никогда в жизни не врал: ни в  детстве  своим  дружкам,  ни  в
студенческие годы, не врал своей Нюше. Но сейчас ему неожиданно захотелось
ее обнадежить. Почему болел? Просто сердечко, немного пристало, но  теперь
все нормально. Да и не стар я! - хотел закричать, тоже чтобы успокоить ее.
     - Я хорошо знаю, что вы болели. Я несколько раз приходила к вам.
     Он пристально поглядел на нее.
     Он только теперь понял, чьи передачи иногда ел (не  считая,  конечно,
передач Федора и его жены).
     Думал - сотрудники.
     Вот, оказывается, кто.
     Ему стало очень стыдно. Не такие уж доходы у этой женщины, чтобы  она
раздиралась на  два  фронта  -  носила  мужу  и  адвокату  мужа.  "Бывшего
адвоката", - поправился сразу.
     Ему вдруг захотелось  перед  ней  открыть  свою  душу.  Он  многое  в
последнее время передумал. Ему захотелось сказать: мы все вместе виноваты,
что ваш талантливый муж сидит  безвинно.  Мы  все  таких  талантливых,  но
беззащитных, должны защищать! Если мы не можем защитить таких беззащитных,
то тогда мы ничего не стоим со всеми своими высокими словами  о  законе  и
истине...
     Но ему не  хотелось  ее  обнадеживать.  Собственно,  как  он  мог  ее
обнадежить! Чем? Рассказать про Павлюка, Гузия? Но версия его лопнула!
     Она встала, принесла чайную чашку, налила крепкой заварки.
     - Ой простите! - И тихо улыбнулась. - Затянувшееся чаепитие...  Я  не
спросила, как вы любите? Крепкий? Или пожиже?
     У нее были большие карие глаза, чистые, с голубыми белками.
     "Бедная, бедная ты  женщина!  Почему  именно  тебе,  такой  красивой,
выпало подобное жестокое испытание?"
     Он невольно погладил ее красивую руку, она ее не отдернула, застыла.
     - Я не знаю, - сказала она тихо, - всякое  действительно  бывает  при
пересуде. И по-прежнему боюсь... Я по-прежнему очень боюсь.
     - Боярский приходил вас уговаривать? Чтобы вы подняли вновь дело?
     - Да.  Но  он  очень  горячится,  говорит  несвязно.   У   него   нет
оснований... У него идея-фикс... Некто  скрипач,  который  учился  с  моим
мужем. И якобы он из зависти к нему... Понимаете? И указал на него...  Муж
очень талантлив...
     - Я это знаю.
     - Вы как себя чувствуете? - неожиданно спросил - просто решил отвести
разговор от серьезного.
     - Я? - Женщина удивленно на него посмотрела. - Но  от  этого,  -  она
немного подумала, - все равно никуда не денешься. Все об  одном.  Приходят
дяди, тети... И все - об одном. И все  мы  боимся,  что  вдруг  будет  ему
хуже... И до вашего  прихода,  то  есть  перед  самой  больницей,  -  тоже
боялись. И боимся, признаться, теперь. Ничего ведь не изменилось! И потому
ничем я вас порадовать не могу. Муж не станет активнее  бороться  за  свою
судьбу. Не обижайтесь. Зачем? Чтобы все обернулось опять против него?
     Он встал, нахмурился.
     - Нет, это все не так! - Возразил он резко,  но  увидев  ее  какое-то
невольное осуждение, сдержал себя. - Я же не угомонюсь. И вы это знаете. Я
буду искать пути...
     - Наверное. Наверное, так и надо. Но вы  простите  нас.  Слишком  все
впереди печально и страшно.
     - Что я могу сделать для вас теперь?
     - Ничего, право...
     - Знаете что? - вдруг засуетился. - Я старик, понимаете. Мне много не
надо. У меня три сына, все обеспечены. Не соизволите ли от меня принять...
     - Вы хотите предложить мне денег?
     - Да. Взаймы ли, но без определенного срока, так ли...
     -  Спасибо,  Иван  Семенович.  Вы  прекрасный  человек.  Но  пока   я
обеспечена. Я одна дочь у родителей. И дяди, тети...
     - Великодушно простите!  Но  если...  Впрочем...  Я  сам  увижу...  А
теперь, не подскажете ли новый рабочий адрес Романова?
     - Адрес Романова? - в глазах ее вспыхнул  испуг.  -  Но  зачем  опять
трогать его?!
     - Успокойтесь. Неужели вы думаете, что я совсем ничего не понимаю?
     - Да, да... Конечно... Вам, собственно, видней... Может, я  обезумела
от страха... Погодите, я сейчас дам вам адрес...


     Поскольку  внешние  данные  Дмитриевского  явно  не   соответствовали
приметам  преступника,  которого,  якобы,  успели   разглядеть   некоторые
свидетели (даже гнались за ним), возникла версия  "Романов".  Он,  как  на
грех,  полностью  подходил  к  выданным   свидетелями   приметам.   Версия
"музыканта" уже гуляла. Ага, не сам - брат! Брат, правда, не убивал.  Убил
Дмитриевский. Но брата позвал  поглядеть.  И  посоветоваться,  что  делать
дальше. Брат пришел. А тут его чуть не накрыли свидетели. Он - в бега.
     Романова забрали прямо с кафедры. Вышка висела над Дмитриевским.  Суд
признал  его  полностью  виновным.  Что  бы  он  там  ни  крутил.  Как  ни
выворачивался.
     - Эх, Музыкант! - сказал следователь. - Говно ты!..  А  я  ведь  тебя
предупреждал! Поставят к стенке. Ну зачем ты квакал, что ты  ее  не  знал?
Знал, знал, знал!
     Следователь, в подтверждение сильной  версии,  и  подсказал:  помнишь
место, где шло о твоем двоюродном брате Романове?  Мол,  не  ты  похож  на
убийцу, а он? Единственное твое спасение, если этот братик скажет, что так
и было. Ты брата позвал поглядеть. Ты убил. А он глядел.
     - И сколько ему дадут?
     - Пустяки! Всего-то пустяки. Зато вышку отменят.
     Гордий, когда узнал, ухватился за идею.  Но  он  твердо  сказал,  что
Романов не пойдет на это. Надо сделать так, чтобы он не особенно...  Иначе
его тоже посадят.
     Романова   забрали   с   лекции.   И   продемонстрировали   признания
Дмитриевского, записанные на магнитофонную ленту. Эта лента крутилась всем
свидетелям. В том числе, и Романову. Поначалу он хохотал. Дмитриевский?!
     - Ну что ты хохочешь? - осклабился следователь. - Парню вышка уже. Он
карабкается... А ты - хахоньки! Мило!
     - Так что мне, признавать то, чего не было?
     - А ты думал - как?  Гляди,  дядя  Дмитриевского,  твой  родственник,
говорит, что знал Дмитриевский Иваненко. И ты  еще  подтвердишь...  Так  и
вышки не станет. Подумаешь, полтора года  отсидки!  Я,  что  ли,  придумал
такие наши вонючие законы? По ним лишь можно увести от вышки!
     Какая подлость! Посадить и брата! Из-за того, чтобы вышки не  было...
Пусть, пусть! А брат? Он талантлив, ученый, - пытался  успокоить  себя,  -
найдет применение своим знаниям, все будет хорошо. Но  он  сразу  понимал,
что хорошо уже не будет. Брат ему не  простит.  Сам  впутался  в  историю,
впутал в эту гадкую историю и его!
     Тогда шел к машине, мелькали лица родственников. И они были рады - не
расстрел. Они еще не понимали, что Пианист ни в чем не виноват. Каждый  из
них думал: так же не бывает, что не виновного вовсе сажают на много лет, и
он не протестует! Лишь кричал Боярский!  Он  все  орал  ему  вслед  что-то
такое,  что  заставляло  Дмитриевского  еще  больше  каяться,  еще  больше
переживать.


     Сегодня Сыч сказал:
     - Ай, минет! Бабки будешь отхватывать -  угу!  Рюмок  завались  тоже.
Научишься снимать, как их там  зовут,  стрессы!  Я,  к  примеру,  приду  с
бабками. Закажу тебе нашу "Сны!" Нич„ не пожалею! Заплачу в крик! Воли мне
не видать! И это будет, Пианист, для тебя праздник. Видишь, подумаешь  ты,
Сыча начальник колонии не мог вывернуть! А я душу ему вывернул  наизнанку.
Музыка, Пианист, она все могет!
     Это  было  сразу  после  концерта.  Сразу  после   концерта   Пианист
чувствовал  себя  особенно  отвратительно.  Дело  в  том,  что  когда   он
музицировал, из зала ему увиделось лицо брата. Вина перед ним преследовала
его, кажется, даже во сне, по  письмам  он  знал:  тому  приходится  после
освобождения нелегко. Он попытался, Пианист,  написать  Романову:  прости,
мол! Ни ответа, ни привета.
     Он всегда успокаивал себя. Жалко тебя, Гарик. Конечно, поломал я тебе
жизнь. - О себе уж и не думал. - Но не расстрел, Гарик! Помнишь тех троих?
Ведь ставили к стеночке. А чем мы лучше? Все сбежалось на  нас.  Поставили
бы - конец. Ты плохо говорил о следователе. Но он же и не скрывал:  может,
даже и пятнадцать лет. Зато - не вышка. А эти все  старперы...  Вы  же  не
виноваты! Вы же говорите так! И что? Много лет. "Но не стеночка!"
     Он так пытался всегда себя успокаивать. Но эти проклятые  концерты  -
особенно этот последний - поднимали в нем вину, душа плакала,  он  в  себе
кричал: "Почему? Почему?"
     Он не был виноват. Потому он так и кричал сам себе.


     Он лежал, свернувшись калачиком.
     Все ушли на телевизор. И бригадир ушел туда же.
     "Сильный мужчина!" - Дмитриевский закрыл глаза.  -  Нет,  ты  слабый,
если завидуешь, когда я иду на свидание. Ты всегда думал: я убийца.  Какая
несправедливость, - думал ты, когда меня вызывали на свидание. -  Я,  мол,
не убийца, а меня не вызывает любимая женщина. А ты убил,  к  тебе  ходят,
тебя любят. Меня же забыли! "Сильный мужчина!" Самый  сильный  мужчина  на
свете - Гарик, мой  двоюродный  брат.  Когда  он  понял,  что  мне  грозит
расстрел, он наступил на свою карьеру, наступил на себя, стал  подыгрывать
мне, доказывая, что произошла всего-навсего бытовая драма. Вот кто сильный
мужчина! Ты, бригадир, ставил на быструю руку  опоры  электролиний,  хотел
выскочить вперед. Ты ходил всегда в передовиках, ты  боялся,  что  у  тебя
отнимут звание лучшего... Нет, не я трус, который защитил  свою  жизнь.  И
Гарик не трус, приняв игру. Мы не трусы. А ты - трус. Это поймет и  Гарик.
Я ему растолкую!"
     Жаль только: этот старик-адвокат все  копается.  Возьмет  и  отправит
Гарика снова в тюрьму. Они же "докажут", если возьмутся за  нас!  Они  нам
так докажут, что всем покажется, что мы убивали не только Иваненко, а  что
убили еще с десяток. Они теперь горой, один за одного. Сколько их, они  же
сгрудятся в стаю, крыло к крылу, станут  на  защиту.  Ведь,  если  они  не
докажут, - им крышка, их надо  сажать  всех.  И  они  ради  этого  нас  не
выпустят, они носом землю станут рыть, чтобы только  доказать,  как  мы  с
Гариком виновны. Но, бригадир, ты не сильный, если не можешь  скрыть,  что
был несчастным, тебя за это не любили и  не  будут  любить.  Нечестных  не
любят женщины! Моя жена чувствует, что я не виноват. Если  бы  она  знала,
что я виноват, - она бы не пришла ко мне...
     В голове все путалось.  Он  боялся,  боялся  одного:  третий  пересуд
будет, и Гарика, отсидевшего уже, заберут, добавят... А меня - к кирпичной
стеночке... Как это звучит в песне? Стена кирпичная, стена окрашена...


     Что же делать мне? Что мне делать?!



                                    7

     Гордий нашел Романова на своем заводе. Только что закончилась  смена.
Романов собирался домой не  спеша.  Увидев  бывшего  своего  защитника  на
пороге кабинетика, кажется, заспешил.
     Адвокат поздоровался, получив в ответ сухое "здрасте".
     Романов расстегнул на плаще пояс.
     - Присесть? - спросил пустым отсутствующим голосом.
     - Если можно, задержись...
     Романов хмыкнул.
     - А хочешь - пойдем. По дороге потолкуем.
     - Лучше пойдемте. Сюда сейчас прибегут шахматисты. У нас идет  турнир
на первенство завода.
     - Ты не участвуешь?
     - Завязал, - усмехнулся Романов.
     - По какому разряду ты играл, я позабыл? По-моему, даже выше разряда?
Кандидат в мастера?
     - Вспомнили правильно. Но хватит, хватит... Было и быльем поросло.
     - Так пошли?
     Они миновали проходную, вахтер с любопытством оглядел  Гордия,  будто
узнал его после того, как он, выписав пропуск, показал свое удостоверение.
Он даже подморгнул ободряюще Романову,  которого,  видно,  знал:  мол,  не
бойся, парень!
     Вскоре оказались на конечной остановке автобуса.
     - Ты там же живешь?
     - Не совсем. У мамы. Правда, зато рядом с заводом.  Фу  ты!  Рядом  с
моим бывшим домом...
     - Значит, пешочком минут сорок?
     - Полчаса.
     - Ну это для тебя. Для меня минут сорок-сорок пять. Сдал.
     - Мне говорили.
     - Вот как? Ну да, что скрывать-то? Старикашку хватила кондрашка.
     - Поначалу в Москве?
     - Все ты, оказывается, знаешь! Тогда договоримся. Я  рассуждаю  -  ты
молчишь. Затем ты будешь рассуждать - я стану молчать. Согласен?


     Итак  -  первое.  При  опознании   фотографии   убитой   Дмитриевский
растерялся. Он убитую не знал. Следователь стал помогать  ему.  Фотографию
даже надписали. Дмитриевский, незаметно будто, подглядел.  Но  ведь  почти
все видели, что он подглядел. Следователь, чтобы рассеять недоумение,  сам
стал помогать допрашиваемому, вроде он хотел показать  и  свою  борьбу  за
истину. "Прошу  подробно  объяснить  причины,  по  которым  вы  не  хотели
поначалу опознать  фото  Иваненко?"  Дмитриевский  вынужден  был  соврать:
это-де от переживания. Суд, однако, все  это  посчитал  достоверным.  Один
лгал, другой, придумав бытовую драму, помогал ему лгать. Почему суд с этим
согласился?
     Адвокат Романова спрашивает?
     Но они же договорились: адвокат рассуждает, Романов - молчит!
     Романов молчит. Больше ни слова!
     Но он, правда, позволит высказаться. Когда  адвокат  пришел,  Романов
хотел показать ему на дверь.  Невольно  вырвалось:  "Братишку  жалко!"  Но
братишка братишкой, неужели  адвокат  думает,  что  Романов  снова  пойдет
садиться на скамью подсудимых? Дмитриевский же,  по  мнению  Романова,  не
просит вмешиваться!
     - "Братишку жалко!" А  суд,  к  примеру,  в  приговоре  ссылается  на
показания  свидетельницы  Щербаковой.  Она  же  заявляла,  что   внешность
Дмитриевского, описанная ей в свое время покойной, не  соответствует,  как
она выразилась, действительности.
     - Вас не посадят, посадят меня.  Оперативная  группа,  которая  брала
нас,  награждена.   Награждена   свидетельница   Щербакова   министерством
внутренних дел. Добавьте, был суд.  Судил  судья,  прокурор,  заместители,
данные  представил  следователь.   Их   утвердил   заместитель   прокурора
республики. Газеты дали статьи  против  Дмитриевского  и  Романова.  Зачем
адвокат ворошит дело?
     - "Братишку жалко!" -  Гордий  усмехнулся.  -  А  в  ста  шестидесяти
протоколах допроса брата сотни неточностей,  несуразной  болтовни,  ничего
общего не имеющей с соблюдением законности!
     - Не знаю! Я сидел, а не сажал!
     - Не знаете? Нет, знаете! Вы же помните, что  говорилось  однажды  на
допросе. Вам приводили свидетельницу Крук. Вы не помните, что она сказала?
Она сказала, что Светлана Иваненко рассказала ей...
     - И что? Не помню!
     - Она рассказывала, что Светлане нравился музыкант, но не пианист,  а
скрипач.
     - Не знаю!
     - Именно скрипач. Доренков. Об этом говорили  и  Тишко,  и  Каширина.
Среднего роста, худощавый... Ну какой же  худощавый  ваш  брат?  Ходил  по
Криничному переулку. "Правда, хороший парень?" - спросила однажды Светлана
у своей подруги Щербаковой.
     - Володя Доренков... Да, это, пожалуй...
     - Брата жалко! А еще чего-то жалко?
     - И что? Но документы тех протоколов тогда пропали!
     - А я их нашел! - торжествующе сказал Гордий. Лицо его осветилось, он
радовался. - "Братишку жалко!" А на все остальное - плевать? Пусть  старик
бегает, ищет! А мы - не хотим вмешиваться. А что нам?



                                    8

     - Пианист!
     - Я!
     - Давай на выход!
     Это кричал Сыч. Он стоял у двери помещения.
     - Ну шевелись!
     - Я не понял...
     - Поймешь. Бери тряпку и ведро.
     - Сейчас, сейчас! - Пианист пошел в угол, там,  в  дальнем  углу,  он
всегда находил ведро и тряпки.
     - Да ты зажги свет, - подобрел Сыч. - И не суетись.
     - Нашел и так, - буркнул Пианист.
     - Давай за мной.
     На улице он подтолкнул Дмитриевского.
     - Давай, давай, шире шаг. В армии служил?
     - Не-ет.
     - Видал, "не-ет!" А я отбухал свое... А почему ты не служил?
     - Я учился в институте. У нас была военная кафедра. Я получил  звание
младшего лейтенанта.
     - Ты гляди, справедливость! Мало того, что его учили за бесплатно, он
еще и звание получил! А я... Я отслужил за милую душу, был в таком дальнем
гарнизоне, где девку увидал на шестом месяце  службы.  Приехала  к  нашему
взводному двоюродная  сестра.  Было  в  горах,  далеко,  за  ней  посылали
специальную машину. Она, оказывается, переписывалась за... Про что я? А! С
одним моим корешом переписывалась. У них была, Пианист, любовь. Вышла она,
Пианист, не за кореша, а за офицера. Девок-то в гарнизоне не было!  Всякая
- за Брижжит шла!
     Сегодня Сыч был больше чем многословен. Пианист заметил, что от  него
попахивает водочкой. Где-то "одолжился".
     - У меня самого  любвей  не  имелось,  -  бодро  трепался  Сыч.  -  Я
пользовался  тем,  что  никому  не  нужно.  А  старик,  этот,  по  золоту,
рассказывает, что твоя баба была красавицей. Конечно, ты грамотный, еще  и
младший лейтенант. Я бы на твоем месте... Ну пусть бы пришла на  работу  с
жалобой! И  что?  Не  посочувствовали  бы  тебе,  что  ли?  Как-нибудь  бы
выкрутился. А то... Давай, Пианист, ведром вычерпывай. Что-то ты не угодил
опять бригадиру... Ведром вычерпывай и носи, вычерпывай и носи... А я... Я
сегодня счастливый человек. Ты знаешь, за что я попал? Я тебе только  могу
рассказать. Десять лет я получил тоже ни за  что!  Я,  понимаешь,  был  на
разгрузке баржи. Ночью забрался, чтобы  переспать  там,  свечу  зажег.  От
мышей и крыс! Ну, выпил. Водка там была. И заснул... А когда  вытащили,  я
понял, что на барже пожар. Не успел очухаться, - червонец! На всю  катушку
и  размахнулись,  статью  для  этого  случая  подыскали.  Не   сажать   же
начальство!.. Да ты веселей, веселей черпай! И носи шустрее! Чего на  тебя
бригадир сычит? Скажи, ты бы хотел... Я бы  нет!  Я  имею  в  виду,  чтоб,
допустим, не вытащили оттуда, а так бы сгорел. Жалко, правда? Как  там  ни
крути, житьто лучше. А черви тебя съедят, - какой интерес? Потому  я  тебе
советую: держись, Пианист! Играешь  ты  -  плакать  хочется!  Зачем  тогда
кончать? И бригадир... Только я тебе ничего  не  говорил,  понял-нет?  Что
бригадир? Бригадир - сука. Он на тебе поедет, ага! Выдвинули! Он хорош  во
всем, да! Только я тебе ничего не говорил... Мы без тебя,  Пианист,  Новый
год отмечали... Ты вот думаешь: от меня теперь пахнет...  А  мы  тогда  на
Новый год даже ели ананасы. Посчитай. А нет! Тебе это вредно. Хотя...  Все
тут можно купить, Пианист. У бригадира - башли. Водка - пожалуйста, чай  -
краснодарский, иной не пьет. Башли! Тебе, конечно, передачи носят, хорошо.
А я взял и выпил. Потому и брось фокусы. Закопают и не отыщут...  В  самом
начале, конечно, ты много говорил. Кому это надо? Если бы тебя  отпустили,
было бы даже для других обидно. Почему его отпустили, а меня  нет?  Что  я
им, к примеру, сделал? Свечку не погасил? А кто-нибудь позаботился,  чтобы
я спал не в барже, а где-нибудь в положенном месте? Фиг позаботились! Сами
воруют, зачем им про других заботиться!
     - Это ты верно говоришь. К расстрелу тебя не присуждали?
     - Нет, к расстрелу нет.
     - А если бы присудили?
     - За что?
     - За то, что ты не делал?
     Сыч тяжело сел рядом. Где-то мигал фонарь. Стена в  пятидесяти  шагах
виднелась в свете, на вышке ходил часовой.
     - Опять ты, Пианист, за  байки!  А  вообще,  -  вдруг  подумал,  -  а
вообще... Все может быть, да! Если тебя, Пианист, отпустят... Ты  дай  мне
свой адрес. Я завяжу. Наймусь куда-нибудь сторожем.  Днем  буду  спать,  а
ночью... Чтобы пожара не случилось... Пианист, я так прикидывал. Пол-литра
молока - 12 коп. Так? Хлеб ведь у нас самый дешевый, картошка  в  магазине
три кило сорок копеек. Зачем все тогда? А я еще и рыбак. Наловил  -  часть
продал, верно? Они все...  Нет,  пусть  не  все,  но  есть,  есть...  Этот
старик! Ведь он, если разобраться,  дерьмо.  Обманывал  нас  всех,  купля,
продажа! И что? Зачем? Чтобы на старости сюда попасть?  И  с  бабками  тут
несладко. Этот твой друг-бригадир, бабок на севере нагреб - ой! Ну и  что?
Не в бабках дело. Сиди! А я одинок. Не обманывал, не суетился  -  воровал.
Не за