лубом.
   Два раза в неделю, по утрам, здесь собирались актеры театров и кино,
плавали; однако большую часть времени проводили в парной, сгоняя лишний
вес; мазались солью или медом и, чтобы не скучно было потеть, предавались
беседам об искусстве.
   Именно здесь-то и нашел Писарев своего друга.
   - Знакомься, твой коллега из Питера, - сказал Степанов, кивнул на
пепельноволосого гиганта с римским профилем. - Лаемся второй день, впору
печатать коммюнике: "Переговоры проходят в духе сердечности и
откровенности".
   - Удалов. - Гигант протянул длинную ладонь.
   - Писарев.
   Степанов вздохнул, потянулся по-кошачьи, зевнул:
   - Слушай, Удалов, а где ваш Пикассо?
   - Он любит плавать, - ответил Удалов. - Соли разгоняет.
   - Наш художник, - пояснил Степанов. - Он традиционалист, поэтому мы
зовем его Пикассо. Ведь Пикассо был так же традиционалистом в своей
манере, нет?
   Писарев понял, что Степанов зол; он не ошибся.
   - Мы спорим, Саня, - вздохнул Степанов. - Второй день спорим. Удалов,
пригласим Писарева в арбитры?
   - А я, честно говоря, не считаю себя поклонником манеры Александра
Писарева, - ответил тот. - Меня интересует маленький человек в его
каждодневных заботах; я, Дмитрий Юрьевич, Чехова чту.
   - Ба-альшой оригинал, - заметил Степанов. - Скажи на милость, как
храбр, Сань, а?! Он Чехова не боится чтить!
   - Я не совсем понимаю происходящее, - сказал Удалов, поднимаясь с
подоконника, на котором они сидели у входа в парную. - Если у вас есть
претензии к снятому материалу, давайте их обсуждать, а так... Я не понимаю
предмета... Вы ж подписали мой режиссерский сценарий? Подписали. А теперь
то не нравится, это не годится...
   - Подписал - не подписал, дорогой Удалов, - это из другой сферы
жизнедеятельности. Я ж не протокол задержания подписывал, а режиссерский
сценарий. Вы изложили свое видение моего сочинения... Я ведь обязан верить
вам, старина! Нельзя начинать предприятие и не верить в того, кому
надлежит вести дело до конца! Я полагал, что когда появится третье
измерение, то есть его величество актер, то заиграют новые краски, родится
интонация... А вы мои слова пробрасываете, купируете, вам важно, как актер
сидит, ходит, закуривает...
   Понимаю, без этого нельзя, но я знаю свои слабые стороны и сильные тоже
знаю...
   Вы не даете актерам говорить мои слова, вы торопите их, у них нет
времени думать, и в результате получается не моя вещь... Так, рюшечки,
грусть, тоска, маленький человек... Премьер-министр может быть маленьким
человеком, а сельский учитель - великим мыслителем. Если отсчет
"маленького человека" в российской литературе начинать от пушкинского
Евгения из "Медного всадника", так он царю грозился, когда его беда
настигла, царю, да еще какому! Чеховские маленькие люди тоже, кстати
говоря, большую опасность в себе несли, порох в бочке, поднеси фитиль -
жахнет! А у вас оборочки... В сцене говорят о политической ситуации,
зрителю должно быть все ясно, как дважды два, а вы велите актерам
разыгрывать упражнения из режиссерских задачек для второго курса, когда
обязательные предметы проходят... Я заранее знаю, куда вы поведете: плохой
у вас - очень плохой; хороший - обязательно молчалив и скорбно
улыбается... А мои герои не такие... Плохой обязан быть и хорошим, очень
хорошим, только тогда он станет страшным, то есть по-настоящему плохим! А
хороший пусть в чем-то будет сукиным сыном, пусть болтает, задирается,
жене изменяет!
   - Это не пропустит худсовет...
   Степанов изумленно посмотрел на Писарева:
   - Да при чем здесь худсовет? Я ж не рецепты даю и не пишу реплику! Я
рассуждаю вместе с вами! Я пытаюсь обговорить концепцию, Удалов, хороший
вы мой! Ладно, плавайте, потом доспорим...
   Посмотрев вслед картинно удалившемуся Удалову, Писарев покачал головой:
   - Митя, ты ни о чем не договоришься с ним. Он - другой, понимаешь? Есть
люди, мы с тобою, наши друзья, а есть другие... Так вот он - другой. Он
говорит на другом языке, у него другие мысли... В нем нет неожиданности,
он "селф мэйд мэн", "самосделанный человек", только в дурном выражении...
"Он неожидан, как фишка, ветреней, словно март, нет у поэта финиша,
творчество - это старт..." А разве в нем может быть хоть какая-то
неожиданность?
   Степанов неожиданно спросил:
   - Ты Ахматову любишь?
   - Очень.
   - А я только вчера полюбил, вот дуралей-то, а? "Один идет прямым путем,
другой идет по кругу и ждет возврата в отчий дом, ждет прежнюю подругу. А
я иду - за мной беда, не прямо и не косо, а в никуда и в никогда, как
поезда с откоса".
   Поразительно, а? По стилистике - Анна Каренина в рифме, да?
   - Ты ее раньше не знал?
   - Наверное... Пытался читать, но не входило... Надо ведь, чтобы в о ш л
о, тогда только поэзия станет твоею... Я бы в пропагандисты принимал, как
в члены творческого союза, со всеми вытекающими отсюда льготами и
наградами, честное слово... "Бу-бу-бу", сам не понимает, что говорит... А
мне женщина вчера читала... Хотя нет, сегодня уже... Знаешь, есть стихи
утренние, а есть вечерние...
   - Точно, Особенно у Ахматовой.
   Он любил три вещи на свете:
   За вечерней пенье, белых павлинов И стертые карты Америки.
   Не любил, когда плачут дети, Не любил чая с малиной И женской истерики.
   ...А я была его женой.
   - Слушай, давай сбежим, а? - сказал Степанов. - Поедем в "Арагви", мы
там вечность не были. Едем, Сань?
   - А ты мне триста дублонов одолжишь?
   - Конечно.
   - Только я верну не раньше чем через три месяца.
   - С главрежской зарплаты? Сколько тебе положили?
   - Постучи по дереву.
   - В данном случае по дереву можно не стучать, дело верное...
   - Заедем тогда на телеграф, я переведу в Гагру...
   О своих домашних делах они старались не говорить - и тому и другому это
было больно; когда в компании малознакомых людей Степанова начинали
выспрашивать, где Надя, отчего не пришла, чем сейчас занимается, Писарев,
глядя на друга, испытывал острое чувство тоски, даже под ложечкой
холодело. И он всегда горделиво поражался выдержке друга: тот отвечал
рассеянно, улыбался при этом, умело уходил от слишком уж назойливых
вопросов, ловко переводил разговор на другие темы, захватывая при этом
инициативу; только Писарев замечал, как потом менялось его лицо: он
старился, делались заметными сеточки морщин под глазами, на висках
проявлялась нездоровая желтизна, и весь он делался как фотопортрет,
выполненный на крупнозернистой пленке.
   ...Первым человеком, кого Писарев увидал в "Арагви", был Назаров.
   - Банкет у Арины здесь будет, - пояснил он, - в семь часов. Проверяю
готовность... Ну, у вас все в порядке? Можно поздравить?
   - Завтра, видимо.
   - Ну-ну... От всего сердца... Я дал все команды.."
   - И вас поздравляю, Станислав Федорович, с молодым кандидатом Ариной
Станиславовной.
   - Постучите по дереву.
   Писарев представил себе, как бы фыркнул Левон, если б услыхал эту фразу
большого босса. Как же все стремительно меняется, бог ты мой! Тридцать лет
назад человека в узких брюках называли стилягой, а уж того, кто носил
пиджак с разрезом, молодые ревнители нравственности могли попросту
задержать на улице. А сегодня стоял рядом с Писаревым первый заместитель
начальника главка, и брюки у него были узенькие (сейчас, правда, стилягами
считают тех, кто носит широкие, расклешенные, в которых раньше ходили
ревнители), в пиджаке со шлицей, и галстук на нем был нарядный, яркий, и
он не костил Писарева формализмом, а, наоборот, поддержал его идею
создания нового зрелища. А что это, кстати, такое - формализм? Разве балет
- от начала и до конца - не есть гимн форме? А греческая статуя? Да и
вообще разве реализм существует вне формы? Что существует вне формы? Дух?
Но ведь и религии ищут для себя соответствующую форму.
   ...Никого из тех официантов, с которыми Левон, Степанов и Писарев
дружили, когда приезжали сюда - с первых своих заработков - пировать
вместе с Эдиком, Мишей, Андреем, Эриком, не было уже. Работали все больше
женщины, а раньше они всегда садились к Аркаше, армянину, дружочку,
который не спрашивал, какой будет заказ; он приносил много зелени; тогда
здесь была и кинза, и цицмати, и тархун; потом он угощал их жареным
сулугуни и горячим лобио, а заключал пиршество куриной чихиртмой, господи,
когда ж это было?!
   ...Толстая малоподвижная официантка на их вопросы о тех блюдах, которые
они всегда брали, отвечала односложным "нет"; было ей откровенно скучно;
она ждала вечера, когда придут компании и закажут ветчину, водочку,
колбаску, сыр, коньяк, икру, все будет как полагается, а эти базлают про
какие-то потроха - где они их видели, эти потроха? Гребешки? Еще чего
захотели, поди выполни план с этими гребешками, сразу в трубу вылетишь.
   Писарев заметил, как Степанов набычился; положил руку на его колено,
обезоруживающе улыбнулся официантке:
   - Девушка, вы не сердитесь, мы бутылку тоже закажем и порцию икры
возьмем...
   Только у моего друга мать - грузинка, он сам приезжий, поблагодарит от
души, главное, чтоб зелень принесли, кавказцы без нее не люди...
   Официантка подобрела, заказ приняла, "отколыхала" на кухню, а Степанов,
посмотрев ей вслед с горестным недоумением, сказал:
   - Саня, запомни: лишь двумя инструментами природа одарила истинных
литераторов - впечатлительностью и вдохновением... Нет, правда, когда меня
обидят, я писать начинаю как одержимый... И еще одно я высчитал про нас,
пишущих и созидающих...
   Никто так легко не истолковывает в плохом свете любой поступок
окружающих, никто так подозрительно не относится к обычным событиям, никто
так не подозрителен и не впадает так легко в ярость или уныние, как люди,
одаренные даром творить...
   Скажи нет?
   - Скажу да.
   - Серьезно, я сейчас ехал и думал все время: ну почему возник этот
самый.
   Удалов? Он же дуб! Почему я согласился, чтобы именно он ставил мой
фильм? Я всех знакомых перебрал в уме: кто-то ведь рекомендовал его мне?
Значит, интрига?!
   Хотят подставить под удар?!! Раздолбать в газете?! Критика повлияет на
моих издателей, они начнут страховаться, высчитывать, что это может
значить, начнут мурыжить рукописи, не включать в план публикаций; заговор,
караул! Я хоть и провожу сам с собою психотерапию, но помогает далеко не
всегда.
   - В этом нет ничего странного, Митя. Талантливость - это определенного
рода аномалия. Ньютон страдал периодическими расстройствами ума; Свифт;
Глюк от пьянства умер; вспомни Руссо. Где талант, там редко встретишь
логику. Тассо всю жизнь бранил королевский двор, а сам жил их подаянием и
пресмыкался перед каждым, кто стоял выше его; Свифт, будучи священником,
поносил религию, Руссо отрекался от всего того, что перед тем славил.
Никто из больших гениев не мог жить на одном месте, как, например, я,
простой смертный. Кардан метался по миру, Руссо, Эдгар По, молодой
Горький; а Пушкин? А непонятная тяга к постоянным изменениям? Паскаль
часто бросал физику и принимался за проповеди, Свифта всегда тянуло в
политику и историю, Уолт Уитмен был счастлив, когда кончил свое плотницкое
ремесло и сделался чиновником...
   - Хорошо б, если ты рассказал об этом Наде лет пятнадцать назад, когда
мы только начинали... А я - твоей Лидухе...
   - Я - интерпретатор, Митяй, я вне категории созидателя, сиречь
таланта... А вот что ты станешь делать с этим своим Феллини, я ума не
приложу...
   - Ты ощущаешь, как стало стремительно время, Сань? Как это гениально
сформулировано: "С ярмарки", а?
   - У тебя по-другому, Митяй. Ты - сам. Сам с собой. А мы в труппе, мы
кончаем репетицию и ждем завтрашнего дня...
   - А ты думаешь, я не жду завтрашнего дня, когда кончаю главу? Еще как
жду. А все равно ужасно боюсь времени; до черта, видно, придется унести с
собою идей в мир иной, я уж думаю записать побольше сюжетов, которые не
успею... которые могу не успеть реализовать... Ничего фраза, а?
"Реализатор сюжетов"...
   - Ты сам, - повторил Писарев. - Тебе труднее.
   - Левона Кочаряна часто вспоминаешь?
   - Очень.
   - Я - каждый день. Утром и вечером... Странное мы поколение: вот-вот
пятьдесят, времени стали бояться, а внутри все равно ощущаем себя
мальчишками. Разве ты веришь, что тебе сорок восемь, Сань?
   - Нет. Только если сердце кольнет.
   - Когда колет - не страшно, невралгия...
   Официантка принесла закуски, бутылку; изучающе посмотрела на Степанова
и заметила:
   - Никакой он не грузин, самый что ни на есть русский. Они выпили;
Степанов вздохнул:
   - Знаешь, о чем мечтаю? Чтоб как раньше было... Когда мы скидывались на
бутылку с черной головкой; бородинский хлеб с солью, луковица и вареные
яйца...
   - А пельмени? Помнишь, как мы варили пельмени?
   - Я на тебя тоску нагоняю, да, Сань? У тебя радость, а я в полнейшем
миноре...
   Кстати, могу тебе подбросить занятную тему для спектакля: "Клан"... О
семье Кеннеди; может быть крайне интересно... Что определяет судьбу
человека?
   Закономерность? Или рок? Или генетический код?
   - Интересная тема. Закономерность, рок и код - все завязано в один
узел...
   - Саньк, а ты помнишь Коктебель шестьдесят второго?
   - Помню. Отчего ты про это?
   - Не знаю. Налей, а?
   - Заставишь своего Удалова переснять материал, фамилию в крайнем случае
снимешь...
   - Э, - Степанов махнул рукой, - проигрывать больно. Слишком мало партий
осталось... А я Коктебель теперь тоже чуть не каждый день вспоминаю.
   Он, Митяй, устроил тогда так, что и Писарев и Левон смогли - по письмам
театра и киностудии - получить путевки в писательский Дом творчества
"Коктебель".
   То лето было особым; ни разу погода не портилась, небо было высоким и
до того голубым, что иногда казалось, будто его совсем и нету; Мария
Степановна, подруга поэта Максимилиана Волошина, была еще совсем бодрой,
часто принимала у себя, рассказывала о прошлом так, будто "коктебельские
встречи" были вчера и будут завтра и приедут знаменитые наши писатели,
академики, режиссеры, артисты - и наши одногодки, будущие знаменитости...
   - Иных уж нет, а те далече, - сказал Писарев. - Ты об этом?
   - Об этом, - вздохнул Степанов. - Помнишь, как мы делали шашлыки возле
забора?
   - Помню. Это когда ты молодой, кажется, что можно отойти за двести
шагов, и будешь сам по себе...
   - Хорошо сказал.
   - Ты давно не был в Коктебеле?
   - Я боюсь ехать туда, Сань. В молодость возврата нет, есть уход в
память, а это самый близкий путь к сентиментальной старости.
   - Слушай, а давай махнем туда вместе, Мить? Хоть на пару педель?
   - Я боюсь, - повторил Степанов. - Даже вдвоем боюсь. Можно, конечно,
пригласить подруг, не брать пишущей машинки, но это будет реанимация, а
реанимируют все же ненадолго, потом станет еще хуже; мы будем все время
играть - и даже перед самими собою играть, а это, мне кажется,
невыносимо...
   - Если увлечешься - неутомительно, даже приятно.
   - Это если на сцене, Сань... Жизнь-то прожита, брат...
   Он сказал это просто и спокойно, и Писарев вдруг понял весь ужас этих
слов, но словно бы какая-то незнакомая защитная сила возникла немедленно в
его сознании, и он услыхал одно лишь - "театр", а потом увидел зал, сцену,
где собираются друзья, лица будущих зрителей; он ощутил сладостный запах
кулис, таинственную темноту, возникающую за колосниками, и ответил:
   - Митя, не прожита. Она была б прожита, если б мы сделали все, что
могли.
   - А мне кажется, что мой пик кончился... Я сделал все, что мог. И -
спускаюсь...
   Иду с горы, стараюсь замедлить спуск, а - никак; давит спину, все
быстрее бежится, все быстрей...
   - Я тебя в нашем театре задержу, Мить, - пообещал Писарев. Тот
вздохнул, посидел, закрыв глаза, потом улыбнулся:
   - Попробуй, Саня... Это было б замечательно...
   После театра он заехал домой, поспал ровно час, без будильника; принял
душ, отправился на завод, где работал брат одного из студийцев; обещал
помочь с заказом на особый кран; Писарев считал, что скорость монтажа
сцены сейчас, при том, что есть кино и телевизор, имеет огромное значение;
в цеху молодой парень, глянув на чертеж, пожал плечами:
   - Если уж блоху подковали... Ваня объяснял, вам нужен резкий отъезд и
спуск... Я понимаю, я на встрече был с режиссером Дашковым, он
рассказывал, как его замысел погубили таким краном...
   - Это как? - заинтересовался Писарев.
   - А так. Ему в финале надо было вертолет получить, чтоб оператор
медленно поднимался и снимал убитых героев, которые город спасли... Чтоб
зритель сначала лица видел, потом тела, а потом маленькие точки на снегу,
а потом - ничего...
   Вертолета не дали, говорил; их, оказывается, тоже жмут, киношников-то;
уговорили взять кран, обещали высокий сделать; обманули; очень Дашков
образно про это излагал, я даже расстроился; я ему объяснил, как можно
кран переделать, а он - "поздно, в кино что снято, на том точка".
   С завода Писарев поехал в балетное училище, обещали отдать старые
станки; думал выпросить старые зеркала, студийцы были связаны со
стекольщиками, просили дать им основу, остальное обещали сделать сами;
Писарев считал, что современный театр невозможен без пластики, движения;
какие-то сцепы он видел обрамленными танцем; движение мысли можно выразить
движением движения, а уж подтвердить - тем более; подтвердить - не
проиллюстрировать.
   Домой вернулся с фотографом Шурой; тот предложил использовать его
персональную выставку в качестве макета будущих декораций; проговорили
допоздна, чертовски интересно.
   Перед сном, проводив Шуру, Писарев подумал о Степанове; весь день,
после того как расстались в "Арагви", ему было тревожно за друга.
   "Завтра вечером устроим пиршество в театре, - решил он. - И позовем
Митьку. А потом утащу его сюда. Пли к нему поедем. Не надо ему сейчас быть
одному".
   Закрыв глаза, он сразу же увидел лица детей и поэтому уснул радостным.
, , ; .......
 
 
   7
 
 
   "А голова-то не болит, - подумал Писарев, открыв глаза. - Когда ждешь
счастья, голова никогда не болит; страдаешь, если только надвигается
неприятность".
   За мгновение перед тем, как посмотреть на часы, он уже знал, что сейчас
шесть часов десять минут.
   Стрелки показывали шесть часов три минуты.
   Писарев взбросился с дивана, оделся, натянул шерстяные носки, затолкал
чуть опухшие ноги в свои старые, разношенные бело-красные "ботосы" и
отправился на пробежку.
   "Позвоню в четверть десятого, - думал он, переходя на бег. - Это
тактично, никто не обвинит в назойливости, хотя ужасно хочется набрать
номер в девять, как только стрелки замрут на секунду, организовав
эфемерный, стремительно и безвозвратно проходящий сектор девяноста
градусов... Эк, куда потянуло...
   Аркадий, ну, пожалуйста, не говори красиво... Великие тем и велики, что
"рубили"
   афоризм... Запомнить легко... Лишь память людская гарантирует величие,
то есть жизнь после смерти..."
   Он бежал валко, чувствуя тело собранным, ощущая продольные мышцы спины;
это была его защита; когда было плохо, он напрягался, и если чувствовал
жгуты вдоль спины, то ему казалось, что это Левушка стоит сзади, а тогда
не страшно, от кого угодно можно отмахнуться, никакое кодло не опасно.
   "Митька - щедрый. Только щедрые могут творить, - рассуждал он с самим
собою. - Спектакль будет называться "Расследование". Задник - пальмы.
Митька говорил, что в Голливуде стоят огромные пальмы, крона словно взрыв,
голову приходится задирать, разгоняешь соли, смерть остеохондрозу! Как это
у Пастернака? "В траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав,
лежим мы, руки запрокинув и к небу головы задрав... И так неистовы на
синем разбеги огненных стволов"... Черт, вот слово! Впрочем, пальма
волосата, неэстетично... Надо сказать художникам:
   найти символ устремленности. Объект для фантазии - пальмы Голливуда...
А сцена должна быть казенной: деревянные стены, американский флаг, черные
костюмы, белые рубашки, синие или темно-серые галстуки... Представление о
том, что Америка многоцветна и безвкусна, провинциально... Чиновная
Америка сто