, запавшие было щеки снова округлились, и на  них
пробился намек на румянец.
     А старшина Качура спал с  лица.  Он  потерял  аппетит  от
расстройства и, сколько  ни  силился,  никак  не  мог  понять,
откуда такое наваждение в казарме. Тогда он вызвал  санитарную
комиссию  во  главе  с  доктором   Копеляном.   Комиссия   под
наблюдением  доктора  ползала  по   нарам,   трясла   сенники,
просмотрела по швам нижнее белье на каждом солдате и ничего не
обнаружила. Весь личный состав был найден стерильно чистым.
     Старшина Качура был польщен выводами комиссии, но полного
удовлетворения не получил. В душе осталась тревога. Поэтому он
охотно поддержал предложение доктора Копеляна  освободить  всю
роту на один день от занятий, пропарить в  бане  и  пропустить
через "вошебойку", а помещение подвергнуть дезинфекции.
     Это  было  уже  опасно.   От   дезинфекции   вошь   могла
задохнуться в своем убежище под нарами.  Поэтому  наперсток  с
нею перекочевал в карман  Мониной  шинели.  Рота  наслаждалась
отдыхом  и  воздавала  Моне  хвалу.  О   вошке-благодетельнице
говорили с  трогательной  нежностью,  как  говорят  о  любимом
существе. И даже имя ей дали - Нина.
     Правда,  Фима  Шляпентох  усомнился,  верно  ли   солдаты
определили пол. А вдруг это не самка, а самец? Моня  предложил
Фиме попросить у лейтенанта Брохеса очки и заглянуть Нине  под
юбку.
     Рота  славно  провела  весь  этот   день.   Моня   Цацкес
великодушно отказался от обычного гонорара, и каждый съел свою
пайку полностью, до последней крошки, что еще  больше  подняло
настроение.
     На следующий день у  старшины  Качуры  чуть  не  сделался
нервный припадок. Нина вновь  объявилась.  И  три  солдата  со
свертками белья под мышкой ждали приказа отправляться в баню.
     - Дай-ка мне ее, суку, - попросил вдруг  старшина  Качура
и, взяв бумажку с вошью, поднес ее ближе к глазам. - Кажись, я
уже раз ее видел, а? Или мне мерещится?  -  Старшина  медленно
оглядел евреев. - Ну, народ! Погодите! Скоро на фронт  пойдем.
Там я вас быстро в православную веру переведу.
     С выражением решимости на широком лице и брезгливо поджав
губы,  старшина  Качура  положил   бедную   Нину,   беспомощно
шевелившую ножками, на плоский ноготь своего большого пальца и
таким же плоским ногтем другого большого  пальца  раздавил.  С
легким треском.
     У рядового Цацкеса при этом кольнуло в сердце, как  будто
он присутствовал при публичной  казни.  Другие  солдаты  потом
признались, что и они испытали нечто подобное.
-==ПАРИКМАХЕРЫ - ТРИ ШАГА ВПЕРЕД!==-
     С трехлинейной винтовкой образца 1891/1930 года на  плече
Моня стоял на плацу в карауле  по  случаю  прибытия  командира
полка. Подполковник Штанько сам принимал очередное пополнение.
И не ради праздного любопытства, а  с  конкретной  целью.  Ему
понадобился личный парикмахер. И чтобы не советское барахло, а
высший класс. Заграничной выучки.
     Петр Трофимович Штанько почти всю  свою  жизнь  провел  в
армии и, кроме  казенного  обмундирования,  другой  одежды  не
признавал.  Он  был,  что  называется,  военная  косточка.  До
капитанского звания стригся под бокс, а  в  последующих  чинах
стал бриться наголо, подражая своему старшему  командиру.  Его
бритая голова сверкала,  как  бильярдный  шар,  над  складками
красной от избытка крови бычьей  шеи,  туго  стянутой  кромкой
подворотничка. Свежий белый подворотничок ежедневно  подшивала
командиру полка его боевая подруга и верная жена Маруся, Мария
Антоновна, скромная служащая местного военторга.
     Старшина Качура выстроил  перед  командиром  полка  новое
пополнение. Евреи  стояли  на  морозе,  переминаясь  в  легкой
изношенной обуви, одетые, как на карнавале, в шубы  с  лисьими
дамскими воротниками, в плащи-дождевики и даже в  крестьянские
домотканые армяки. Шеи были замотаны  шарфами  всех  цветов  и
размеров. Шарфы натянуты на носы  и  покрыты  седым  инеем  от
дыхания.
     Старшина  Качура   в   комсоставской   шинели   до   пят,
перетянутый   крест-накрест   скрипучими   ремнями   портупеи,
прохаживался перед шеренгой евреев. Он ступал кошачьим упругим
шагом в своих сапогах из черного хрома и напоминал кота  перед
строем мышей, отданных ему на съедение.
     Моня стоял на карауле и не думал ни о чем.  Кроме  обеда.
До которого еще было два часа стояния на морозе.
     - Здравствуйте, товарищи бойцы! - гаркнул командир полка.
     Вместо положенного громкого приветствия евреи простуженно
закашляли, окутавшись облачками пара.
     Старшина Качура, видя непорядок, уставился да начальство,
готовый немедленно принять меры. Но командир  полка  движением
руки отказался от его услуг:
     - Новенькие. Не знают порядка. Научим! А сейчас... Строй,
слушай мою  команду!  Кто  парикмахер,  -  он  с  наслаждением
помедлил, - три шага вперед!
     Разноцветная, застывшая на  морозе  шеренга  колыхнулась,
выталкивая  в  разных  концах  замотанные  фигурки.   Примерно
половина строя вышла вперед. Остальные  топтались  на  прежнем
месте.
     Подполковник Штанько раскрыл  рот,  что  означало  высшую
степень удивления.
     - Столько парикмахеров? Га? А остальные кто?
     - Остальные, товарищ подполковник,  -  взял  под  козырек
старшина Качура, - по-нашему, по-русски, не понимают.
     - Перевести остальным, что я сказал!
     Несколько евреев из тех, что вышли на  три  шага  вперед,
обернулись назад и по-литовски и по-еврейски  разъяснили  суть
сказанного командиром. И тогда товарищ Штанько застыл надолго.
Все до единого евреи, еще  остававшиеся  на  месте,  торопливо
догнали своих товарищей, проделав положенных три шага.
     - Так, - только и мог сказать потрясенный командир  полка
и  после  тяжкого  раздумья,  произнес:  -   Значит,   все   -
парикмахеры? Все хотят брить командира?  А  кто  будет  Родину
защищать?  Га?   Кто   будет   кровь   проливать   за   родное
социалистическое отечество? Кто, мать вашу... Пушкин?
     Евреи, неровно вытянувшиеся в новую шеренгу,  пристыженно
молчали. Во-первых, потому, что они, иностранцы, совершенно не
знали имени классика русской литературы Александра  Сергеевича
Пушкина,  а  во-вторых,  из-за  того,  что  они,  к   великому
неудовольствию подполковника Штанько, все поголовно  оказались
людьми одной профессии.
     - Не нужен мне личный парикмахер. Обойдусь,  -  обиженно,
словно ему плюнули в душу, сказал командир  полка.  -  А  этот
табор - в минометную роту! Всех подряд!  Пускай  плиту  в  два
пуда на горбу потаскают!
     Он со скрипом повернулся на снегу, и опечаленный взор его
упал на часового, застывшего в карауле. То  был  рядовой  Моня
Цацкес. Его длинный нос покраснел на морозе  и  делал  солдата
еще  более  похожим  на  заморскую  птицу.  Недобрые   огоньки
зажглись в очах командира.
     - Скажи мне, боец, - спросил он тихим вкрадчивым  голосом
и скосил глаза на свою свиту, как бы готовя ей сюрприз. -  Кем
ты был на гражданке? До войны?
     - Парикмахером, - со струей пара выдохнул Моня Цацкес.
     Свита замерла.  Старшина  Качура  напрягся  до  скрипа  в
ремнях  портупеи.  Подполковник  Штанько   грозно   шагнул   к
часовому, хлопнул его рукой в овчинной  рукавице  по  плечу  и
заржал как конь. Рассыпалась в смехе свита. Оттаяли, съехали к
ушам каменные скулы старшины Качуры.
     - Как звать? - "подобрев, спросил Штанько.
     - Цацкес.
     - Что за цацки-шмацки? Я фамилию спрашиваю!
     - Цацкес, - повторил, округлив глаза, Моня.
     - Ну, после всего, что было, я  ничему  не  удивляюсь,  -
сказал подполковник. - Значит, ты тоже парикмахер, Шмацкес?
     - Так точно, товарищ подполковник!
     - Хороший парикмахер?
     - Лучших нет.
     Запас русских слов у рядового Цацкеса  был  ограничен,  и
большую  часть  их  он  позаимствовал  из  лексикона  старшины
Качуры. Поэтому в подробности не вдавался, отвечал  коротко  и
ясно.
     - Диплом есть?
     - В рамке.
     - В рамке? Ну и сукин сын! Хвалю за  находчивость!  Беру!
Старшина, направить в мое распоряжение рядового... э-э-э...
     - Цацкес, - подсказал ему Моня.
     - Правильно, - согласился командир. - А этих... строем  в
вошебойку!  Прожарить,  отмыть  коросту,  чтоб  блестели   как
пятаки!  И  постричь  парикмахеров...  Наголо!   Под   нулевую
машинку.
     Вспомнив,  что  не  все  понимают   по-русски,   он   для
убедительности  снял   меховую   шапку   и   продемонстрировал
новобранцам свой бритый череп.
     -  Полезно  для  здоровья  и  гигиены:  мозгам  -  доступ
кислорода, вшам - укрытия нет.
     В  заключение  командир  полка  обогатил  солдатские  умы
афоризмом собственного производства:
     - Не волос красит человека, а любовь к Родине! Ясно?
     Евреи дружно кивнули.
-==ПОЛКОВОЙ   ЗНАМЕНОСЕЦ==-
     Подполковник Штанько  не  любил  терять  времени  зря  и,
слушая доклады подчиненных, одновременно  брился.  Вернее,  не
брился,  а  его  брили.  И  делал  это  рядовой  Моня  Цацкес,
обладатель  заграничного  бритвенного  прибора  и  диплома  (в
рамке) известной  школы  фрау  Тиссельгоф  в  городе  Клайпеда
(Мемель).
     Моня брил подполковнику Штанько голову,  взбив  кисточкой
горку  пены  и  обмотав  ему  шею  вафельным  полотенцем.  Все
участники совещания: и командиры батальонов и рот, и начальник
обозновещевого снабжения, и начфин, и помпохим,  -  как  дети,
водили глазами за бритвой, гулявшей по начальственной  голове,
снимая пласты мыла и обнажая сверкающий череп.
     Обсуждался вопрос  первостепенной  важности:  предстоящее
вручение полку боевого знамени и  подготовка  подразделений  к
параду,  который  состоится  по  случаю  столь  торжественного
события.
     - Гонять строевой  с  утра  до  ночи!  -  давал  указания
товарищ Штанько. - Не хватит  дня  -  полные  сутки!  Двадцать
четыре часа! Кровь из носу -  держи  равнение  направо!  Ясно?
Политрукам провести работу с  рядовым  составом,  чтоб  каждый
осознал политическую важность момента.
     Загудела   зеленая   коробка   полевого    телефона,    и
солдатик-связист,  сидевший  на  корточках  в  углу,   несмело
протянул командиру трубку.
     - Да,  да.  -  Подполковник  Штанько  закивал  недобритой
головой, обрамленной кружевами из мыльной пены.
     Моня Цацкес задержал бритву в воздухе, чтобы нечаянно  не
порезать своего клиента, а все совещание затаило  дух,  силясь
угадать, с кем и о чем таком разговаривает их непосредственный
начальник.
     - Хрен с ними! - рявкнул в трубку Штанько. - Решай сама!
     И,  скосив  глаз  на  почтительно  замерших  подчиненных,
пояснил:
     - Жена... Кошка родила - как быть с котятами?
     И снова в трубку, деловито хмуря лоб:
     - Как там со знаменем? Отпустили в военторге?  Панбархат?
Лучшего качества? Смотри! Нам говно не  нужно.  Знамя  -  лицо
полка, понимаешь... Все буквы золотом?  Порядок.  Так  слушай,
мать, чтоб к вечеру было готово. Я  к  тебе  солдата  подошлю.
Упакуешь  и  отдашь...  Как   зеницу   ока...   Понятно?   Под
расписку... Все!
     Он не глядя отдал связисту трубку.
     - Хорошая  новость,  товарищи.  Знамя  готово.  Панбархат
высшего сорта. И золотом расписано.  Все  как  надо!  Вот  что
значит своя рука в военторге!
     Моня быстро соскреб пену с головы  подполковника,  достал
из  сумки  пузатую  бутылочку  "Тройного"  одеколона  и   стал
заправлять в горлышко трубку пульверизатора.
     - Не переводи продукт,  дурень!  -  Подполковник  Штанько
отнял у него бутылку одеколона и с бульканьем опорожнил  ее  в
стакан. - Такой дефицит в стране, каждая капля, понимаешь,  на
учете, а он, нерусская душа, голову этим добром мажет.
     Подполковник откинулся на спинку  кресла  и  выплеснул  в
разинутый рот почти полный стакан "Тройного" одеколона. Бритая
голова его стала краснеть, наливаясь кровью, и остатки мыльной
пены на ней заблестели особенно отчетливо. Он  крякнул,  шумно
выдохнул, содрал с шеи вафельное полотенце, протер голову, как
после бани, и,  бросив  Моне  смятое  полотенце,  сказал,  как
отрубил:
     - Поедешь к моей жене - знамя  привезешь.  И  коньячку  у
Марьи Антоновны захвати. Понял? Шагом марш! Выполняй приказ!
     В ранних сумерках зимнего дня  рядовой  Цацкес  в  полной
выкладке - с винтовкой на плече, противогазом на боку и пустым
вещевым  мешком  за  спиной  шагал  мимо  сугробов  по   узкой
протоптанной дорожке. В вещевом мешке он должен был  доставить
в полк бархатное знамя с золотой вышивкой  и  бутылку  коньяка
для командира.
     - Не довезешь -  ответишь  головой,  сказал  на  прощанье
подполковник Штанько, помахав желтым прокуренным пальцем перед
Мониным носом, и имел в виду,  конечно,  знамя.  Но  и  коньяк
тоже.
     Рядовому Цацкесу велели быть при оружии - взять  винтовку
и обойму с пятью боевыми патронами, чтобы в случае  надобности
применить не колеблясь, ориентируясь по обстановке.  Ходить  с
винтовкой без противогаза - не положено. Комендантский патруль
заберет. Так что Моню нагрузили на  полную  катушку,  и  через
будку контрольно-пропускного пункта  он  вышел  в  заснеженный
город.
     Одет  был   Моня   в   обмундирование   б/у   (бывшее   в
употреблении), и  на  левой  стороне  его  короткой,  потертой
шинели суровой ниткой было грубо заштопан рваный кусок сукна -
след от попадания осколка прямо  в  сердце.  По  этой  причине
прежний владелец больше не нуждался в своей  шинели.  И  после
дезинфекции и мелкого ремонта ее  вручили  пополнению  Красной
Армии в лице рядового Цацкеса.
     Конечно, носить эту штопку как  мишень  на  своем  сердце
было не очень приятно. Но, с другой стороны, был и добрый знак
- вроде талисмана: как известно, пуля  не  попадает  дважды  в
одно и  то  же  место.  Это  -  почти  закон.  А  если  бывает
исключение, то почему это обязательно должно случитьс