дело.
   Кофе вскипел, я убрала газеты и накрыла на этом  столике.  Он  пожалел,
что нечем меня  угостить.  Еще  смеялся:  "Выбросил  все  в  мусоропровод,
боялся, что не утерплю. Была  ветчина  и  рыба  копченая".  Просил  налить
покрепче кофе, но я не согласилась: боялась, что не уснет.  (Снотворное  я
не принесла.)
   Трапеза ваша кончилась быстро. Я выпила очень сладкий и  крепкий  кофе,
голод мой утих. Беседа шла  спокойно.  Ваня  держался  хорошо.  Все  время
смотрел на меня, за руку трогал, как  бывало  раньше,  не  хмурился  и  не
замыкался. Я была рада, что он такой  собранный.  Говорил:  "Я  как  будто
перед отъездом: дома все надоело, завтра сяду в поезд,  одноместное  купе,
засну и проснусь на новом месте".
   Может быть, и не совсем те слова, но смысл  помню.  Потом  добавлял  со
смешком: "Ну, а если ночью будет крушение, то я не проснусь!"
   Говорил,  что  больше  всего  жалеет  оставлять  меня.  Но,   наверное,
лицемерил, я почувствовала. Хотел сделать приятное. Он  всегда  хорошо  ко
мне относился, мягко, ровно. Уже когда болел, говорил:  "Спасибо  тебе  за
теплоту. А то б так бы и умер несогретым".
   В тот последний вечер мне не хотелось говорить  об  операции,  но  Ваня
упорно возвращался к ней. Все уже было  обсуждено,  роли  распределены,  и
вообще менять что-нибудь уже поздно... Беспокоился,  как  бы  не  раскрыли
тайну и не помешали. Но это было маловероятно.  Участников  предполагалось
всего семь: Юра, Вадим, Поля, Игорь, я,  Володя-анестезиолог  и  еще  одна
лаборантка Валя. Разумеется, вся лаборатория готовилась, но не знали,  для
чего. Было объявлено, что в понедельник утром начнется опыт с гипотермией,
которая  должна  длиться  много  дней.  Под  этим  предлогом   проверялась
аппаратура, стерилизовалось белье и инструменты,  заготовлялись  растворы,
медикаменты и реактивы. Даже собаки были выбраны.
   Три литра плазмы и кровезаменителей для заполнения АИКа заготовила я  в
своем отделении. Целую неделю выписывала со станции по одной-две ампулы.
   Вся подготовка планировалась на специальных совещаниях, узких - с  Юрой
и Вадимом, и более широких, когда приглашались я,  Поля,  Игорь.  (Странно
было приходить в эту квартиру по делу и держаться  как  чужой.)  Володя  и
Валя ничего не знали до конца.
   Долго обсуждался вопрос: может быть, испросить официального разрешения?
Вадим на этом настаивал: "Неужели они не  поймут?"  Под  "они"  понималось
академическое начальство. Все-таки решили  молчать.  Испугались,  что  как
начнется "согласование", так может продлиться несколько месяцев, никто  не
захочет взять на себя ответственность,  сказать  "да"  в  таком  необычном
деле. В конце концов что они нам могут сделать? Дело сделано по  настоянию
пострадавшего.
   (Интересна была первая  реакция  в  понедельник  утром.  Иван  Петрович
вызвал Семена, Юру,  Вадима,  сначала  кричал,  потом  горестно  закатывал
глаза: "Как могли вы решиться участвовать в  этом  деле?  Убили  человека,
убили блестящего ученого!" Потом снова: "Будете отвечать по всей строгости
закона. Я этого дела так не оставлю! Я из-за  вас  в  тюрьму  садиться  не
буду!" И так далее. Отправил их и тут же начал звонить в обком. Но Юра  не
стал ждать, и утром же двинул туда сам с  копией  завещания.  Важно  сразу
дать делу правильное освещение. В общем, все обошлось, и в понедельник уже
было дано первое сообщение в печать. Иван Петрович важно принимал в  своем
кабинете журналистов и позировал перед фотографами. Послушать, так  именно
он создал Прохорова и подготовил проведение операции. Но Юра тоже не зевал
и уводил гостей в лабораторию, а  там  директор  был  явно  несостоятелен.
Командовал Юра. Началось обыгрывание "подачи". Всем было  очень  противно,
но новый некоронованный шеф - Юра - сказал, что так надо.  Может  быть,  и
надо, но все равно противно.)
   Потом мы говорили о другом. Я рассказывала разные истории о больных,  о
детях. Обсудили последний кинофильм, который он, конечно, не видел, только
читал отзывы. Я уже не помню всего. Знаю только, что  оба  старались  друг
перед другом показаться спокойными и веселыми. Так бывает в вечер проводов
перед долгой разлукой. Мама рассказывала, как провожала отца на войну. Мне
было десять лет, и я в самом деле думала, что все веселые.
   Наконец в десять вечера Ваня сказал, что он устал и что мне пора домой.
Сложные у меня были при этом чувства. "Вот, последние минуты, запомни  их.
Вот они уходят". И в то же время: "Хорошо, что пора домой". И тут же стыд,
что должна остаться, и нет уверенности, что он этого хочет.
   Он встал с постели, слегка пошатываясь,  подошел  к  письменному  столу
(пустой стол блестел) и достал из ящика папку.
   - Я последний  год  писал  кое-что.  Вот  возьми,  храни.  Может  быть,
когда-нибудь проснусь, любопытно будет. Показывать не нужно  никому...  До
тех пор, пока ты сама не решишь. Сегодня утром  написал  последнее.  Прошу
тебя: не читай сегодня, мне неприятно. И вот еще пачка твоих писем.
   Старался говорить спокойно, и, пожалуй, это ему почти удалось.  Я  тоже
держалась, как могла.
   Потом предложил мне взять на память  что  хочу,  а  я  никак  не  могла
сообразить что. Какие-то подлые мыслишки: "А вдруг  узнают?"  Так  въелась
эта конспирация. Выбрала несколько фотографий, которых у меня не было. Они
и сейчас здесь, я каждый день смотрю и представляю, как он рос, учился,  о
чем думал.
   Еще я взяла маленький чугунный бюстик Толстого. И все.
   И все. Поцеловала и побежала. Слышала еще, как  сказал:  "Прости  меня,
Лю". Дверь захлопнулась. Спускалась  по  лестнице,  а  в  голове:  "Конец.
Конец. Конец..." Опять плакала дорогой и всю ночь тоже. Представляла,  как
он чистит зубы, принимает лекарство, ложится. Наверное,  еще  по  привычке
читает газету... Опять терзалась: "Как могла его одного  оставить?"  Плохо
мне было.
   Больше сегодня писать не могу. Расстроилась совсем. Нужно  идти  домой.
Соскучилась по своим  милым.  Что  бы  я  делала  без  них?  Так  и  слышу
щебетание: "Мамочка, мамочка  пришла!"  А  Костя  басит  с  претензией  на
солидность: "Ну, наконец!" А потом забывает и  целует  меня,  как  раньше,
когда был маленький. Нужно еще  зайти  посмотреть  тяжелых  больных  перед
уходом. Не хочется, а не зайти не могу. Почему это?
   Вот я и подошла к самому главному - к описанию воскресенья. Иначе,  как
по имени, я не могу назвать этот день. Опыт? Эксперимент? Разве эти  слова
годятся, когда вот такое было сделано с человеком?
   Я должна набраться мужества и описать все как было.
   Начало операции было назначено на девять утра. ("Операция", пожалуй,  -
самое подходящее и привычное для меня слово.)  Я  немножко  заснула  перед
утром, но в семь уже была на  ногах.  Нужно  выполнить  свои  обязанности:
приготовить  еду  для  семьи,  прибрать.   Обычные   утренние   воскресные
разговоры: "Костя, вставай",  "Дола,  кончай  чтение",  "Павел,  вот  тебе
чистая рубашка"... Впрочем, зачем я все это пишу? Разве речь обо мне?
   Ушла в полдевятого, сказав, что мне нужно в больницу и раньше  обеда  я
не вернусь. Павел ничего не ответил, во посмотрел довольно зло. Видимо, он
подозревал, куда я хожу по вечерам. Он знал о тяжелой  болезни  Вани,  они
были знакомы, и я ему говорила (так, между прочим).
   Шла, торопилась. Представляла: вот уже Вадим подъехал  к  его  дому  на
такси. Поднимается по лестнице. Ваня готов, побрит, выпил кофе. (Это  было
предусмотрено  планом.)  Убрал  постель:  он  аккуратист,  ее   похож   на
холостяков. Вадим говорит что-нибудь веселое, вроде: "Ну, шеф,  приехали!"
Какую-нибудь банальную фразу, за которой скрываешь боль  и  растерянность.
Лицо Вани я представить не  могла,  что  он  говорил,  -  тоже.  Наверное,
что-нибудь незначительное: "Ты на такси? Легко нашел?" Вот он  надевает  в
прихожей пальто. (Оно и теперь висит на вешалке в кабинете, и ни у кого не
поднимается рука определить его куда-то,  на  постоянное  место.  Довольно
потертое зимнее пальто, он его носил, как я и помню. Говорил: "Привык,  да
и зачем мне форсить?")
   Потом Вадим рассказывал: так и было. Он оделся в прихожей,  вернулся  в
комнату, оглядел ее еще раз: все ли в порядке или хотел проститься. Сказал
"Живи здесь на здоровье, я не скоро вернусь". (А подумал, небось:  "Совсем
не вернусь". Оценивал шансы в десять процентов.) Потом  сказал:  "Присядем
на дорожку". Сели кто на что. Какое странное положение, даже  трудно  себе
представить: человек уезжает в будущее. Вадим  говорит,  что  было  полное
ощущение отъезда, глаза сами искали чемодан.
   Утро было хмурое. Народу на улицах  еще  мало,  падает  редкий  снежок.
Подумала: "Март, а весной и не пахнет. Сухо,  нужно  было  надеть  туфли".
Спохватилась: какое это имеет значение? Для Вани? Чтобы он запомнил на ту,
вторую жизнь? Так он и раньше не замечал, во что я одета.
   Пришла, еще их не было. Приехали только через  полчаса:  Вадим  не  мог
найти такси. Правда, все остальные участники уже были в  сборе,  я  пришла
последняя. (Было немного стыдно; "Не могла встать пораньше!")
   Все были заняты делом: Юра что-то  возился  около  блока  регулирования
автоматики  (я  уже  знала,  что  это  такое),  Поля   заполняла   плазмой
оксигенатор  АИКа.  Володя  присоединял  шланг   наркозного   аппарата   к
кислородному баллону. Игоря в операционной не было: он со своей помощницей
был в лаборатории, рядом.
   Все здесь я уже знала - меня приглашали на последние  опыты.  Описывать
установку не буду, потому что  для  этого  недостаточно  квалифицированна.
Кроме того, подробное описание скоро появится в  журналах,  путешествие  в
будущее не засекретили.
   В комнате было тесно и не очень чисто. (Юра говорил,  что  уже  принято
решение в Президиуме построить для их лаборатории небольшой дом и что  там
будет зал для саркофага со всей механикой. Но когда это еще будет? Я знаю,
как академия строит. Впрочем,  если  сверху  нажмут,  то,  может  быть,  и
быстро. А это возможно: ретивые писаки уже называют  "гордостью  советской
науки". Неприятно слушать это. Ваня представляется теперь какой-то  вещью.
Впрочем, может быть, я ошибаюсь, а Юра не видит  в  этом  ничего  плохого.
Говорит: "Это на пользу науке". Только бы он не соединял это с пользой для
себя.)
   В центре стоит саркофаг - такой большой цилиндр,  наполовину  сделанный
из плексигласа, так что  все  видно,  что  внутри.  Обе  крышки  его  были
открыты.  Впереди  -  стол-каталка,  на  котором  будут  давать  наркоз  и
присоединять всю механику: шланги и АИК, зонды для  измерений  давления  в
сердце, датчики. Потом стол этой каталки прямо задвигается в камеру, а все
шланги и провода проводятся через специальное  окно,  которое  закрывается
герметически.
   Выглядит все это очень внушительно, но  враждебно.  Кроме  камеры,  все
остальное грубо и некрасиво. Торчат трубы,  провода,  какой-то  хаос.  Юра
говорит: "Макет установки". Будто бы скоро будет иначе - обтекаемые формы,
красивый цвет... Но мне уже все это как-то напоминает ограду и памятник на
кладбище. Может быть, мне стыдно, потому что доктор?
   Мои обязанности в операции были необременительные.  Я  так  думаю,  что
Ваня их специально придумал, чтобы  я  могла  быть  при  нем  в  последние
минуты. А может быть, и нет.  Все-таки  врач  нужен:  мало  ли  что  может
случиться еще в самом начале операции. Я должна сначала помочь Володе  при
наркозе, так как его обычных  помощников  -  сестер  -  мы  привлекать  не
захотели: потом в роли ассистента и операционной  сестры  помогать  Вадиму
приключать АИК и вводить катетеры в сердце. Одной Поли для этого мало.
   Разговаривать никому не хотелось. Я вымыла руки и занялась  накрыванием
стерильного  столика,  подготовкой  шлангов  и  сердечных   зондов.   Дело
нетрудное, - все было заготовлено в биксах, только разложить.
   Они приехали, когда я уже кончила. Оставалось только развести гепарин.
   Поля выглянула  в  окно  и  сказала:  "Привезли".  Сердце  затосковало,
исчезли последние надежды - отложить. Где-то в подсознании,  видимо,  была
такая мысль: а вдруг неполадки в технике или он заболеет? В лаборатории  я
уже видела, что все готово, а теперь и он приехал, значит,  будет.  Только
почему "привезли"? Как будто он не сам, уже лежачий больной.
   Юра сразу все бросил и ушел встречать. Мне тоже хотелось, но я уже была
стерильная. Неужели так и не удастся обменяться хотя бы  одним  словечком?
Нет, так нельзя. Ему плохо, нужно поддержать. Я  быстро  все  закончила  и
закрыла столики стерильными простынями. Помоюсь снова. Была договоренность
"не тянуть", - и, может быть, мне не стоило так делать, но я не могла.
   Пошла в кабинет по пустым коридорам. Сердце  билось,  в  ушах  стучало.
Мысли в голове отрывочные. Всплыл какой-то ритмичный мотив:  "...Лестницы,
коридоры... тихие письмена..." Почему? Не знаю.
   Двери в кабинет были открыты. Ваня лежал на диване, очень бледный,  нос
вытянулся и посинел. Подумала: "Какой  он  плохой".  Он  сел,  как  только
увидел, что вхожу. "Здравствуйте, Люба". Не решился назвать  на  "ты",  но
отчества не прибавил. Значит, и  я  так  должна  держаться  -  официально.
Значит, только голосом, только взглядом.
   - Иван Николаевич, может быть, отложим?
   Так хотелось, чтобы он сказал: "Да,  отложим".  Никаких  других  тайных
мыслей не было, только жалость совсем сжала сердце.
   - Нет, что вы, Любовь Борисовна! Если не сегодня, то уже никогда.
   Я  так  и  знала.  Самолюбие  этого  человека  беспредельно.   Подумал,
наверное: "Приехал, а теперь обратно - струсил. Нет!"
   Теперь я лучше его  представляю,  когда  прочитала  записки.  Он  очень
боялся.
   Взяла его за руку. Я же доктор, мне нужно пощупать пульс.  Пульс  очень
частый, около ста двадцати. Это от волнения,  как  у  всех  больных  перед
операцией. Видимо, мои  лекарства  не  подействовали.  Спросила,  спал  ли
ночью. Ответил, что да, спал. Я его снова уложила  на  диван.  Тут  только
заметила остальных: Юра, Леонид Петрович,  Вадим.  Все  стоят.  Челюсть  у
Вадима дрожала, и глаза влажно блестели. Я в первый  раз  подумала  о  нем
хорошо. Юра и Л.П. были подчеркнуто спокойны. "Чурбаны", - я подумала.
   - Ну, что же вы приуныли все! Идите и занимайтесь своим  делом,  только
не тяните. Долгие проводы - лишние слезы.
   Сказал он это с досадой. Наверное, воля у него была на исходе.
   Юра ответил за всех:
   - У нас все готово.
   Конечно, и у меня тоже. Можно обнажать сосуды, чтобы приключать машину.
Поля ее уже заполнила плазмой. Значит, нужно  вводить  морфий  и  начинать
наркоз. Никаких поводов для отсрочки нет, да, наверное, и не нужно.
   - Ну, тогда нужно вводить морфий. Юра, когда пойдете,  скажите  Володе,
чтобы пришел, сделал инъекцию.
   Это я сказала, хорошо помню Потом мне сразу сделалось неловко, будто  я
взяла на себя инициативу,  когда  другие  еще  сомневались.  Вид  у  меня,
наверное, был виноватый, потому что Ваня взял меня за руку и поблагодарил:
   - Правильно, Люба, нужно начинать.
   После этого Юра и Вадим вышли. Леонид Петрович  взглянул  на  Ваню,  на
меня и тоже ушел молча. Он все про нас знал.
   Подумалось: есть минут десять для прощания. Что мне делать?
   Хотелось броситься к нему, обнять, целовать губы, лоб, глаза,  плакать.
А я стояла... Нельзя! Это будет ему тяжело, непереносимо так прощаться.
   - Мой милый! Держись, мы встретимся...
   Не устояла, прильнула  на  секунду,  поцеловала.  Чувствую,  что  слезы
подступили.
   - До свидания!
   Убежала, не могла больше. Не слышала, что сказал в ответ, взгляд только
запомнился - жалкий, беспомощный...
   Леонид ходил по коридору, курил. Видела, он пошел к его двери. Так и не
использовала свои десять минут, не сумела удержаться. До сих пор  казнюсь.
Я их проплакала в уборной на подоконнике. Потом умылась, вытерлась платком
и пошла вниз, в операционную. "Вот  теперь  уже  совсем  все.  Совсем",  -
подумала. Как же буду жить без него?
   Вот живу. Хожу на  работу,  готовлю  обеды.  Вчера  стирала.  Оперирую.
Английским занимаюсь вместе с Долой. А душа как замерзшая до сих пор.
   И что это такое - любовь?


   Нужно продолжать. Все страшное уже позади. Я уже двигалась после  этого
как автомат, разговаривала даже о посторонних предметах, но  не  помню,  о
чем.
   Когда я пришла в операционную, то Вани и Володи еще не  было.  "Значит,
Володя его приведет сам. Хотя бы не упал на лестнице. Полагается везти  на
коляске".
   Я начала мыть руки. Больше уже не смогу его потрогать. Как всегда,  эта
процедура меня немного успокоила: я вступила в сферу привычных  рефлексов.
Мы мылись с Вадимом вместе,  над  одной  раковиной,  в  соседней  комнате,
выполняющей роль предоперационной. Мылись молча, говорить не  хотелось,  у
каждого свои мысли. Я боялась, как бы сердце у него не остановилось раньше
времени, как  бы  не  наступило  перерастяжение  левого  желудочка:  вдруг
клапаны аорты  держат  плохо?  Что  тогда  делать?  Вскрывать  плевральную
полость, массировать сердце и срочно нагревать, отказавшись  от  анабиоза?
Только, наверное, это ему уже не нужно, лучше умереть  под  наркозом,  чем
мучиться, умирая от лейкоза. Я рассуждала об этом здраво, я  ведь  доктор,
привыкла оценивать жизнь. Но все равно придется на это идти - на оживление
- так требуют наши врачебные каноны, до конца.
   Вадим сказал, что боится: вдруг не сумеет обнажить сосуды?  Руки  будут
дрожать. Я его успокоила, обещала,  что  помогу,  что  сделаю  сама,  если
нужно. Пусть он только проведет катетер через межпредсердную  перегородку,
в левое предсердие.  Поделилась  с  ним  своими  опасениями  и,  наверное,
напрасно, так как он совсем пал духом. Не помню, что он говорил,  но  было
видно, что он любит Ваню. Это приятно.
   Мы помылись и начали одеваться в  стерильные  халаты.  С  хирургической
точки зрения операция пустяковая - обнажить две вены и артерию. На  совете
решили,  что  дренировать  вены  шеи  не  стоит:  охлаждение  в  камере  с
кислородом не требует высокой производительности АИКа.
   Почему-то они долго не приходили, и Поля пошла узнать, в чем  дело.  Но
сразу же вернулась: "Идут!"
   Вот и они. Ваня очень бледный, идет медленно. Л.П. поддерживает его под
руку. Улыбнулся вымученной улыбкой, поздоровался:  "Здравствуйте"  (Игоря,
Полю и Валю  он  еще  не  видел).  Переодет  в  пижаму  -  это  тоже  было
предусмотрено планом. Я видала  эту  пижаму,  даже  промелькнули  какие-то
картины из прошлого.
   - Ну что ж, Иван Николаевич, ложитесь, будем начинать.
   Какие это жестокие слова: "Ложитесь, начинать"! То  есть  они  обычные,
неизбежные, но приобретают страшный смысл, когда их говорим больным  перед
тяжелой, рискованной операцией. И все-таки сейчас это было  еще  страшнее,
они звучали как сигнал к началу казни.  "Ложитесь,  будем  начинать".  Это
сказал Юра, и мне было неприятно: как будто подгоняет.
   - Давайте попрощаемся стоя. Подходите, я вас расцелую.
   Первым подошел Юра. Ваня что-то тихо ему сказал, я не  расслышала,  уже
потом узнала. "На тебя вся надежда". (Мы потом сидели и вспоминали  каждый
жест, каждое слово.)
   Поле: "Замуж выходи, плохо одному". Мне это было  неприятно.  Разве  он
один? И разве замуж - такое уж счастье?
   Игорю: "Держитесь дружно, пожалуйста, не ссорьтесь".
   Володе: "Вы меня извините, что втравил вас в такую историю". Тот что-то
пробормотал вроде: "Что  вы,  что  вы,  не  стоит".  Отвернулся  к  стене.
Наверное, такие выражения лиц раньше бывали после  исповеди  и  причастия:
каждый смотрит внутрь себя.
   Вале просто сказал: "Будь здорова".
   Мы с Вадимом были в стерильных халатах, поэтому подходили осторожно,  и
он целовал нас в лоб издали, чтобы не запачкать.
   Вадиму он сказал: "Будь сдержан с людьми. А в  пауке,  наоборот,  нужна
смелость. Я вот не был достаточно смел и поэтому сделал очень мало".
   Мне только прошептал: "Держись, Лю". Очень тихо, так что даже  я  плохо
слышала. Для меня это