вают  леса,  долины;  ее  холмистая
поверхность - словно застывшая морская зыбь; земля дышит. Гора, над  которой
летит Бернис, - грудь спящего великана, и она вздымается,  чуть  не  задевая
самолет.
     Теперь земля совсем близко, и смена ландшафтов ускоряется,  как  поток,
на который смотришь с моста.  Связанный  воедино  мир  разваливается.  Леса,
дома, деревни отрываются от гладкого горизонта и относятся назад.
     Вот показывается аэродром Аликанте, покачивается, устанавливается;  вот
колеса касаются земли, она затягивает их, как прокатный стан, заостряет.
     Бернис с трудом вылезает из кабины -  ноги  затекли.  На  мгновение  он
зажмуривается; в ушах все еще ревет мотор, в глазах мелькают  яркие  картины
земли, тело все еще пронизано вибрациями машины. Потом он входит в  контору,
медленно садится к столу, отодвигает локтем чернильницу,  какие-то  книги  и
берет бортовой журнал самолета 612. "Тулуза  -  Аликанте:  продолжительность
полета - 5.15".
     Он останавливается; его одолевают усталость и сон.  До  него  доносится
какой-то невнятный шум.  Словно  где-то  судачат  кумушки.  Входит  водитель
"форда", просит извинить,  улыбается.  Бернис  удивленно  рассматривает  эти
стены, эту дверь, этого шофера в натуральную величину. На  десять  минут  он
втянут в какой-то спор, которого не понимает, который не то  начинается,  не
то заканчивается. Все это похоже  на  мираж.  Но  дерево  у  входа  все-таки
насчитывает тридцать лет. Вот уже тридцать лет, как  оно  свидетельствует  о
реальности этой картины.
     "Мотор в порядке".
     "Самолет кренит вправо".
     Он кладет перо и думает: "Я хочу только спать". Дремота  стягивает  ему
виски, его одолевает сон.
     Светлый пейзаж под ярким янтарным солнцем. Аккуратно разделанные поля и
луга. Направо - деревенька, налево - крошечное стадо, и надо всем -  голубой
свод неба. "Дом", - думает  Бернис.  Он  вспоминает,  с  какой  ясностью  он
внезапно почувствовал: этот пейзаж, это небо, эта земля построены, как  дом.
Родной,  хорошо  прибранный  дом.  Каждая  вещь  в  правильном  вертикальном
положении. Никакой угрозы, ни единой трещинки в этой цельной картине: словно
сам он слит с этим пейзажем.
     Так старым дамам, сидящим у  окна  своей  гостиной,  кажется,  что  они
бессмертны. Свежая зеленая лужайка, садовник неторопливо поливает цветы. Они
водят глазами за его спиной, внушающей им такую уверенность. Натертый паркет
пахнет воском, и этот запах восхищает их. Как хорошо, когда в доме  порядок:
прошел день со своими ливнями, ветром и солнцем, и после всего  этого  разве
что осыпалось несколько роз.
     - Пора. Прощайте.
     И Бернис вылетает.
     Бернис входит в бурю. Она бьет по самолету, словно кирка каменотеса,  -
ему не впервой, он пройдет.  В  голове  Бернйса  только  самые  элементарные
мысли,  мысли,  управляющие  действиями:  выйти  из  кольца  гор,  куда  его
засасывает  торнадо,  где  стена  налетающего   порывами   дождя   до   того
непроницаема, что вокруг не видно  ни  зги.  Прорваться  через  эту  завесу,
пробиться к морю!
     Толчок! Авария? Самолет внезапно накренился  влево.  Бернис  удерживает
его сперва одной рукой, потом обеими руками,  потом  всем  телом,  О,  черт!
Машина всей тяжестью устремляется к земле. Все пропало! Еще мгновение, и  из
этого опрокинутого дома, который он едва успел  обжить,  он  будет  выброшен
навсегда. Равнины, леса, деревни взовьются к нему по спирали. И весь видимый
мир растворится в дыму,  улетучится  вихрями  дыма.  Дым!  Детская  игрушка,
развеянная по ветру...
     - Ну и натерпелся же я страху!
     Бернис ногой ударяет по тросу педали: что? Заклинилась? Отказала?  Нет.
Все снова в порядке. Движение ноги восстанавливает мировое равновесие. Ну  и
приключение!
     Приключение? От  этой  секунды  ничего  не  осталось,  кроме  какого-то
привкуса во рту, кисловатого привкуса мяса. Но он  успел  взглянуть  в  лицо
смерти. И все стало обманчивой иллюзией:  дороги,  каналы,  дома  -  игрушки
взрослых людей!..

     Обошлось. Кончено. Здесь ясное небо. Как и  предсказывала  метеосводка.
"Небо на одну четверть затянуто перистыми облаками".  Метеосводка?  Изобары?
"Облачные системы" профессора Бьеркнеса? Да это же небо  народного  гулянья:
ну, конечно. Небо 14-го июля. Лучше бы просто сказать: "В Малаге  праздник".
Каждому жителю отпущено по десять тысяч метров  чистого  неба  над  головой.
Неба, возносящегося вплоть до перистых облаков. Никогда еще этот аквариум не
был таким прозрачным, таким огромным. Как в заливе, в  вечер  регаты:  синее
небо, синее море, синие утесы и синие глаза капитана. Лучезарный праздник!
     Готово. Тридцать тысяч писем спасены.
     Авиационная компания наставляла: почта - драгоценность, почта -  дороже
жизни. Еще бы! Ею живы тридцать тысяч  любовников...  Потерпите,  любовники!
Письма летят к вам в вечерних  огнях.  За  спиной  Берниса  плотные  облака,
сбитые циклоном в густое месиво. А впереди нарядная солнечная  земля,  яркий
ситец полей, ворсистая шерсть лесов, морщинистая парусина моря.
     Над Гибралтаром будет ночь. И тогда левый разворот  в  сторону  Танжера
оторвет Берниса от Европы - огромного ледяного затора, сносимого течением...
     Еще несколько городов, выросших на бурой земле, и потом - Африка. Опять
несколько городов из  черного  теста,  и  -  Сахара.  Сегодня  Бернис  будет
присутствовать при вечернем туалете земли.
     Бернис устал. Два месяца тому назад он  летел  в  Париж  на  завоевание
Женевьевы. Вчера  он  вернулся  на  работу,  осмыслив  свое  поражение.  Эти
равнины, эти города, эти уплывающие вдаль огни ему уже  не  принадлежат.  Он
сбрасывает их с себя. Через час покажется свет  танжерского  маяка  -  и  до
самого танжерского маяка Бернис будет вспоминать.


        ^TЧАСТЬ ВТОРАЯ^U

        "I"

     Я должен вернуться назад и рассказать о двух прошедших  месяцах,  иначе
что же останется? Когда слабое волнение, поднятое  событиями,  о  которых  я
поведаю, уляжется; когда расходящиеся, как на озерной глади, круги сомкнутся
над героями этих событий, которых они просто  вычеркнули;  когда  притупится
сначала острая, потом менее острая  и  наконец  слабая  боль,  -  мир  снова
покажется мне прочным. Может быть, я уже решусь побывать в  местах,  которые
связаны с такими жестокими воспоминаниями о Женевьеве и  Бернисе  и  которые
теперь уже не вызовут во мне ничего, кроме легкого сожаления.
     Два месяца тому назад  он  летел  в  Париж,  но  после  такого  долгого
отсутствия уже не находишь своего места: словно ты загромождаешь собой  весь
город.  Он  был  теперь  всего  лишь  Жаком  Бернисом,  одетым  в  пропахший
нафталином пиджак. Его тело казалось ему неуклюжим, неповоротливым, а багаж,
аккуратно  составленный   в   уголок,   подчеркивал   всю   ненадежность   и
недолговечность его пристанища: эта комната еще не была обжита, она не  была
завоевана белым бельем, книгами.
     - Алло... Это ты?
     Он ведет перекличку друзьям. Возгласы, поздравления.
     - А, выходец с того света! Браво!
     - Ну что? Когда увидимся?
     Как нарочно, сегодня друг его занят. Завтра? Завтра гольф. Не хочет  ли
он присоединиться? Нет! Ну тогда послезавтра. Увидимся за  обедом.  Ровно  в
восемь.
     Тяжелой походкой он  входит  в  дансинг,  пробирается  среди  "жиголо",
пальто сковывает его, как скафандр. Они проводят ночь  в  этих  стенах,  как
пескари в аквариуме, они сочиняют мадригалы, танцуют, то и дело  подходят  к
стойке выпить. В этой зыбкой среде, где он один не потерял рассудка,  Бернис
чувствует себя крепко стоящим  на  ногах  грузчиком-атлетом.  Его  мысли  не
встречают отклика. Он протискивается между  столиками  к  свободному  месту.
Глаза женщин,  на  которых  задерживается  его  взгляд,  опускаются,  словно
гаснут. Молодые люди ловко отстраняются, уступая ему дорогу.  Так  ночью  по
мере приближения дежурного офицера из рук часовых падают сигареты.

     Мы каждый раз снова обретали этот мир, как бретонские  моряки  обретают
свою деревушку с почтовой открытки и свою слишком верную невесту,  почти  не
постаревшую за время их отсутствия. Та же  картинка  из  детской  книжки.  И
когда мы находили все на прежнем месте, в таком слепом  повиновении  судьбе,
нам почему-то становилось страшно. Справившись о друге, Бернис слышал:
     - Ну что сказать? Он все  такой  же.  Дела  его  идут  помаленьку.  Сам
понимаешь... Жизнь...
     Все были в плену у самих себя, послушные им самим неведомой узде; не то
что он - беглец, бездомный мальчишка, волшебник.
     Лица его друзей, пожалуй, чуть-чуть осунулись, чуть-чуть  постарели  за
две зимы, за два лета. Вон женщина в уголке бара: Бернис ее узнает. На  лице
ее едва заметная усталость от стольких притворных улыбок. И бармен тот же. А
Бернису стало бы страшно, если бы кто-нибудь, окликнув его, воскресил в  нем
того прежнего, уже умершего Берниса, Берниса без крыльев, Берниса до побега.
     С начала отпуска  вокруг  него  мало-помалу  строился  пейзаж,  подобно
стенам  тюрьмы.  Пески  Сахары,  скалы  Испании  постепенно  отходили,   как
бутафория, сквозь которую начинал проступать реальный  мир.  Как  только  он
перелетел границу, Перпиньян разостлал  перед  ним  свою  равнину.  Равнину,
которую еще освещало солнце: оно лежало косыми вытянутыми лучами,  с  каждой
минутой меркнущими, как сквозной парчовый покров, раскинутый то там  то  сям
по траве, становящийся все более тонким, все более  прозрачным,  и  наконец,
эти лучи даже не гасли, а улетучивались. И тогда равнину  затягивал  зеленый
ил, темный и мягкий под синим небом.  Как  спокойное  морское  дно.  И  вот,
приглушая мотор, Бернис погружался на это морское дно, где все недвижно, где
все обретает реальность и долговечность стены.
     А потом переезд в автобусе из аэропорта на вокзал. Сидящие против  него
люди  с  замкнутыми  суровыми  лицами.  С  положенными  плашмя  на   коленях
заскорузлыми руками, в которых запечатлелась вся жизнь этих людей. Он  сидел
рядом с крестьянами,  возвращавшимися  с  поля.  А  вон  девушка  в  дверях,
поджидающая какого-то мужчину: одного из сотни  тысяч;  она  уже  похоронила
сотни тысяч надежд. А там мать, баюкающая младенца,  уже  отдавшаяся  ему  в
неволю; у нее отрезаны все пути к бегству.
     Вернувшись на родину самой потаенной тропой, заложив  руки  в  карманы,
без чемоданов, простым пилотом почтовой линии, Бернис сразу же оказывался  в
самом  сердце  вещей.  В  самом  незыблемом  мире;  чтобы  перенести   здесь
какую-нибудь стену или прирезать кусок земли, потребовалось бы двадцать  лет
судебной волокиты.
     И это после двухлетнего пребывания в  Африке,  после  всех  ландшафтов,
вечно меняющихся и подвижных,  как  морская  зыбь;  но  за  ними  постепенно
проступал тот древний ландшафт, единственный, вечный, тот,  из  которого  он
однажды возник и в котором он - скорбный архангел - обретал истинную родину.
     - А тут все по-старому...
     Он боялся, что найдет все  изменившимся  до  неузнаваемости,  а  теперь
страдал оттого, что все осталось прежним. Ни от встреч, ни от друзей он  уже
не  ждал  ничего,   кроме   безотчетной   скуки.   В   разлуке   воображение
разыгрывается. При расставании  отрываешься  от  привязанностей  с  болью  в
сердце и вместе с тем с непонятным чувством, будто оставляешь за собой клад,
сокровище,  припрятанное  впрок.  Эти  расставания  изобличали  порой  такую
неутоленную жажду любви! А потом, звездной ночью в Сахаре, как он мечтал  об
этой далекой ласке, все еще теплящейся под покровом ночи и  времени,  словно
зерно; ему иной раз казалось, что он только чуть отошел  в  сторонку,  чтобы
посмотреть на свое спящее сокровище. Опершись  на  разбитый  самолет,  перед
волнистой грядой дюн, перед этим убегающим горизонтом он стерег свою любовь,
как пастух...
     - И вот что я нахожу!

     Однажды Бернис написал мне:
     "...Не стану рассказывать тебе о моем возвращении:  я  в?  своем  мире,
когда мне откликаются чувством на чувство. Но никто не  откликнулся.  Я  был
похож на того паломника, который добрел до стен Иерусалима с  опозданием  на
одну минуту. Его порыв и вера угасли - и он уперся в немую стену. Этот город
вокруг как стена. Мне хочется снова уехать. Помнишь  наш  первый  вылет?  Мы
летели вместе, Мурсия, Гренада выглядели безделушками в витринах, и, так как
мы там не останавливались, они безвозвратно  уходили  в  прошлое.  Памятники
минувших веков. Живым был только несмолкаемый гул мотора,  и  под  этот  гул
безмолвно, как фильм, развертывался пейзаж. И  еще  холод  -  мы  летели  на
большой высоте; города казались скованными льдом. Помнишь?
     Я. сохранил твои записочки, которые ты мне передавал:
     "Следи  за  этим  странным  дребезжаньем...  Если  оно   усилится,   не
углубляйся в ущелье".
     Через два  часа,  над  Гибралтаром:  "Доберись  до  Тарифы:  там  легче
пересекать".
     В Танжере: "Не планируй слишком полого: аэродром скользкий".
     Как  просто.  Но  с  такими  советами  завоевываешь  мир.  Я   постигал
стратегию, всесильную благодаря этим кратким  приказам.  Танжер,  маленький,
ничем не замечательный городишко, был моей первой победой. Ты понимаешь, это
был мой первый трофей. Ну да.  Я  прицеливался  к  нему,  сначала  издалека.
Потом, по мере  снижения,  подо  мной  распускались  поля,  цветы,  дома.  Я
пробуждал к жизни и откапывал город. И вдруг чудесное открытие:  в  пятистах
метрах подо мной пашущий землю араб,  которого  я  постепенно  притягивал  к
себе,  из  которого  делал  человека  своего  масштаба,  который  и   впрямь
становился моей военной добычей, моим созданием, моей  игрушкой.  Я  брал  в
плен заложника, и отныне Африка принадлежала мне.
     Через две минуты, стоя  в  траве,  я  был  юным,  словно  спустился  на
какую-то звезду, где заново начиналась жизнь. И в  этом  новом  климате,  на
этой почве, под этим небом я чувствовал себя молодым деревцем. Я потягивался
с дороги, одолеваемый чудесным голодом. И шагал широкими пружинящими шагами,
чтобы размяться после полета, и  радовался,  что  соединился  с  собственной
тенью, - вот что такое приземление.
     А весна! Помнишь ли ту весну после  моросящих  дождей  в  Тулузе?  Этот
совсем новый воздух, омывающий все вещи. И в каждой женщине своя тайна: свой
акцент, свой жест, свое молчание. И каждая манила и влекла. А потом, - ты же
знаешь меня, - я снова был охвачен горячкой отъезда,  меня  снова  тянуло  в
поиски чего-то, что я предчувствовал, но не понимал, потому что  я  был  тем
искателем подземного родника, который, бредя с  подрагивающей  тростинкой  в
руке, разыскивает по свету свое сокровище.
     Так скажи мне, чего я ищу, почему, сидя у окна и глядя  на  город  моих
друзей, моих стремлений, моих воспоминаний, я тоскую? Почему впервые в жизни
я не нахожу родника и мое сокровище кажется мне таким недостижимым? Что  это
за непонятное обетование, которое мне  было  дано  и  которое  не  исполняет
неведомый бог?
     Я снова обрел родник. Помнишь? Это Женевьева..."
     Женевьева, читая эти  слова  Берниса,  я  закрыл  глаза  и  увидел  вас
девчонкой. Вам было пятнадцать лет, а нам - по тринадцати.  Разве  вы  могли
состариться в наших  воспоминаниях?  Вы  так  и  остались  для  нас  хрупким
ребенком, и именно такой вы нам представлялись,  когда  нам  рассказывали  о
вас, когда мы, пораженные, сталкивались с вами в жизни.
     В то время как другие подводили к алтарю уже  взрослую  женщину,  мы  -
Бернис  и  я  -  из  глубин  Африки   обручались   с   маленькой   девочкой.
Пятнадцатилетней девчонкой, вы были самой молодой из  матерей.  В  возрасте,
когда еще обдирают о ветки голые икры, вы требовали  королевской  игрушки  -
настоящей колыбели. В то время как в  кругу  близких,  не  догадывавшихся  о
чуде, вы были простой женщиной, для нас вы  воскрешали  волшебную  сказку  и
проникали в мир через заколдованную дверцу - как на маскарад, как на детский
бал - переодетая женой, матерью, феей...
     Потому что вы были феей. Я  вспоминаю.  Вы  жили  за  толстыми  стенами
старого дома. Вы сидели, облокотившись, у окна, пробитого,  как  бойница,  в
стене: вы подкарауливали луну. И луна вставала.  Равнина  начинала  звучать,
гремя, как трещотками, крыльями цикад и бубенчиками  -  в  зобу  лягушек,  и
колокольчиками - на шее возвращавшихся в стойла волов. Луна вставала. Иногда
из деревни доносился погребальный звон, извещавший сверчков, поля и цикад  о
чьей-то непостижимой смерти. И вы высовывались из окна, беспокоясь только за
обрученных, потому что на свете нет ничего более хрупкого,  чем  надежда.  А
луна  поднималась.  И  тогда,  заглушая  погребальный  звон,  кричали  совы,
призывая друг друга к любви. Бездомные собаки,  усевшись  в  круг,  выли  на
луну. И каждое дерево, каждая былинка, каждый розовый куст  были  живыми.  И
луна поднималась. Тогда вы брали нас за руки  и  заставляли  слушать  голоса
земли; они успокаивали, и это было хорошо.
     Этот дом, весь этот живой покров земли вокруг него  служили  вам  такой
надежной защитой. У вас было заключено столько пактов с  липами,  дубами,  с
животными, что мы звали вас их принцессой. К вечеру, когда  мир  отходил  ко
сну, ваше лицо постепенно успокаивалось.
     "Фермер загнал в хлев свое стадо". Вы догадывались об этом  по  дальним
огонькам в стойлах. Слышался  глухой  шум:  "Запирают  шлюзы".  Все  было  в
порядке. Наконец семичасовой скорый проносился грозой,  прорезая  округу,  и
исчезал, окончательно очищая ваш мир  от  всего  беспокойного,  неверного  и
неустойчивого, - как чужое лицо в окне спального вагона. Потом  был  ужин  в
просторной и слабо освещенной столовой, где ты становилась королевой ночи, -
мы следили за тобой без устали,  как  шпионы.  Ты  молча  усаживалась  между
стариками, на фоне деревянных панелей, чуть наклонившись вперед,  подставляя
под золотой сноп абажура только волосы, и в короне из света  ты  царила.  Ты
нам казалась бессмертной, так прочно ты была слита с вещами, так  уверена  в
них, в своих думах, в своем будущем. Ты царила...
     Но нам хотелось знать, можно ли причинить тебе страдание, нам  хотелось
стиснуть тебя в объятиях так крепко, чтобы ты  задохнулась,  потому  что  мы
чувствовали в тебе душу, которую мы старались выманить  наружу;  чтобы  твои
глаза наполнились лаской или печалью. И Бернис обнимал тебя, и ты  краснела.
Бернис сжимал тебя крепче, и глаза твои становились блестящими от  слез,  но
губы не искажала уродливая гримаса, как у плачущих старух.  Бернис  говорил,
что эти слезы - от внезапно переполнившегося  сердца,  что  они  драгоценнее
алмазов и что тот, кто выпьет их, станет бессмертным. Он  говорил  мне  еще,
что ты живешь в своем теле, как фея под водой, и  что  ему  известны  тысячи
колдовских способов, которыми он может выманить тебя на поверхность, и самый
верный из них - заставить тебя плакать. Так мы крали у тебя любовь. Но когда
мы тебя отпускали, ты смеялась, и этот смех приводил  нас  в  смущение.  Так
выпархивает пойманная птица, стоит только чуть приоткрыть руки.
     - Женевьева, почитай нам стихи.
     Ты читала совсем немного, а нам казалось, что ты знаешь все. Мы никогда
не видели тебя удивленной.
     - Почитай нам еще...
     Ты читала еще, и эти стихи- были для нас откровением о мире,  о  жизни,
но мы слушали не поэта, а твою мудрость. И  отчаяние  любовников,  и  печали
королев становились такими глубокими и важными вещами.  А  смерть  от  любви
приобретала такой покой в твоем голосе...
     - Женевьева, правда ли, что от любви умирают? Ты прерывала  чтение,  ты
важно раздумывала. Ты, конечно, искала ответа у  папоротников,  у  цикад,  у
пчел, и ты отвечала "да", потому  что  пчелы  умирают  от  любви.  Это  было
необходимо и естественно.
     - Женевьева, что такое любовник?
     Мы хотели, чтобы ты покраснела. Но ты не краснела. Разве что лицо  твое
становилось строже; ты смотрела на