етало  смысл.  Суета  портье,
водителей такси, метрдотелей.  Они  занимались  своим  ремеслом,  которое  в
конечном счете сводилось к тому, чтобы подать ему шампанское и свести с этой
усталой девкой. Бернис видел жизнь из-за кулис, где все - ремесло.  Где  нет
ни порока, ни добродетели, ни смутных волнений, где  все  -  только  работа,
исстари заведенная и  бесстрастная,  как  труд  чернорабочего.  Даже  танец,
каждым движением строивший новый язык, мог что-то  сказать  только  человеку
постороннему.  Только  чужой  был  в  состоянии  обнаружить  в  этом   танце
структуру, о которой создатели ее давно уже забыли. Так музыкант, в тысячный
раз исполняющий  одну  и  ту  же  мелодию,  утрачивает  ее  смысл.  А  здесь
танцовщицы в ярком свете прожекторов выполняли па, старались что-то выразить
мимикой, но один бог ведает, с каким подтекстом, Одна была  поглощена  своей
больной ногой, другая - свиданьем,  -  о,  совершенно  пустяковым,  -  после
выступления. Третья мысленно  подсчитывала  свои  долги:  "Я  должна  триста
франков..." А еще какая-то, может быть, только и твердила: "Мне больно..."
     И вот в нем уже угас весь порыв. Он думал: "Ты не дашь  того,  что  мне
нужно".  Но  одиночество  его  было  так  нестерпимо,   что   она   все-таки
понадобилась ему.

        "XIII"

     Она боится этого молчаливого  человека.  Когда  ночью  она  просыпается
рядом с ним, спящим, ей кажется, что она брошена на пустынном берегу.
     - Обними же меня!
     И все-таки в ней поднимается нежность... но эта неведомая,  заключенная
в его теле жизнь, эти недоступные мысли под его черепной коробкой!  Лежа  на
его груди, она чувствует, как дыхание,  словно  морская  волна,  вздымает  и
опускает эту грудь, и ей страшно, ее качает, словно она в лодке, перевозящей
ее над неведомой пучиной. Прижимаясь ухом к его сердцу, она  слышит  жесткий
стук  мотора  или  молота,  рушащего  породу;  у  нее   ощущение   какого-то
неудержимого бегства. А это молчание, когда  она  старается  разбудить  его,
заговаривая с ним! Она считает секунды между своим словом и его ответом, как
отсчитывают промежутки между молнией и ударом грома во время  грозы:  раз...
два... три... Гроза еще далеко, за теми полями. Если он закрывает глаза, она
обеими руками, словно булыжник, приподнимает  его  голову,  тяжелую,  как  у
мертвеца.
     - Милый мой, какая мука...
     Таинственный спутник.
     Вытянувшись бок о бок, они молча лежат. И  жизнь  пронизывает  их,  как
поток. Головокружительное бегство. Тело - несущаяся пирога...
     - Который час?
     Вот и конец: странное путешествие.
     - Милый мой!
     Она  прижимается  к  нему,  запрокинув  голову,  растрепанная,   словно
вынырнувшая из воды. Так выглядит  женщина  после  сна  или  ночи  любви:  с
приставшей ко лбу прядью волос, с  помятым  лицом,  словно  ее  вытащили  из
морской пучины.
     - Который час?
     Ах, зачем? Часы мелькают, как полустанки, - полночь, час,  два,  -  они
отброшены назад, их не вернуть. Что-то просачивается сквозь пальцы, чего  не
удержать. Стареть - это совсем не страшно.
     - Я представляю тебя седым и себя - твоей верной подругой...
     Стареть - это совсем не страшно.
     Жаль  только  этой  погубленной  минутки,  этого  отсроченного  еще  на
какое-то время покоя, вот чего жаль.
     - Расскажи мне о своей стране.
     - Моя страна...
     Бернис понимает, что он  ничего  не  может  рассказать.  Города,  моря,
родные страны - все одинаковы. Но порой за ними промелькнет  смутный  образ,
который угадываешь, не постигая его, и который нельзя выразить словами.
     Он прикасается рукой к животу этой женщины,  к  тому  месту,  где  тело
беззащитно. Женщина: самое обнаженное из всех живых  тел,  светящееся  самым
нежным светом. Он задумывается над таинственной  жизнью,  пронизывающей  это
тело, согревающей его, как солнце, творящей его внутреннюю атмосферу. Бернис
не назвал бы ее нежной или красивой: он сказал бы - она теплая. Теплая,  как
зверь.  Живая.  С  сердцем,  этим  источником   жизни,   отличным   от   его
собственного, без устали бьющимся в ее теле.
     Он вспоминает, как в  нем  в  течение  нескольких  мгновений  трепетала
страсть: безумная птица, которая бьет крылами и умирает. А теперь...
     Теперь за окном брезжит рассвет. О, женщина после ночи любви,  женщина,
которую уже не венчает и не окутывает мантией желание мужчины! Отброшенная к
холодным  звездам.  Сердечные  ландшафты  сменяются  так  быстро...   Прошло
желание,  прошла  нежность,  прошел  пламенный  вихрь.  Теперь  ты,  чистый,
холодный, неподвластный телу, стоишь  на  носу  корабля  и  держишь  курс  в
открытое море.

        "XIV"

     Этот неуютный салон похож на дебаркадер. Бернис,  в  ожидании  скорого,
проводит в Париже несколько пустых часов. Он прижался лбом к оконному стеклу
и смотрит на текущую толпу. Он в стороне от этого потока. У каждого человека
свои планы, каждый торопится. Завязываются интриги - они развяжутся без  его
участия.  Проходит  женщина  и,  едва  проделав  десять  шагов,   уходит   в
бесконечность. Эта толпа была живым  телом,  она  питала  тебя,  вызывая  то
слезы, то смех, а теперь она подобна призракам давно вымерших народов.


        ^TЧАСТЬ ТРЕТЬЯ^U

        "I"

     Европа, Африка одна за другой готовились к ночи, гася то  тут,  то  там
последние дневные бури. Та, что бушевала в Гренаде, стихала; буря в Малаге -
пролилась дождем. Кое-где последние вихри еще путались среди ветвей,  словно
в волосах.
     Тулуза, Барселона, Аликанте, отправив почту, приводили в  порядок  свое
хозяйство, убирали самолеты,  запирали  ангары.  В  Малаге  почтового  ждали
засветло и поэтому не заботились о посадочных огнях. Впрочем, здесь  самолет
приземляться не будет: снизившись и  сбросив  почту,  он  пролетит  прямо  к
Танжеру. Ему сегодня предстоит еще, не видя африканского берега, по компасу,
перелететь на двадцати метрах пролив. Сильный западный ветер  взрывал  воду.
Волны пенились белыми гребешками. Корабли, стоявшие на  якоре  носом  против
ветра, работали всеми заклепками, как  в  открытом  море.  Скалы  английской
крепости образовали на востоке глубокую бухту, в которой дождь  лил  как  из
ведра. К западу тучи поднялись этажом выше. На том берегу Танжер дымился под
сплошным ливнем, прополаскивавшим  город.  У  горизонта  сгрудились  кучевые
облака. Но в направлении Лараша небо уже прояснялось.
     Касабланка дышала под чистым небом. В порту  сбились  потрепанные,  как
после боя, парусники. А на море, вспаханном бурей, от нее  уже  не  осталось
никаких следов, кроме длинных, ровных, расходящихся  веером  борозд.  Зелень
полей на закатном солнце казалась ярче и темнее, как морская глубь. То  тут,
то там поблескивали  непросохшие  крыши  домов.  В  бараке  электросварочной
бригады электрики бездельничали  в  ожидании  самолета.  Агадирская  бригада
отправилась обедать в  город:  в  ее  распоряжении  было  еще  целых  четыре
свободных часа. В Порт-Этьене, в Сен-Луи, в Дакаре можно было спать.
     В восемь вечера радиостанция Малаги сообщила:

     Почтовый пролетел без посадки.

     В Касабланке проверяли посадочные огни. Рампа с  прожекторами  вырезала
из ночного мрака и обвела красным  контуром  черный  квадрат.  В  нескольких
местах в ней зияли дыры, словно от выпавших зубов: в рампе не хватало  ламп.
Потом второй выключатель засветил фары.  В  середине  квадрата  образовалось
белое молочное пятно. В этом мюзик-холле недоставало только актера.
     Рефлектор передвинули. Сноп лучей выхватил из  темноты  мокрое  дерево.
Оно чуть переливалось, как кристалл.
     Потом осветился белый  барак,  разросшийся  вдруг  до  неправдоподобных
размеров; тень от него побежала по кругу  и  рассыпалась.  Наконец  световой
диск снизился и установился в надлежащем месте, расстелив для самолета белый
коврик.
     - Хорошо, - сказал начальник аэродрома, - выключите.
     Он поднялся в контору,  перелистал  последние  донесения,  выжидательно
посматривая на телефон. Скоро заговорит Рабат.  Все  было  готово.  Механики
рассаживались по бидонам и по ящикам.
     Агадир терялся в догадках... По его расчетам, почтовый уже  должен  был
вылететь из Касабланки. Его ждали с минуты  на  минуту.  За  бортовой  огонь
самолета уже десятки раз принимали Звезду Пастухов, а потом Полярную звезду,
всходившую как раз на севере. И вот, для того чтобы включить прожекторы, все
ждали появления еще одной звезды, которая  будет  плутать,  не  находя  себе
места среди созвездий.
     Начальник аэродрома был в нерешительности. Отправлять ли ему самолет  в
дальнейший рейс? Его смущал туман на юге, расстилавшийся вплоть  до  ручейка
Нун и, может быть, даже до самого Джуби, а Джуби молчал, несмотря на все за-
просы. Нельзя же было выпустить почтовый Франция -  Америка  ночью  в  такую
вату! А этот пост в Сахаре не хотел делиться своей тайной.
     В то же время в Джуби, оторванные от всего мира,  мы  посылали  сигналы
бедствия, как тонущий корабль:

     Сообщите сведения почтовом, сообщите...

     Мы уже не отвечали Сиснеросу, который донимал нас тем же вопросом. Так,
разделенные тысячей километров, мы бросали в пространство  наши  безответные
жалобы.
     В двадцать  пятьдесят  напряжение  разрядилось.  Касабланке  и  Агадиру
удалось связаться по телефону. А потом к ним присоединились  и  наши  рации.
Говорила Касабланка, и каждое ее слово повторялось вплоть до Дакара:

     Почтовый 22.00 вылетит Агадир.
     Из Агадира в Джуби: почтовый прибывает  Агадир  0.30.  Точка.  Сообщите
возможность продолжать рейс Джуби.

     Из Джуби в Агадир: туман. Ждать рассвета.

     Из Джуби в Сиснерос, Порт-Этьен, Дакар: почтовый ночует Агадире.

     В Касабланке пилот расписывался в бортовом журнале и щурился от  яркого
света лампы. Глаза так уставали, что иной раз Бернис был счастлив, когда мог
ориентироваться на белую линию прибоя -  границу  земли  и  воды.  Сейчас  в
конторе  перед  ним  были  ящики,  белая  бумага,  грубая  мебель:  прочный,
осязаемый мир. А в раскрытую дверь он видел мир, опустошенный ночью.
     Лицо  Берниса  раскраснелось  от  ветра,  в  продолжение  десяти  часов
массировавшего его щеки. С головы стекала вода. Он вылез из  ночного  мрака,
упрямо жмурясь, как водопроводчик из сточной трубы:  в  тяжелых  сапогах,  в
кожаной куртке, с прилипшими ко лбу волосами. Вдруг он встрепенулся:
     - Вы что же... хотите, чтобы я летел дальше? Начальник аэродрома угрюмо
листал бумаги.
     - Вы будете делать то, что вам прикажут.
     Он уже решил не давать приказа к вылету, а  пилот,  со  своей  стороны,
решил на нем настаивать. Но каждый считал себя единственным  судьей  в  этом
деле.
     - Засадите меня с завязанными глазами в гардероб  с  рукояткой  газа  и
прикажите лететь в нем до Агадира: вот что означает ваш приказ.
     Полнота  внутренней  жизни  не  позволяла  ему  ни  минуты   думать   о
собственной безопасности: такие мысли приходят только в  праздные  души,  но
образ гардероба привел его в восторг. Есть вещи невозможные... но он с  ними
все-таки справится.
     Начальник аэродрома приоткрыл дверь, чтобы выбросить в ночь окурок.
     - Смотрите-ка! все видно...
     - Что видно?
     - Звезды. Пилот разозлился:
     - Плевать я хотел на ваши звезды: подумаешь, показались три  штуки!  Не
на Марс же вы меня посылаете, а в Агадир.
     - Через час взойдет луна.
     - Луна... луна...
     Упоминание о луне взбесило его еще больше: разве для ночного полета  он
когда-нибудь дожидался луны? Что он, новичок, что ли?
     - Ладно. Договорились. Ночуйте.
     Пилот успокоился, достал сандвичи, заготовленные еще накануне  вечером,
и принялся мирно закусывать. Он  вылетит  через  двадцать  минут.  Начальник
аэродрома улыбался. Он похлопывал  по  телефонному  аппарату,  понимая,  что
скоро даст сигнал к вылету.
     Вдруг, когда все было готово, жизнь  замерла,  словно  оборвалась.  Так
иной раз останавливается время.
     Летчик застыл на стуле, чуть наклонившись вперед, зажав между  коленями
черные от мазута руки. Его глаза уставились в какую-то  точку  между  ним  и
стеной. Начальник аэродрома сидел  в  сторонке,  разинув  рот,  словно  ждал
тайного знака. Машинистка зевнула, подперла кулаком подбородок,  одолеваемая
сном. Только песок в часах продолжал пересыпаться. Потом чей-то дальний крик
оказался толчком, который снова привел в движение весь  механизм.  Начальник
аэродрома поднял  палец.  Пилот  усмехнулся,  распрямился,  вздохнул  полной
грудью.
     - Ну, прощайте!
     Так  иногда  обрывается  кинолента.  И  тогда  неподвижность  с  каждым
мгновением приобретает все более глубокий  смысл  музыкальной  паузы,  потом
жизнь опять возобновляется.
     Сначала Бернису показалось, что, вместо того  чтобы  взлететь,  он  под
оглушительный, как морской прибой, рев мотора заползает  в  сырую,  холодную
пещеру. Потом он понял, что ему ни в чем нет опоры. Днем округлая выпуклость
холма, линия залива, синее небо  строили  вокруг  него  мир,  в  котором  он
чувствовал себя уверенно; а сейчас он находился вне  всего  этого,  в  мире,
только  еще  становящемся  из   первозданного   хаоса.   Равнина   под   ним
вытягивалась, унося последние города - Мазаган,  Сафи,  Могадор,  -  которые
переливались, как подсвеченные снизу витражи. Потом мелькнули огни последних
пригородов, последние бортовые огни земли. Внезапно он ослеп.
     - Ну вот, я вхожу в молоко!
     Пристально следя за  указателем  поворота,  за  высотомером,  он  начал
снижаться, чтобы выйти под облака. Его слепил слабый красный  свет  бортовой
лампочки; он ее выключил.
     - Что это значит: из тумана я вышел и все-таки ничего не вижу?!
     Первые вершины Малого Атласа ускользнули  -  невидимые,  погруженные  в
воду, молчаливые, как плывущие айсберги: он их угадывал за спиной.
     - Дело дрянь.
     Он обернулся. Механик, его единственный  пассажир,  положив  на  колени
карманный фонарик, читал книгу. Из кабины выступала  только  его  склоненная
голова,  бросавшая  опрокинутую  тень,  Голова  светилась,  словно   изнутри
освещенная фонарем, похожая на призрак. Он крикнул: "Эй!"  -  но  голос  его
затерялся. Он ударил кулаком по обшивке; механик, всплывая в  свете  фонаря,
продолжал читать. Когда он перевернул страницу, лицо его показалось  Бернису
прозрачным. "Эй!" - крикнул еще раз Бернис; человек, сидевший на  расстоянии
всего двух вытянутых рук, был недосягаем. Так и не  дозвавшись  его,  Бернис
отвернулся.
     - Я где-то около Кап-Гира, но пусть меня повесят... дело дрянь...
     - Я, должно быть, слишком подался в море, - соображал он.
     Он выправил курс по  компасу.  Он  сознавал,  что  его  невольно  тянет
вправо, к морю, как пугливую кобылу: будто горы слева и вправду теснили его.
     - Должно быть, пошел дождь.
     Он высунул руку, и она покрылась изморосью.
     - Я вернусь к берегу через двадцать минут, когда миную горы, это  будет
вернее...
     И вдруг прояснение! Тучи с неба  словно  смело,  и  на  нем  проступили
вымытые, подновленные звезды. И показалась луна... луна - самая надежная  из
всех ламп! Трижды вспыхнул, как световая реклама, аэродром Агадира.
     - На черта мне это нужно! Теперь я с луной!..

        "II"

     В Кап-Джуби день поднимал  занавес,  и  сцена  показалась  мне  пустой.
Декорации без тени, без второго плана. Как всегда, на своих местах маячили и
эта дюна, и этот испанский форт, и  эта  пустыня.  Здесь  недоставало  почти
неуловимого движения, которое даже в тихую погоду наполняет богатством жизни
степь и море. Караваны кочевников, бредущие по пустыне, видят, как у них  на
глазах пересыпаются крупинки песка, и вот по вечерам  они  раскидывают  свои
палатки  каждый  раз  среди  девственного  ландшафта.  Так  и  мне  малейшее
перемещение в пейзаже позволило бы почувствовать всю безмерность пустыни, но
недвижные, бессменные декорации сковывали мысль, как хромолитография.
     С этим колодцем перекликался колодец в трехстах километрах  отсюда.  По
видимости все такой же колодец, такой же песок, такие же, навеянные  ветром,
складки земли. Но там была уже иная,  новая  ткань  вещей.  Так  ежесекундно
обновляется пена морского прибоя. И, только  дойдя  до  второго  колодца,  я
ощутил бы свое одиночество, а у следующего - непокоренная страна  показалась
бы мне действительно таинственной.
     День протекал пустой, не ознаменованный никакими событиями. Время  было
абстракцией, как космическое время астрономов. Этот день означал только, что
земное нутро было на несколько часов  выставлено  под  палящий  жар  солнца.
Здесь все слова мало-помалу утрачивали человеческий смысл. В них уже  ничего
не  содержалось,  кроме  песка.  Самые  насыщенные  слова,  как  "нежность",
"любовь", не откладывали в сердце никакого балласта. 50
     "Если  из  Агадира  ты  вылетел  в  пять  часов,  ты  бы  уже  дол  жен
приземлиться".
     -  Если  из  Агадира  он  вылетел  в  пять  часов,  он  бы  уже  должен
приземлиться.
     - Да, старина... но ветер-то юго-восточный.
     Небо желтое. Этот ветер за несколько часов перевернет и переформует всю
пустыню, месяцами строившуюся северным  ветром.  Сегодня  день  перестройки:
дюны, подхлестываемые косым ветром,  разматываются,  как  катушки,  длинными
прядями, чтобы заново смотаться чуть подальше.
     Мы прислушиваемся. Нет. Это море.
     Что такое  почтовый  самолет  в  пути?  Это  ничто.  Между  Агадиром  и
Кап-Джуби, над непокоренной,  неведомой  землей  это  товарищ,  затерявшийся
неизвестно где. Вот сейчас в нашем небе, быть может,  возникнет  неподвижный
знак.
     "Если из Агадира он вылетел в пять часов..."
     Вас охватывает смутное предчувствие беды. Что значит  авария  почтового
самолета? Это всего лишь затянувшееся ожидание, это чуть  повышенный  тон  в
замирающем споре. Потом время  становится  бесконечным,  и  его  уже  трудно
заполнить мелкими жестами, обрывочными словами...
     Потом кто-то внезапно ударяет кулаком по столу.
     - Ах черт! Ведь уже девять часов...
     Люди вскакивают, и это значит, что товарищ попал к маврам.
     Радист связывает нас с Лас-Пальмас. Дизель громко  пыхтит.  Альтернатор
гудит, как турбина. Радист не сводит глаз  с  амперметра,  который  отмечает
каждый разряд.
     Я стою и жду. Радист, работая правой рукой,  наискось  протягивает  мне
левую. Потом он выкрикивает:
     - А? Что?
     Я молчу. Проходит двадцать секунд. Он опять что-то кричит, а  я  ничего
не слышу, я говорю:
     - А, да?
     Вокруг  меня  все  светится,  через  приоткрытые   ставни   прорывается
солнечный луч,  шатуны  дизеля  искрят,  и  длинные  молнии  скрещиваются  с
солнечным лучом.
     Наконец радист всем корпусом поворачивается ко мне, снимает шлем. Мотор
затихает  и  останавливается.  Я  слышу  последние  слова:  удивленный  моим
молчанием, радист выкрикивает их, словно я нахожусь в ста метрах от него.
     - ...Им на все наплевать!
     - Кому?
     - Да им.
     - Ах вот оно что! А можете вы связаться с Агадиром?
     - Сейчас не его время.
     - А вы все-таки попытайтесь. Я царапаю на листке блокнота: "Почтовый не
прибыл. Состоялся ли вылет. Точка. Подтвердите час
вылета".
     - Передайте им вот это.
     - Постараюсь.
     И грохот возобновляется.
     - Ну что?
     - ...дите.
     Я задумался, я не расслышал. Он хотел сказать  "подождите".  Кто  ведет
почтовый? Неужели ты, Жак Бернис, которого не сыщешь ни  во  времени,  ни  в
пространстве?
     Радист приглушает дизель, включается на прием, снова надевает шлем.  Он
стучит по столу карандашом, смотрит на часы и зевает.
     - Неужели авария?
     - Откуда мне знать?
     - Вы правы. Да нет же... Агадир не слышит.
     - Попробуем еще?
     - Давайте.
     И мотор снова включен.
     Агадир по-прежнему молчит. Теперь мы стараемся уловить его голос.  Если
он переговаривается с др