чал!"
     Меломедов посадил дядю в изолятор. От усталости, страха дядя  начинал
философствовать. Меломедов  его  обрывал,  когда  дядя  философствовал  на
вышку. И одобрял, когда  философия  уводила  этого  молодого  человека  от
вышки.
     В последний раз дядя говорил о какой-то  шайке  "Голубая  лошадь".  И
Дмитриевский, и Романов - участники этой шайки.
     - Какая еще шайка? - спросил тогда дядю Гордий.
     - А все они, молоды, вертопрахи, и все - в шайке состоят.
     Дядя писал для себя "заметки". "Я давал ложные показания! Следователь
засадил меня в Допр, чтобы я подтвердил "покаянную писанину" племянника. Я
подтвердил. Несмотря на то, что она была для меня - как обухом по  голове.
Я сделал это потому,  что  мне  объяснили:  это,  мол,  необходимо,  чтобы
избавить его от расстрела. Я же врач и  спасать  людей  от  смерти  -  мой
долг!"
     Жалкий,  страшно  управляемый   старик!   Старик,   который,   силясь
исповедаться перед Гордием, говорил, что следователь понуждал  его  давать
показания "и о том, чего не было", что ряд  его  показаний  -  это  версия
следователя, что следователь все время его запугивал, требовал угодных ему
показаний, утверждал, что если он даст хорошие показания, - его освободят,
"потому он стал писать все, что нужно..."
     Гордий всегда пытался Дмитриевскому внушить,  под  каким  тиском  его
престарелый  дядя  вынужден  был  оговорить  его,  по  сути  вытягивая  из
расстрела. Боже, боже, - восклицал при этом, оставаясь сам на сам, Гордий.
- Как же мы живем?! Почему мы так живем? Но - жил. Верил.  Голосовал.  Ибо
всегда уверял сам себя: "Это досадное исключение!"


     - ...Не хочу! Не желаю! Не могу! -  Старик  затопал  ногами,  замахал
руками. - Сколько же можно? Я вас спрашиваю, сколько можно?!
     Гордий без разрешения сел. Снял шляпу и стал вытирать лоб платочком.
     - Успокойтесь, - сказал мирно он.
     - Успокойтесь?! Успокойтесь?!! Нет! А впрочем...  Сидите!  Сидите  на
здоровье! Стул не просидите! И не пытайтесь сразу же  меня  шантажировать.
Как моего племянника! Вы мне еще ответите! Да, мой  племянник  Романов  на
свободе. О другом племяннике я знать не хочу... Я выстрадал много за него.
Потому - знать не хочу! Не желаю и не уговаривайте! Гоша... Ну  Романов...
Гоша рассказал, что вы нашли какие-то новые... Конечно, неопровержимые,  -
старик усмехнулся мстительно, -  улики  против  этих,  простите...  Против
этих... Скорее, против него... Нет, - он испуганно оглянулся, -  я  ничего
не сказал! Не машите руками на меня! Я не боюсь!.. В  тот  день,  когда  я
сказал, что мой племянник никогда мне о сожительстве не го...  вы  видите,
как меня скривило от этого слова? Так вот, в тот день, как я им сказал  об
этом, они меня, несмотря  на  мой  преклонный  возраст,  посадили.  Я  был
арестован 19 сентября и этапирован - так это называется - в  кутузку,  где
содержался более двух месяцев...
     - Успокойтесь... Вы здесь все-таки устраивали их?
     - Простите, никогда, вы слышите, никогда не устраивал! Впрочем,  чего
это я на вас ору? Просто - нервы. Старость... Но я не был таким нервным до
всего этого... Не сходил с копыт. Раньше говорил нормально... А все они...
Все они, словно объелись белены. Вы верите, что он ее убил?
     - Нет.
     - Я так тогда и понял. Вы единственный человек, который верит ему. Но
вдруг они поверили бы вам? Вдруг он невиновен, думаете вы, а  он  виновен?
Вы же их, молодое  нынешнее  поколение,  не  знаете.  Они  росли  на  всем
готовом. Росли быстро. Верить, выходит, нельзя!  Я  сидел  два  месяца,  я
перестал задумываться... Лишь писал...
     - Как попали ваши записки к следователю?
     - А что? Там что-то не так? Это же касается меня лично!
     - Не совсем так.
     - Меня опять посадят? Перед тем, как разбирать все снова?
     - Ну что вы! О чем вы говорите?
     - Хотя, впрочем, чего нам, старикам, бояться? Нас не заставишь лишний
раз вынести пращу. Не те силы... Со стариками, говорят, там считаются. Они
и там, ха-ха-ха, на пенсии... А я теперь - на пенсии...
     - Я пришел к вам за другим.
     - За чем же?
     Испуганный, настороженный взгляд.
     - Я хочу, чтобы вы рассказали о нем...
     - То есть, о следователе? Я правильно догадался?
     - Правильно.
     - Вы видите новую квартиру мою? Мне бы ее не дали, не будь я...
     - Квартиру вам дал не Меломедов, стыдитесь! Старость вашу  обеспечили
по закону, как и положено.
     - Дяде убийц?
     - Зачем вы так? Неужели вы за них отвечаете? Вы их не воспитывали. Вы
воевали. Помогали - да. Так за это честь и хвала. Но...
     -  Никаких  "но"!  -  Он  почему-то  огляделся,  точно  ища   кого-то
постороннего. - А впрочем... Признаюсь вам - я его  боюсь!  Нет,  нет!  Он
меня не бил, не пытал... Что вы, что вы! И мои племянники говорят об этом.
Иначе бы ему не сдобровать. Но он - сильнее нас  с  вами.  Да,  да!  И  не
противоречьте! Он глядит в  статью  и  убеждает.  И  никуда  не  денешься.
Начинаешь думать, что так, как он  говорит,  -  лучше.  И  идешь  за  ним,
сильной личностью. Это же мне говорили племянники. Вы были у обоих? Ездили
к Вале, заходили несколько раз к Гоше, ведь так?
     - Так.
     - Представьте,  Гоша  мне  рассказывал.  С  Валей  у  нас  как-то  не
получается. У нас не то, не то. Посеял это не то,  понимаете,  он  сильная
личность. Мне захотелось тогда спасти Валю. И я, понимаете, сознался,  что
давал справку на эти анализы.
     - Это была ваша неправда.
     - Не говорите так. Люди не знают, где нужна правда, а  где  маленькая
ложь, святая ложь. Ну если бы  все  -  правда,  правда!  Гошу  снова  надо
посадить на скамью подсудимых, ибо по-настоящему все, то есть  по  правде,
не выяснено. И Валю снова посадить. Сейчас десять  лет,  а  могут  дать  и
пятнадцать. Правда! Сильная личность эту правду  станет  топтать,  защищая
себя.  Самое  ужасное,  когда  человек,  защищая   себя,   подминает   все
обстоятельства под свои сильные ноги, топчет их, как глину...
     - Вы обещали конкретно...
     - Ничего я никому не обещал.  И  не  стану  обещать!  Вы  все  стоите
заодно! Закон гарантирует его сильную личность! И он _с_д_е_л_а_л_ красиво
нас всех. "Сделал" - это говорят мои племянники.  У  них  теперь  в  языке
много дурных слов...
     - И все-таки...
     - И все-таки, - крикнул старик, -  он  заставил  нас  поверить:  Валя
убивал! Этому поверил Гоша,  этому  поверил  я,  этому,  пройдет  немного,
поверите вы...
     - Я готов поверить, но факты против!
     Дядя Дмитриевского метнулся от него, стал у порога, видно, думая, как
половчее выпроводить гостя, но вдруг сел на койку, обхватил голову руками.
Тело его стало вздрагивать, и Гордий понял, что старик плачет. Он  подошел
к нему, участливо опустил ему руку на плечо,  дядя  Дмитриевского  неловко
сбросил руку, но не притих, а пуще еще затрясся в плаче.
     - Самое страшное - врать, -  зашептал  он.  -  Врать,  врать,  врать!
Теперь надо врать, чтобы не забрали Гошу... Ужасно!  Это  все  ужасно!  Не
подбивайте Гошу на поступки! Не надо. Он-то уж ни в  чем  не  виноват!  Вы
снова убьете его. Я возил ему книги, пробивался с почтой, носил все, чтобы
он не отстал. Я считал своим долгом ему помогать, коль лгал и сажал его  в
тюрьму. И теперь снова вы. Все прошло - и вы! Одной жертвы  всем  мало?  В
первую очередь вам? Не ходите к Гоше больше, умоляю вас! Я так одинок!  Он
хотя бы заходит ко мне...  Все  это  лишило  меня  работы.  Я  мечтал  еще
работать долго. Меня после изолятора быстренько оформили, и  вот  пенсион,
одиночество. Единственная отрада - Гоша. Но его  вновь  по  вашей  милости
посадят. Это он мне так говорит. И я подумал: так будет!
     Он плакал, плакал как-то тихо, просительно, беспомощно,  без  всякого
сожаления к себе, унижаясь  перед  Гордием.  Успокаивать  его  было  делом
бесполезным.


     ...Романов копается в приемнике, ходит по комнате в синем  спортивном
костюме. Он загорел, волосы на его голове черные,  густые,  лицо  длинное,
интеллигентное, но очень сердитое. Он  не  скрывает  своего  недовольства.
Гордий  сидит  за  столом,  подперев  голову  ладонями.  Нет-нет  приемник
исторгнет звуки: то музыку, то диктор ворвется в мир и что-то расскажет  о
счастье, любви, войне,  мире.  Кому  есть  дело  до  гражданина  вселенной
Дмитриевского? Сейчас бы посылал в  эфир  волшебные  звуки  старинной  или
современной музыки, его имя объявляли бы с уважением. Ни брату,  ни  дяде,
ни  жене  Дмитриевский  не  разрешает  вмешиваться.  Пусть  даже  и  сотни
неточностей в оформлении письма-заявления Генеральному прокурору.


     ГЕОРГИЙ РОМАНОВ. Кандидат физико-математических наук.  Взят  прямо  с
кафедры. 28 лет. Отсидел два года. По первому суду приговаривался вместе с
Дмитриевским к высшей мере наказания. Приговор был отменен.  Вторым  судом
приговорен к трем годам тюремного заключения - срок не отбыл,  выпущен  по
амнистии.
     До суда работал и.о. заведующего  кафедрой  твердых  металлов.  После
суда - инженер на химическом заводе.
     Женат. Имеет двоих  детей.  С  первой  женой  в  разводе  -  ушла  на
четвертый день после ареста мужа к своим родителям.
     Женился во второй раз после выхода из тюрьмы на бывшей однокласснице.
Детей от первого брака нет.
     Школу закончил с золотой медалью, институт - с отличием.
     В 23 года защитился.
     Перед арестом защитил докторскую, она была отозвана из ВАКа.
     В новой защите трижды отказано. Зарплата  160  рублей.  Подрабатывает
ремонтом телевизоров и радиоприемников.
     Жена, Алиса Акимовна, инженер, зарплата 140 рублей. В настоящее время
находится в послеродовом отпуске.
     Приметы:
     Рост - 189 сантиметров. На нижней губе шрам. Волосы черные. На  левой
руке  наколка  -  Жора.  Строен,  хорош  собой.  Молчалив,  глядит   часто
исподлобья. Нравится женщинам.


     ...Тюремная кличка Романова -  "Псих".  Дважды  коллективно  били.  И
после каждого раза он мстил - в  строю  набрасывался  на  обидчика  -  Сан
Саныча. Конвой отнимал "Пахана" полумертвым.
     Ударил "шестерку" по кадыку - унесли в больницу.
     "Психа" не трогали до конца отсидки.


     Гордий  видел  в  Романове  единственного  человека,  который   может
заставить Дмитриевского, наконец, решиться говорить правду, только  правду
и ничего иного. Так думал Гордий. Он понимал: ни дядя,  ни  родители  жены
Дмитриевского,  дышащие  после  всего   на   ладан,   не   могут   убедить
Дмитриевского начать еще раз и начать все сначала. Для Гордия было  теперь
ясно, что без Дмитриевского, без его твердого согласия держаться  истинных
фактов, ему ничего не добиться. Думалось: если дядя еще подсобит,  напишет
все то, что было у него со следователем, вынет  из  своих  "заметок",  как
следователь  принуждал  его  давать   ложные   показания,   якобы   спасая
Дмитриевского,  тогда  -  вкупе   с   твердым   заявлением   его   бывшего
подзащитного, можно поставить все  на  свои  места.  Можно  в  третий  раз
попытаться освободить невинного человека.
     Гордий понимал: поездка немного  дала.  Ну  что  показания  Сурова  и
Долгова значат? Пусть они обвиняют Павлюка и Гузия. Докажешь, если нет тех
в живых? Но и так хватит всего, - рассуждал он, наблюдая за  Романовым.  -
Если бы Романов только взялся!  Не  побоялся  бы  нового  разбирательства.
Говорил все то, что когда-то требовал и  от  него  следователь  Меломедов.
Ведь было, конечно, было! Заставлял следователь и этого парня  дудеть  под
свою дудку!


     - Вы что же, - вдруг повернулся к Гордию всем корпусом Романов, - все
думаете, что уговорите меня? Вам всего мало?  Мало  того,  что  я  лишился
всего?.. Из-за братика! Вы считаете меня круглым идиотом? Я пойду и  стану
вытягивать братика? Дудки! Я тоже боюсь. Боюсь. Боится  моя  мама,  боится
отец. Вы знаете, боятся и родители жены Дмитриевского. - Он всегда называл
его Валей, теперь назвал по фамилии - как чужого, отторгнутого. - Я никому
не верю так же, как, может, не верите  и  вы...  Нам  пудрили  мозги.  Нам
говорили, говорили, говорили... И все это была, мягко говоря, неправда!  Я
и сам распространял неправду. Я верил, что ее нет, хотя она была налицо. Я
потом, когда прошел по кругу, понял, что такое ад.


     САН САНЫЧ. Он же - "Кайло", "Маныч-Сыч", "Дурдом", "Кайф".
     30 лет. Из них - 15 в тюрьме. Имеет два убийства, три  изнасилования,
"Пахан" с пятилетним стажем. Звал первое время Романова "Ученый", затем  -
"Сука".
     Когда по амнистии Романов покидал камеру, "Кайло" долбанул:
     - Сука буду, отомщу. Я вышки не хотел, чтобы его прибить.
     Романов ответил:
     - Заткнись! Выйдешь - убью.


     ...Через месяц Сан Саныча "распяли" свои же, заставили, наклонившись,
работать с "шестеркой", к которому он был жесток и несправедлив.
     Романов уже работал на заводе химическом,  на  химию  прислали  через
полгода пятерых. Среди них - некто "Куколкуева". В нетрезвом виде в общаге
зажал воспитательницу тетю Соню в красной  комнате  и  собирался  на  спор
("штобы, шмакодявка, не вякала лозунги!") ее изнасиловать. На счастье тети
Сони, в тот час пришел в заводскую библиотеку (она была в этом  общежитии)
Романов.
     "Куколкуева" стал потом на колени и сказал:
     - Браток, ты с Шурика снял аксельбанты! Прости меня, что  я  в  карты
проиграл и вынужденно полез к этой старухе! Дай мне, суке, по рогам!


     - Значит, не поможешь? - спросил устало Гордий.
     Романов смилостивился, сел рядом.
     - Зачем?
     - Как человеку.
     - И как брату?
     - И как брату.
     - Так у нас заведено? Ведь верно? Дружба, помощь...  Так  гласит  наш
великий и мудрый строй... Это - гадость, прикрытая лозунгами! Я заработаю,
да. Я буду ишачить. Но  больше,  больше...  не  пойду.  Вся  наша  система
мстительна. Теперь она отправила вас на пенсию.  Потом  они  найдут  повод
упрятать вас в психушку, если вы станете снова  и  снова  проникать  туда,
куда при нашем и новом строе проникать не требуется!
     - Пусть упекут, - тихо сказал Гордий. - Но меня  они  не  переделают.
Поздно переделывать. Я одно знаю... Одно! Он не  виноват.  И  вы  были  не
виноваты.
     - И что? От этого при нашем строе ни холодно, ни жарко!
     - У них там тоже много ерунды, маэстро! Так тебя ныне зовут?
     - То - у них. Мне на это плевать.
     - Не собираешься улизнуть?
     - Пока нет.
     - С языками туго?
     - Все в порядке с языками.
     - Другая  цель?  Свалить  старикана,  который  отказался  от  лучшего
ученика, предал его, не защитил...
     - Вы с характеристикой моей были знакомы. Так что - говорите...
     - Но я угадал?
     - Я не такой мстительный.
     - Ты мстительный. И это так. В тюрьме ты победил местью.  А  здесь...
Здесь...
     - Вы, старикашки, зубами и руками держитесь за свои места.
     - Но меня же вытурили...
     -  Вы   были   нужны   когда-то.   Когда   маленькая   правда   была.
Маленькая-маленькая. Вот такусенькая, - он показал на мизинце ноготок. - И
довольно! Сейчас и ее, такусенькую правдочку, на дух  не  подавай.  Лишние
заботы всем... - И вдруг насупился: - Нет!  Нет!  Нет!..  Я  был  когда-то
один. Теперь у меня жена и дети. Нет! Нет!


     Эту непреклонность Романова Гордий хорошо  знал.  Когда,  ошеломляюще
для всех, Дмитриевский на суде заявил, что он убийца, что статья  "бытовая
драма" (он так и сказал) его  вполне  устраивает,  Романов,  ошеломленный,
естественно, более других, на суде дал бой  за  правду,  -  решительно  не
согласился с братом.  Он  отказался  от  всех  прежних  подыгрышей  брату,
твердо, обоснованно  стал  доказывать,  что  ни  он,  ни  Дмитриевский  не
виновны. Он был резок, неуступчив. На тех свидетелей,  которые  губили  их
или вымышленными, или неточными  показаниями  он  нападал  умно,  логично.
Енину Романов назвал марионеткой.
     - Разве можно на земле жить с подобными скотами?
     Судья, конечно, сделал ему замечание за оскорбление личности.
     Но Романов не унялся. Он сказал о брате все, что думает.  Он  клеймил
позором его трусость, нерешительность. Романов ждал суда. Думал, что  брат
на суде одумается, скажет во всеуслышание, как все  было  на  самом  деле.
Ничего же на самом деле не было, вот в чем вопрос! И все это  -  страшная,
нелогичная игра каких-то затейников  в  закон,  которого  тут  не  было...
Единственная тут светлая личность - Боярский. Это Человек! Этот худой,  не
в меру злой, человек - преграда беззаконию...
     Вновь подняли Дмитриевского. Пряча глаза,  он  заявил,  что  является
убийцей. И ничего не поделаешь, милый Романов...


     - Ты помнишь, как хвалил меня на суде?
     Боярский стоял у порога, не раздеваясь.
     Романов только что вернулся с завода. Он был торжественно  приподнят:
в парткоме ему сказали, что надо прощаться, Романова отзывают в  институт.
Он думал, что Гордий тогда лгал, как-то подтолкнуть его хотел, используя в
своих целях.
     - Проходи. - Романов хмурился. - И приступай сразу, зачем пришел?
     - Сразу, так сразу...
     Боярский уже говорил насчет скрипача  Володи  Доренкова.  Так  вот  -
Иваненко была влюблена именно в Доренкова, а не в твоего брата.  В  твоего
брата была влюблена его теперешняя жена. Доренков всегда завидовал  твоему
брату. Он ему даже как-то грозил: напишет на него!
     - Новая версия? - Романов был ироничен, хорошее настроение постепенно
таяло в нем.
     - Это верная версия!
     - Ты проходил по какой-либо версии?
     - Не надо! - крикнул в гневе Боярский. - Не надо!
     - Я тебя спрашиваю: ты  проходил  по  какой-либо  версии?  -  Романов
накалялся  злом,  лицо  его  из  интеллигентного  превращалось  в   тупое,
мстительно-допрашивающее.  Глаза   были   колючими,   отталкивающими   все
возможные возражения.
     - Твой брат сидит. Ты на воле. Не пошевелил пальцем.
     - Я шевелил всей душой на суде.
     - Но ты  же  ему  подыгрывал.  Ты  и  виноват!  Если  бы  ты  ему  не
подыгрывал, выплыл бы настоящий виновник - Доренков.
     - Ты это утверждаешь?
     - А почему не он?
     - А почему не ты?
     - Я?! С какой стати?
     - Ты же с пеной у рта защищаешь! Что-то тут есть!
     Боярский вдруг стал отступать к порогу, он тащил за собой свой плащ:
     - Ты слышишь! Ты понимаешь, что говоришь?!  Гадина!  Трусливая  мышь!
Если бы меня они взяли, - будь спокоен! Я бы не подыгрывал!
     - И пошел бы к стенке. Ты же не был на следствии ребят, которые пошли
к стенке! Но они-то были ни при чем! Ты это своей башкой уразумел?!  Перед
нами были они, турок!
     - Все равно ты подонок! Дрянь!
     - Он бы держался! Это так тебе кажется!
     - Не кажется, нет. Они меня обволакивали. Я твердил одно:  нет!  Твой
брат - не убийца. Он трус. И ты трус. Больше чем он!
     - Но он же не хочет! Сам не хочет!
     - В том и дело, что мы должны хотеть!
     - Тебя обработал адвокат?
     - Дурак! Дурак! Дурак!
     Хлопнула дверь. Боярский всегда расправлялся  с  дверьми,  калитками,
вроде они были в чем-то виноваты. Бах!


     Романов медленно подходит к окну.  Боярский  бежит  быстрыми-быстрыми
шагами. Удаляется в сторону трамвайной  остановки.  Боярский  обиделся,  -
думает Романов. - Но почему? Зачем хлопать дверью? Ты там, где я, был?  Ты
все это видел? Ты шел рядом с моим братом? То-то!
     Кажется, успокоенно отошел от окна. Но вдруг опять к дверям,  к  окну
пошел такими же быстрыми, как Боярский, шагами! "Ты был там!.. Ты там, где
я, был!" Но это  же  чепуха,  Романов!  -  крикнул  сам  себе.  -  Что  же
происходит на белом свете, если я так говорю сам себе? Это же плохо, что я
говорю сам себе такое...
     Еще недавняя радость не показалась Романову уже  радостью.  Она  была
сама горечь. Враз, в секунду, радость превратилась в  ничто!  Вдруг  он  с
этой щемящей горечью спросил себя: завтра ты придешь в институт? А дальше?
Пойдешь в институт опять и опять... Да, да, буду ходить! Со временем  даже
защищусь