,--  что  же  это  значит?  Какой-то кровавый туман
обволакивает землю, застилая взоры, и  я  начинаю  думать,  что
действительно  приближается  момент мировой катастрофы. Красный
смех, который видел брат. Безумие идет оттуда, от тех  кровавых
порыжелых полей, и я чувствую в воздухе его холодное дыхание. Я
крепкий  и  сильный  человек,  у  меня нет тех разлагающих тело
болезней, которые влекут за собою  и  разложение  мозга,  но  я
вижу, как зараза охватывает меня, и уже половина моих мыслей не
принадлежит  мне.  Это  хуже чумы и ее ужасов. От чумы все-таки
можно было куда-то спрятаться, принять какие-то там меры, а как
спрятаться от всепроникающей мысли,  не  знающей  расстояний  и
преград?
    Днем  я еще могу бороться, а ночью я становлюсь, как и все,
рабом моих снов; и сны мои ужасны и безумны...

     ОТРЫВОК ТРИНАДЦАТЫЙ

    ...повсеместные побоища, бессмысленные и кровавые. Малейший
толчок вызывает дикую расправу, и в ход пускаются ножи,  камни,
поленья,  и  становится  безразличным,  кого убивать,-- красная
кровь просится наружу и течет так охотно и обильно.
    Их было шестеро, этих крестьян, и их  вели  три  солдата  с
заряженными  ружьями.  В  своем  особенном крестьянском платье,
простом  и  первобытном,   напоминающем   дикаря,   со   своими
особенными  лицами,  точно  сделанными  из  глины и украшенными
свалявшейся шерстью вместо волос, на  улицах  богатого  города,
под  конвоем  дисциплинированных  солдат, они походили на рабов
древнего мира. Их вели на войну, и они шли,  повинуясь  штыкам,
такие  же невинные и тупые, как волы, ведомые на бойню. Впереди
шел юноша, высокий, безбородый,  с  длинной  гусиною  шеей,  на
которой  неподвижно сидела маленькая голова. Он весь наклонился
вперед, как хворостина, и смотрел  вниз  перед  собою  с  такою
пристальностью,  как  будто  взор  его проникал в самую глубину
земли. Последним шел приземистый, бородатый, уж пожилой; он  не
хотел  сопротивляться,  и  в глазах его не было мысли, но земля
притягивала его ноги, впивалась в них, не пускала,-- и он  шел,
откинувшись назад, как против сильного ветра. И при каждом шаге
солдат   сзади   толкал  его  прикладом  ружья,  и  одна  нога,
отклеившись, судорожно перебрасывалась вперед, а другая  крепко
прилипала  к  земле.  Лица  солдат  были  тоскливы и злобны, и,
видимо, уже давно они  шли  так,--  чувствовались  усталость  и
равнодушие   в  том,  как  они  несли  ружья,  как  они  шагали
враздробь, помужичьи, носками внутрь. Как будто  бессмысленное,
длительное  и  молчаливое  сопротивление  крестьян  замутило их
дисциплинированный ум, и они перестали понимать,  куда  идут  и
зачем.
    --  Куда  вы  их ведете? -- спросил я крайнего солдата. Тот
вздрогнул, взглянул на меня, и в его остром блеснувшем  взгляде
я  так  ясно  почувствовал  штык,  как будто он находился уже в
груди моей.
    -- Отойди! -- сказал солдат.--  Отойди,  а  не  то...  Тот,
пожилой,  воспользовался  минутой и убежал -- легкой трусцою он
отбежал к решетке бульвара и  присел  на  корточки,  как  будто
прятался.  Настоящее  животное не могло бы поступить так глупо,
так безумно. Но солдат рассвирепел. Я  видел,  как  он  подошел
вплотную,  нагнулся  и,  перебросив  ружье в левую руку, правой
чмякнул по чему-то мягкому и плоскому. И еще. Собирался  народ.
Послышался смех, крики...

     ОТРЫВОК ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

    ...в одиннадцатом ряду партера. Справа и слева ко мне тесно
прижимались  чьи-то  руки,  и  далеко кругом в полутьме торчали
неподвижные головы,  слегка  освещенные  красным  со  сцены.  И
постепенно мною овладевал ужас от этой массы людей, заключенных
в тесное пространство. Каждый из них молчал и слушал то, что на
сцене,  а  может быть, думал что-нибудь свое, но оттого, что их
было много, в молчании своем они были слышнее  громких  голосов
актеров.  Они кашляли, сморкались, шумели одеждой и ногами, и я
слышал ясно их глубокое, неровное дыхание, согревавшее  воздух.
Они  были  страшны, так как каждый из них мог стать трупом, и у
всех у них были безумные головы. В спокойствии этих расчесанных
затылков, твердо опирающихся на белые,  крепкие  воротнички,  я
чувствовал ураган безумия, готовый разразиться каждую секунду.
    У  меня похолодели руки, когда я подумал, как их много, как
они страшны и как я далек  от  выхода.  Они  спокойны,  а  если
крикнуть  --  "пожар!"... И с ужасом я ощутил жуткое, страстное
желание, о котором я не могу вспомнить без того, чтобы руки мои
снова не похолодели  и  не  покрылись  потом.  Кто  мне  мешает
крикнуть,-- привстать, обернуться назад и крикнуть:
    --  Пожар!  Спасайтесь,  пожар! Судорога безумия охватит их
спокойные члены. Они  вскочат,  они  заорут,  они  завоют,  как
животные,  они  забудут,  что у них есть жены, сестры и матери,
они начнут метаться, точно пораженные внезапной слепотой,  и  в
безумии своем будут душить друг друга этими белыми пальцами, от
которых  пахнет  духами. Пустят яркий свет, и кто-то бледный со
сцены  будет  кричать,  что  все  спокойно  и  пожара  нет,   и
диковесело  заиграет  дрожащая, обрывающаяся музыка,-- а они не
будут слышать ничего,-- они будут душить, топтать ногами,  бить
женщин  по головам, по этим хитрым, замысловатым прическам. Они
будут отрывать друг у друга уши, отгрызать  носы,  они  изорвут
одежду  до  голого  тела  и  не  будут  стыдиться,  так как они
безумны. Их чувствительные, нежные, красивые, обожаемые женщины
будут визжать и биться, беспомощные, у их ног, обнимая  колени,
все еще доверяя их благородству,-- а они будут злобно бить их в
красивое,  поднятое  лицо  и  рваться  к выходу. Ибо они всегда
убийцы, и их спокойствие, их благородство -- спокойствие сытого
зверя, чувствующего себя в безопасности.
    И  когда  наполовину  они  сделаются  трупами  и  дрожащей,
оборванной  кучкой  устыдившихся  зверей  соберутся  у  выхода,
улыбаясь лживой улыбкой,-- я выйду  на  сцену  и  скажу  им  со
смехом:
    -- Это все потому, что вы убили моего брата. Должно быть, я
громко прошептал что-нибудь, потому
    что мой сосед справа сердито завозился на месте и сказал:
    -- Тише! Вы мешаете слушать.
    Мне    стало   весело   и   захотелось   пошутить.   Сделав
предостерегающее суровое лицо, я наклонился к нему.
    -- Что  такое?  --  спросил  он  недоверчиво.--  Зачем  так
смотрите?
    --  Тише,  умоляю  вас,--  прошептал  я одними губами.-- Вы
слышите, как пахнет гарью. В театре пожар.
    Он  имел  достаточно  силы   и   благоразумия,   чтобы   не
вскрикнуть.  Лицо его побелело, и глаза почти повисли на щеках,
огромные, как бычачьи пузыри, но он не вскрикнул.  Он  тихонько
поднялся,   даже  не  поблагодарил  меня,  и  пошел  к  выходу,
покачиваясь и судорожно замедляя шаги. Он  боялся,  что  другие
догадаются   о  пожаре  и  не  дадут  уйти  ему,  единственному
достойному спасения и жизни.
    Мне стало противно, и я  тоже  ушел  из  театра,  да  и  не
хотелось  мне  слишком  рано открыть свое инкогнито. На улице я
взглянул в ту сторону неба, где  была  война,--  там  все  было
спокойно,  и  ночные,  желтые от огней облака ползли медленно и
спокойно. "Быть может, все это сон и  никакой  войны  нет?"  --
подумал я, обманутый спокойствием неба и города.
    Но  из-за  угла  выскочил  мальчишка,  радостно  крича:  --
Громовое сражение. Огромные потери. Купите телеграмму -- ночную
телеграмму!
    У фонаря я прочел ее. Четыре тысячи трупов. В театре  было,
вероятно, не более тысячи человек. И всю дорогу я думал: четыре
тысячи трупов.
    Теперь  мне  страшно приходить в мой опустелый дом. Когда я
еще только вкладываю ключ и смотрю на немые, плоские  двери,  я
уже  чувствую  все его темные пустые комнаты, по которым пойдет
сейчас, озираясь, человек в шляпе. Я хорошо знаю дорогу, но уже
на лестнице начинаю жечь спички и жгу их, пока найду  свечу.  В
кабинет брата я теперь не хожу, и он заперт на ключ -- со всем,
что  в  нем  есть. И сплю я в столовой, куда перебрался совсем:
тут спокойнее, и воздух как будто хранит еще следы  разговоров,
и смеха, и веселого звона посуды. Иногда я ясно слышу скрипение
сухого пера; и когда ложусь в постель...

     ОТРЫВОК ПЯТНАДЦАТЫЙ

    ...этот  нелепый  и страшный сон. Точно с мозга моего сняли
костяную покрышку, и, беззащитный,  обнаженный,  он  покорно  и
жадно впитывает в себя все ужасы этих кровавых и безумных дней.
Я  лежу,  сжавшись  в  комок,  и весь помещаюсь на двух аршинах
пространства, а мысль моя обнимает мир. Глазами  всех  людей  я
смотрю и ушами их слушаю; я умираю с убитыми; с теми, кто ранен
и  забыт,  я тоскую и плачу, и когда из чьего-нибудь тела бежит
кровь, я чувствую боль ран и страдаю. И то, чего не было и  что
далеко,  я  вижу  так же ясно, как то, что было и что близко, и
нет предела страданиям обнаженного мозга.
    Эти дети, эти маленькие, еще невинные дети. Я видел  их  на
улице,  когда  они  играли  в  войну и бегали друг за другом, и
кто-то уж плакал тоненьким детским голосом -- и что-то дрогнуло
во мне от ужаса и отвращения. И я ушел домой, и ночь настала,--
и в огненных грезах, похожих на пожар среди ночи, эти маленькие
еще невинные дети превратились в полчище детей-убийц.
    Что-то зловещее горело широким и красным огнем,  и  в  дыму
копошились  чудовищные  уродцы-дети  с головами взрослых убийц.
Они прыгали легко и подвижно, как играющие  козлята,  и  дышали
тяжело,  словно  больные.  Их  рты  походили  на  пасти жаб или
лягушек и раскрывались судорожно и широко; за прозрачною  кожей
их  голых тел угрюмо бежала красная кровь -- и они убивали друг
друга, играя. Они были страшнее всего, что я видел, потому  что
они были маленькие и могли проникнуть всюду.
    Я  смотрел из окна, и один маленький увидел меня, улыбнулся
и взглядом попросился ко мне. -- Я хочу к тебе,-- сказал он. --
Ты убьешь меня.
    -- Я хочу к  тебе,--  сказал  он  и  побледнел  внезапно  и
страшно,  и  начал  царапаться вверх по белой стене, как крыса,
совсем как голодная крыса. Он обрывался и пищал, и  так  быстро
мелькал  по  стене,  что  я не мог уследить за его порывистыми,
внезапными движениями.
    "Он может пролезть под дверью",-- с ужасом  подумал  я,  и,
точно  отгадав  мою мысль, он стал узенький и длинный и быстро,
виляя кончиком хвоста, вполз в темную щель под дверью парадного
хода. Но я успел  спрятаться  под  одеяло  и  слышал,  как  он,
маленький,  ищет  меня  по  темным  комнатам,  осторожно ступая
крохотными босыми ногами. Очень
    медленно, останавливаясь, он приближался к моей  комнате  и
вошел;  и долго я ничего не слыхал, ни движения, ни шороха, как
будто возле моей постели не было  никого.  И  вот  под  чьей-то
маленькой  рукой  начал  приподниматься край одеяла, и холодный
воздух комнаты коснулся лица моего и  груди.  Я  держал  одеяло
крепко,  но  оно  упорно  отставало со всех сторон; и вот ногам
моим сразу стало так холодно, как будто они окунулись  в  воду.
Теперь они лежали беззащитными в холодной темноте комнаты, и он
смотрел на них.
    На  дворе,  за  стенами дома, залаяла собака и смолкла, и я
слышал, как забренчала она  цепью,  убираясь  в  конуру.  А  он
смотрел  на  мои  голые ноги и молчал; но я знал, что он здесь,
знал по тому нестерпимому ужасу, который, как смерть,  оковывал
меня   каменной,   могильной  неподвижностью.  Если  бы  я  мог
крикнуть, я разбудил бы город, весь мир разбудил бы я; но голос
умер во мне, и, не шевелясь, покорно я ощущал движение по моему
телу маленьких холодных рук, подбиравшихся к горлу.
    -- Я не могу! -- простонал я,  задыхаясь,  и  проснулся  на
одно  мгновение,  и  увидел зоркую темноту ночи, таинственную и
живую, и снова, кажется, заснул...
    -- Успокойся! -- сказал мне брат, присаживаясь на  кровать,
и кровать скрипнула: так был он тяжел, мертвый.-- Успокойся, ты
видишь  это  во  сне. Это тебе показалось, что тебя душат, а ты
крепко спишь в темных комнатах, где нет никого, а я сижу в моем
кабинете и пишу. Никто из вас не понял, о  чем  я  пишу,  и  вы
осмеяли  меня,  как  безумца,  но теперь я скажу тебе правду. Я
пишу о красном смехе. Ты видишь его?
    Что-то огромное,  красное,  кровавое  стояло  надо  мною  и
беззубо смеялось.
    -- Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает
так смеяться.  Ты ведь знаешь, земля сошла с ума. На ней нет ни
цветов, ни песен, она стала круглая,  гладкая  и  красная,  как
голова, с которой содрали кожу. Ты видишь ее?
    -- Да, вижу. Она смеется.
    --  Посмотри,  что делается у нее с мозгом. Он красный, как
кровавая каша, и запутался. -- Она кричит.
    -- Ей больно. У нее нет ни цветов, ни песен. Теперь давай я
лягу на тебя. --  Мне  тяжело,  мне  страшно.  --  Мы  мертвые,
ложимся на живых. Тепло тебе?
    --  Тепло.  --  Хорошо  тебе?  --  Я  умираю. -- Проснись и
крикни. Проснись и крикни. Я ухожу...

     ОТРЫВОК ШЕСТНАДЦАТЫЙ

    ...уже восьмой день продолжается сражение. Оно  началось  в
прошлую  пятницу,  и  прошли суббота, воскресенье, понедельник,
вторник, среда, четверг, и вновь наступила пятница и  прошла,--
а оно все продолжается. Обе армии, сотни тысяч людей стоят друг
против   друга,  не  отступая,  непрерывно  посылают  разрывные
грохочущие снаряды; и каждую минуту живые люди  превращаются  в
трупы.  От  грохота, от непрерывного колебания воздуха дрогнуло
само небо и собрало над головой их черные тучи и грозу,-- а они
стоят друг против друга, не отступая, и убивают.  Если  человек
не поспит трое суток, он становится болен и плохо помнит, а они
не  спят  уже  неделю,  и  они  все сумасшедшие. От этого им не
больно, от этого они не отступают  и  будут  драться,  пока  не
перебьют  всех.  Сообщают,  что  у  некоторых частей не хватило
снарядов, и там люди дрались  камнями,  руками,  грызлись,  как
собаки.  Если  остатки  этих  людей вернутся домой, у них будут
клыки, как у волков,-- но они не вернутся: они сошли  с  ума  и
перебьют  всех. Они сошли с ума. В голове их все перевернулось,
и они ничего не понимают: если их резко и быстро повернуть, они
начинают стрелять в своих, думая, что бьют неприятеля.
    Странные слухи... Странные слухи, которые передают шепотом,
бледнея от ужаса и диких предчувствий. Брат, брат, слушай,  что
рассказывают  о  красном  смехе!  Будто бы появились призрачные
отряды, полчища теней, во всем подобных живым. По ночам,  когда
обезумевшие  люди  на  минуту  забываются  сном,  или в разгаре
дневного боя, когда самый ясный день становится призраком,  они
являются  внезапно  и  стреляют  из  призрачных пушек, наполняя
воздух призрачным гулом,  и  люди,  живые,  но  безумные  люди,
пораженные  внезапностью,  бьются  насмерть  против призрачного
врага, сходят с ума  от  ужаса,  седеют  мгновенно  и  умирают.
Призраки  исчезают внезапно, как появились, и наступает тишина,
а на земле валяются новые изуродованные трупы,-- кто  их  убил?
Ты знаешь, брат: кто их убил?
    Когда после двух сражений наступает затишье и враги далеко,
вдруг,  темною  ночью, раздается одинокий испуганный выстрел. И
все вскакивают, и все стреляют в  темноту,  и  стреляют  долго,
целыми часами в безмолвную, безответную темноту. Кого видят они
там?  Кто,  страшный,  являет им свой молчаливый образ, дышащий
ужасом и безумием? Ты знаешь, брат, и я знаю,  а  люди  еще  не
знают,  но  уже чувствуют они и спрашивают, бледнея: отчего так
много сумасшедших -- ведь прежде  никогда  не  было  так  много
сумасшедших?
    --  Ведь  прежде  никогда не было так много сумасшедших! --
говорят они, бледнея, и им  хочется  верить,  что  теперь,  как
прежде,  и  что  это мировое насилие над разумом не коснется их
слабого умишка.
    -- Ведь дрались же люди и прежде и всегда, и ничего не было
такого?  Борьба  --  закон  жизни,--  говорят  они  уверенно  и
спокойно,  а  сами  бледнеют, а сами ищут глазами врача, а сами
кричат торопливо: -- Воды, скорей стакан воды!
    Они охотно стали бы идиотами, эти  люди,  чтобы  только  не
слышать,  как  колышется  их  разум, как в непосильной борьбе с
бессмыслицей изнемогает их  рассудок.  В  эти  дни,  когда  там
непрестанно из людей делают трупы, я нигде не мог найти покоя и
бегал  по  людям, и много слышал этих разговоров, и много видел
этих притворно улыбающихся лиц, уверявших, что война  далеко  и
не  касается  их.  Но  еще больше я встретил голого, правдивого
ужаса,  и  безнадежных  горьких  слез,  и  исступленных  криков
отчаяния,  когда  сам великий разум в напряжении всех своих сил
выкрикивал  из  человека  последнюю  мольбу,   последнее   свое
проклятие:  --  Когда  же  кончится эта безумная бойня! У одних
знакомых, где я не был давно,  быть  может,  несколько  лет,  я
неожиданно   встретил  сумасшедшего  офицера,  возвращенного  с
войны. Он был мой товарищ по школе, но я не узнал его;  но  его
не узнала и мать, которая его родила: если бы он год провалялся
в  могиле, он вернулся бы более похожим на себя, чем теперь. Он
поседел и совсем белый; черты лица его мало изменились,-- но он
молчит и слушает что-то -- и от этого на лице его лежит грозная
печать такой отдаленности, такой  чуждости  всему,  что  с  ним
страшно  заговорить. Как рассказали родным, он сошел с ума так:
они стояли в резерве, когда  соседний  полк  пошел  в  штыковую
атаку.  Люди  бежали  и  кричали  "ура"  так  громко, что почти
заглушали выстрелы,-- и вдруг прекратились выстрелы,-- и  вдруг
прекратилось  "ура",--  и вдруг наступила могильная тишина: это
они добежали, и начался штыковой бой. И этой тишины не выдержал
его рассудок.
    Теперь он спокоен, пока при нем  говорят,  производят  шум,
кричат,  и  он  тогда прислушивается и ждет; но стоит наступить
минутной тишине -- он хватается за голову, бежит на  стену,  на
мебель  и  бьется в припадке, похожем на. падучую. У него много
родных, они чередуются вокруг него и  окружают  его  шумом;  но
остаются  ночи,  долгие безмолвные ночи,-- и тут взялся за дело
его отец, тоже седой и тоже немного сумасшедший. Он увешал  его
комнату  громко  тикающими  часами,  бьющими почти непрерывно в
разное время, и теперь приспособляет какое-то  колесо,  похожее
на  непрерывную  трещотку.  Все  они  не теряют надежды, что он
выздоровеет, так как ему всего двадцать семь лет,  и  сейчас  у
них  даже  весело.  Его  одевают  очень  чисто  -- не в военное
платье,--  занимаются  его  наружностью,  и  со  своими  белыми
волосами   и   молодым  еще  лицом,  задумчивый,  внимательный,
благородный в медленных, усталых движениях, он даже красив.
    Когда мне рассказали все, я подошел и поцеловал  его  руку,
бледную,  вялую  руку, которая никогда уже больше не поднимется
для  удара,--  и  никого  это  особенно  не   удивило.   Только
молоденькая  сестра  его  улыбнулась  мне  глазами  и потом так
ухаживала за мной, как будто я был ее жених и она  любила  меня
больше всех на свете. Так ухаживала, что я чуть не рассказал ей
о  своих темных и пустых комнатах, в которых я хуже чем один,--
подлое сердце, никогда не теряющее надежды... И  устроила  так,
что мы остались вдвоем.
    --  Какой  вы  бледный,  и под глазами круги,-- сказала она
ласково.-- Вы больны? Вам жалко  своего  брата?  --  Мне  жалко
всех. И я нездоров немного. -- Я знаю, почему вы поцеловали его
руку. Они этого не поняли. За то, что он сумасшедший, да? -- За
то,  что  он  сумасшедший, да. Она задумалась и стала похожа на
брата -- только очень молоденькая.
    -- А мне,-- она остановилась и покраснела, но  не  опустила
глаз,--  а мне позволите поцеловать вашу руку? Я стал перед ней
на колени и сказал: -- Благословите меня.
    Она  слегка  побледнела,  отстранилась  и   одними   губами
прошептала: -- Я не верю. -- И я также.
    На  секунду  ее  руки  коснулись моей головы, и эта секунда
прошла.
    -- Ты знаешь,-- сказала она,-- я еду туда. --  Поезжай.  Но
ты не выдержишь.
    --  Не  знаю.  Но  им  нужно,  как  тебе, как брату. Они не
виноваты. Ты будешь помнить меня? . -- Да.  А