вчетвером взяли квадратный метр шампанского,
потому что в одной теплой квартире, где местный учитель ушел на фронт, его
мама выделила нам комнату с коричневым ломберным столиком размером метр на
метр. Мы сегодня играли в футбол на земляном стадионе, окруженном черными
кипарисами, сквозь которые пробивались лоскуты золотого заката, похожие на
оранжевые листья, падавшие на стадион с близлежащих кустов. Мы,
выздоравливающие, играли в футбол с мощным отрядом местной милиции и
выиграли матч, и выиграли радость, и теперь были уверены, что на этот раз
выиграли жизнь, а это не так уж мало, если на то пошло. И в этот же день
должны были встречать новый, сорок третий, год, и нам, победителям, выдали
увольнительные в город, чтобы мы могли выпить шампанского за здоровье всех
своих близких.
 - И мы выпили метр на метр шампанского - трое гавриков и
Галка, которая не вышла замуж ни за кого из нас, а вышла замуж за
переводчика. С нами был Мустафа Абдуллаев, самый высокий демагог в нашем
госпитале, бывший чемпион по боксу в своем весе среди студентов-историков
города Баку. С ним мы еще в Москве в первые бомбежки ловили ракетчиков,
сновавших вокруг МОГЭСа. Мы их должны были ловить голыми руками, потому что
нам еще не успели выдать оружие, а только военную форму и пилотки со
звездочками. И в одну бомбежку, когда в небе расцвела осветительная ракета
на парашютике, и эхо зениток непереносимо лаяло во дворах-колодцах вокруг
МОГЭСа, и визжали осколки и дети в убежищах, и счетверенные турельные
пулеметы на крышах распарывали какое-то огромное сукно, мы с Мустафой
Абдуллаевым погнались по улице Осипенко и поймали ракетчика, выпустившего в
небо этот фонарь. Мы утюжили его в подворотне старого здания детского сада,
пока не прибежали патрули и не поволокли его в отделение милиции. В это
здание тут же угодила пятисотка, и когда мы с Мустафой поднялись с земли в
подворотне детского сада, весь булыжник был усыпан белым порошком, это были
стекла окон детского сада. От милиции ничего не осталось. Это отделение
милиции было там, где теперь перед въездом на Котельнический мост разбит
угловой скверик и стоят статуи пионеров и физкультурниц, выкрашенные
алюминиевой краской. А Мустафа Абдуллаев потом умер от туберкулеза в
пятьдесят шестом году.
 - Мы встречали Новый год до пяти часов утра, а потом
заметили, что потерялся Мустафа. И вспомнили, что в час ночи мы закатали
его в ковер, закрывавший весь пол комнаты, потому что Мустафа все порывался
идти в Берлин забить гол в Бранденбургские ворота. Мы развернули
здоровенную трубу ковра, тихо лежавшую у стены, чтобы посмотреть, там ли он
лежит, куда мы его положили. Мустафа оказался на месте. Он проснулся и
осмотрел на стенах групповые портреты ферганских учителей-стахановцев и
плакаты с картинками из жизни курдючных овец и сказал, что не понимает, как
его могли разморить четверть квадратного метра шампанского. А его сморило,
потому что на весь квадратный метр у нас была одна банка рыбы-частик в
интендантском соку, которую мы дали открывать Саше Беркутову, самому
сильному человеку в Нашем госпитале. Он был такой сильный, что у него руки
из-за мышц не прилегали к телу, и Галка говорила, что он похож на самовар.
Когда мы во втором часу решили, что хватит выпивать, пора уже и закусывать,
Саша взял банку в левую руку и десантной финкой с ручкой из наборного
плексигласа аккуратно вырезал жестяное донышко. И тут Мустафа спросил,
который час, потому что он боялся не успеть к рассвету дойти пешком на
Унтер-ден-Линден, чтобы забить свой гол, и Саша на это сказал: "Половина
второго". И в это время мы услышали противный шлепок. Это шлепнулся на
ковер частик, так как Саша, чтобы посмотреть на часы, перевернул руку
банкой вниз. Мы чуть не убили Мустафу, но не убили, только решили убрать с
пола дорогой ковер и Мустафу.
 - Потом мы возвращались домой в ночной темени, загребая
ногами опавшие листья, дувалы, кипарисы и "Гастрономнинги". И Галку как
будущую жену переводчика всю дорогу волновал мучительный вопрос – какая
разница между словами "арык", "чурек", "ишак", "кизяк" и "урюк". Я всю
дорогу пытался ответить на этот вопрос, но переводчика из меня не вышло, и
Галка вышла за другого.
 - А когда мы добрались до госпиталя, мы еще успели
насладиться дух захватывающим зрелищем того, как патрули доставили к
дежурному военнослужащего, одетого в форму неизвестной армии. Он был на
голову выше Мустафы и одет в распахнутую солдатскую шинель выше колен,
накинутую поверх госпитального нижнего белья, и на две ноги у него был
только один кирзовый сапог, из голенища которого торчала пилотка.
- Ну, Гордеев, что вы можете сказать? - спросил дежурный офицер.
 - Гордеев постоял, ничего не сказал, пожевал губами и
задумчиво рухнул на лейтенанта. Это было так необыкновенно хорошо, что я
заплакал от радости.
 - А потом ночью лежал на койке, слышал гул высоко в небе
- это гудели самолеты, которые через Памир перегоняли из Индии всякие там
"спитфайры" и "аэрокобры", и вдруг понял, что Индия, о которой я знал
только из географии Баранского и из романа Жаколио "В трущобах Индии", что
эта Индия на самом деле есть и лежит где-то вон за теми горами, стоящими
как декорация за каменистой равниной, куда гоняли солдат собирать в кучи
валуны под вертикальными лучами медного солнца, сияющего в пыльном небе,
чтобы подготовить трассу Ферганского канала, и где мы наталкивались на
змей, извивающихся, как свастика на сатирических плакатах. А еще понял, что
выздоровел. Навсегда выздоровел от трех дежурных у нас во дворе на Благуше,
от ханжества, от непременного желания всучить другому свое тараканье
представление о красоте и такте. И еще я вдруг понял, что ненависть к
извивающимся гадам - дело веселое и что я буду при малейшей передышке от
боя всеми силами увеличивать количество радости, отпущенной человеку на
этой земле. Я лежал и думал - я теперь уже взрослый и больше не проиграю ни
одной войны, как это случилось в Испании, это было в незапамятные времена,
два года назад это было, и я тогда плакал от унижения на куче угольного
шлака за школой, когда радио сообщило, что пал Мадрид и погибла моя Испания.
 - А потом я пошел домой и новеньким синим карандашом
зачеркнул Мадрид на карте, которая висела над письменным столом отца и где
мы с ним уже два года воевали на бумаге. И после этого я не знал, что
делать и куда себя деть. Я обнаружил себя где-то в центре, на улице 25
Октября, бывшей Никольской, у аптеки ‘ 1, бывшей Феррейна, - стою и
разглядываю очки на витрине. Я двинулся в сторону Дзержинки. Люди не шли, а
двигались, и машины не катились, а двигались. Очень хотелось есть. Я увидел
закусочную-автомат - она тогда одна была на всю Москву. Нам очень нравились
тяжелые медные жетончики, за которые можно было получить сосиски или
бутерброд, даже жалко было бросать в щель. Я взял два бутерброда на
бумажках и встал к круглой стойке, хотя есть почему-то уже не хотелось.
Напротив стояла пара. Он пожилой, лет, наверно, двадцати восьми, она
помоложе года на три. На каменной доске лежал пухлый портфель и коробка с
нарисованным будильником. 5 коробке тикали часы.
- Я, пожалуй, пойду, - сказала она.
- Подожди. Не так сразу, - сказал он.
- Хватит пить.
- Молодой человек, хотите? - спросил он.
- Хочу, - сказал я.
 - Я хотел чего угодно. Только бы не думать о том, что
пал Мадрид. Вино я уже пробовал - наливку, которую мама делала летом, -
бутыль "четверть", набитая ягодами с сахаром, потом на солнечный
подоконник, а потом отпить пару глотков, пока отец с матерью на работе.

 - Когда я вернулся с чистым стаканом, я услышал, как она
сказала:
- Ты приехал совсем другой, - сказала она. - Это все твоя проклятая
геология. Я, пожалуй, пойду.
- Подожди. Пока будильник зазвонит. Они меня совсем не стеснялись. На дне
моего стакана покачивалась бесцветная жидкость.
- Каждые три месяца ты возвращаешься другой, - сказала она. - Как только ты
сдаешь багаж, я знаю, приедет другой человек.
- Однако за время пути собака могла подрасти, - сказал он. - Ну, выпьем за
встречу. Или нет, не за встречу. За что?
- За Мадрид, - сказал я.
 - Водка оказалась невкусной. Немножко перехватило горло,
и все. Когда я поставил стакан, я увидел, что пожилой мужчина плачет. Он
протянул руку и стиснул мне запястье так, что я еле выдержал.
- Перестань, - сказала она.
- Тебе не понять, - сказал он. - Отстегни портфель.
 - Портфель был набит бумагами. Он убрал руку и достал
какие-то листки с фиолетовыми канцелярскими буквами и вытер лицо бумагой.
- Господи, что ты делаешь! - сказала она брезгливо.
- Неважно. Старые отчеты. Спасибо, парень. Ей не понять.
 - И тут будильник зазвонил. Она открыла коробку и
погасила звон.
- Я, пожалуй, пойду, - сказала она. А он все плакал, и сморкался, и вытирал
лицо папиросной бумагой, которой было полно в этом портфеле - всякие там
протоколы и отчеты групп, которые еще не вернулись с поля. А когда они
вернутся, бог его знает. Потому что поле огромное - до небес это поле, и
если по-настоящему говорить, то группы никогда не возвращаются из поиска, а
возвращаются совсем другие группы, которых никто не ждет и они сами не
ждут, что так изменятся и возмужают за время пути.
 - Когда я пришел домой, отец сидел за обеденным столом и
чинил синий карандаш. Он его уже сточил наполовину, и клеенка была засыпана
стружками и синей пылью. Карты Испании на стене не было. Он поднял на лоб
очки в железной оправе, оглядел меня и разжал челюсти.
- Ты выпил, поросенок?
- Да. Немножко. Хотел попробовать. Я совсем не боялся, хотя всю дорогу
думал, как об этом сказать дома.
- Немножко можно, - сказал отец. Карты Испании на стене не было. Звезды
сыпались в раскрытое окно, самолеты шли над Памиром, мне было девятнадцать,
я лежал и думал: "Мы разобьем вас, гады!" Я лежал и думал: "Вы еще не
поняли, на кого вы замахнулись, ничего, вы это скоро поймете. Мы еще
попляшем в вашем проклятом городе. Съедемся со всего света и попляшем". Я,
конечно, тогда не мог представить себе, что когда-нибудь будет возможен
международный фестиваль - явление и сейчас для меня почти сказочное.
 - Здесь, в Фергане, один худенький мальчик, игравший по
слуху на старом госпитальном пианино, научил меня теперь уже древнему, но
стремительному фокстроту "Укротитель змей". И когда я в очередь с ним
садился за пианино и видел, как отплясывают госпитальные сестрички и
выздоравливающие и какие лица у сидящих возле стен с костылями, я думал:
 - "Ни фига у них не получится, они не пройдут, гады, "но
пасаран", а мы всюду пройдем, "пасарэмос"! Вот так и надо укрощать змей
тьмы, похожих на свастику!"
 - Я, конечно, не верю, что когда-нибудь помру. Но если
это случится, я хочу, чтобы в мой последний час меня окружали самые веселые
девчонки тех будущих времен, которые смеялись бы и отплясывали ископаемый
фокстрот "Укротитель змей".


                               ЖИРНАЯ МАРКА.

 - Трубы заиграли что-то, не сразу вспомнишь. Потом
вспомнил - из "Арлезианки". До сих пор не знаю, о чем эта опера. Но однажды
я вдруг сообразил, что "Женщины Арля" Ван-Гога - это про арлезианок и про
то, какие там деревья, похожие на языки зеленого костра, раздуваемого
трубами неведомой музыки.
 - Всякая картина неподвижна, даже если она изображает
движение. В одних картинах - застывший крик, в других - тишина радости или
меланхолии, в третьих, как у никелированных собак на старых "линкольнах", -
тоска застывшего полета, в четвертых - стылая красота монумента или
каменного пейзажа с пирамидами. Картины Ван-Гога неподвижны, как
динамо-машина под током, на корпус которой ставят гривенник ребром, и он не
падает, а если притронуться к валу - на руке ожог от бешеного вращения.
Картины Ван-Гога находятся под .душевным напряжением в миллион вольт.
Какой-нибудь осенний пейзаж с огородами и застывшим экипажем на мокром
шоссе похож на внутренность трансформаторной будки, где приветливо
откинутая дверь не дает видеть предупреждающего черепа, и только в волосах
иногда проскакивают искры, как перед грозой.
 - Я с детства собирал марки. Сначала обычно, как все.
Покупал в магазине на углу Кузнецкого и Петровки. Там еще помещалось
фотоателье великого Свищова-Паолы, и у меня даже есть фотография. Я сижу на
резном столике в сандалиях, в белой рубашке с бантом, и у меня на лбу
немыслимой красоты челка. Я даже помню душный свет ателье, нацеленное око
полированного ящика на штативе и отвратительное ощущение накрахмаленной
рубахи. Что делать? Ужасы не забываются. А лет мне на фотографии - пять.
 - В этом магазинчике я покупал марки, зеленые полоски
бумаги для наклейки, один раз купил бронзовую монетку, а на ней был
маленький выпуклый лось и написано микроскопически: "1 копейка, 1922 г.,
гарантировано". И на обратной стороне - "2-я госуд. шорно-футляр. и
чемодан. фабр.". Она у меня и сейчас есть. Однажды я решил продать марки. Я
собрал двойники, сложил их в тетрадку и пошел на угол к магазину, где
топтались и шушукались взрослые и дети и слышались слова: "Цейлон",
"Британская Гвиана", "Вюртемберг", "Любек", "Бремен". Ко мне подошли трое
мальчишек. Я раскрыл тетрадку, и они стали копаться в марках. Потом один
захлопнул тетрадку, вспорхнули в воздух двойники, и мальчишки побежали. Я
сначала не понял, а потом понял и помчался за ними. Пробежали проходными
дворами, и я схватил одного, самого маленького. Марок у него не было, шея.
за которую я схватил, была мягкая, а дальше что? Душить его, бить? Марок
ведь у него нет. Я отпустил его и пошел обратно. На углу уже торговали
моими марками. Меня трясло, а жаловаться некуда - мы здесь все жулики.
Сырой туман на Кузнецком, люди спешат по своим делам, а мы марками торгуем.
Не мне, лопуху, этим заниматься, для этого нужна шакалья психология. Я
ушел. В тот же вечер приехала бабка из Ленинграда и привезла мне в подарок
два старинных альбома с марками, которые остались у нее от старшего сына,
студента, красного командира, он умер от тифа в гражданскую где-то под
Киевом. Вот все, что я знаю о нем. Потому что бабка умерла и я вовремя не
расспросил. И еще я знаю, что моя мама сначала влюбилась в него, а потом
вышла замуж за моего отца. Эти альбомы и сейчас у меня, и в них старинные
марки - самые первые на свете, 1848 года, с профилем королевы Виктории, и
даже "Земская почта Российская" - это все дорогие марки.
 - Потом я как-то познакомился со знаменитым стариком
филателистом. Я пришел к нему зимним вечером получить инструктаж и
напутствие и очиститься от скверны стяжательства. Он был глубокий старик и
посадил меня в кресло в маленькой конторке, наполненной альбомами. Я таких
марок не видел ни разу в жизни. У него даже была знаменитая марка с острова
Святого Маврикия, которая стоит неслыханных денег. Это я узнал из
французского каталога, который он мне подарил. А сам он сидел передо мной в
потертом костюме и бисерным почерком заполнял анкету на какую-то свою
службу. Я заглянул б графу "Знание языков" и насчитал двадцать шесть
названий, а внизу в правом углу было написано "и др.", остальные не
умещались. Я, убегавший почти со всех уроков немецкого, и никто не знал,
где я, а я сидел на бетонной огороженной площадке на крыше нашей
школы-новостройки и писал пейзажи, я был этим "и др." ошарашен, как тихим
взрывом. И потому, когда он сказал, что марки - это искусство и весточки
жизни, я сперва не понял, а потом понял - жизнью нельзя спекулировать, даже
если это не сама жизнь, а ее двойник.
 - А теперь я расскажу, как я перестал собирать марки.
Это случилось после того, как наши войска подошли ко Львову. Автоматчикам
велели разыскать, где здесь находится Янковский лагерь. Он был где-то
здесь, но никто не знал где. Потом отыскался какой-то человек с пляшущим
лицом, который знал. Детально про это рассказать почему-то невозможно,
можно только рассказать детали. Можно рассказать про узкоколейку за
городом, по которой каждые два часа подходил состав, а всего за день
привозили четырнадцать тысяч человек. Можно рассказать, как мы все шли по
мягкому полю, покрытому серым песком, автоматчики и комиссия, а впереди
были какие-то березовые рощицы, даже не рощицы, а группы берез, высаженные
в шахматном порядке. И человек с пляшущим лицом вдруг побежал к этим
рощицам по серому песку и обхватил ствол березы и начал его трясти. Мы
хотели, но никак не могли оторвать его от березы, он только мычал и
раскачивал ствол, а потом березка завалилась, выворачивая корни, и мы
увидели бункер, наполненный голыми людьми, мертвыми и без волос.
 - Можно рассказать, как мы шли вверх по мягкому холмику,
усыпанному серым песком, и стоял сладкий запах, и мы заметили, что это не
песок, а какие-то крупные частицы. И это оказались пережженные и
перемолотые человеческие кости. Ведь каждый день четырнадцать тысяч человек
все-таки. Пахло горелым человечьим салом. А человек с пляшущим лицом был
жив, потому что вертел специальную машину с решетами, которые просеивали
перемолотые кости, и в решетах оставались маленькие золотые слитки,
выплавившиеся из зубных коронок, не замеченных при обыске, и золота
набиралось в среднем три килограмма в день, то есть девяносто килограммов
золота в месяц, то есть тонна золота в год, а если бы все это работало и
сейчас, представляете, сколько золота можно было добыть таким путем.
 - А то можно еще рассказать о складе, где на стеллажах
были уложены пухлые бумажные мешки со штемпелями "лаг. номер такой-то", и
когда мой приятель ткнул тупым стволом автомата в аккуратный мешок, то
оттуда вывалились две косы- черная и золотая. Они были приготовлены для
матрасов на подводные лодки. Можно еще рассказать, какие лица были у
автоматчиков и какие у комиссии, у генералов, ученых, служащих. Можно
рассказать, как намокла борода у митрополита Крутицкого и Галицкого. А
намокла она от слез. Остальные не плакали и смотрели друг на друга сухими
глазами.
 - Еще там были четыре горы - гора мужских ботинок, гора
женских туфель, гора детских ботиночек и гора конвертов, фотографий и
паспортов на всех языках Европы "н др.". Я оторвал от одного конверта
немецкую марку со свастикой, потому что даже у великого филателиста ее не
было, так как немецкого языка со свастикой он не знал, а знал только
немецкий про Лорелею с золотыми косами. Я завернул марку в бумагу, потому
что от нее исходил сладкий запах. А когда я через месяц приехал в Москву в
пехотное училище и подарил эту марку брату (он был школьник и унаследовал
мой альбом), то лист из альбома пришлось вырвать: несмотря на то, что я
трижды менял обертку, пока вез эту марку, в альбоме образовалось жирное
пятно, которое пахло.
 - Оставим это. Сделаем передышку. Вот в музыке
"Арлезианки" появляется тихий звон. Тихо звеня монистами, гуськом идут
ван-гоговские женщины Арля. Их черные глаза угрюмы, их шали неистовы, их
босые ноги грубы и малы, а в неподвижном воздухе, как перед землетрясением,
- зеленый самум жары.
 - Оставим это. Уже ночь, и даже радиомаяк сделал
передышку, и теперь он передает интервью с ученым, который лечит от смерти
и будет выступать на симпозиуме.
- Мы сумеем продемонстрировать на симпозиуме ряд лиц, которые умерли от
инфаркта миокарда, - говорит он, - а теперь возвращены к трудовой
деятельности. А также умерли от электротравм и целого ряда других причин:
от отравления, травматических поражений, хирургического вмешательства - от
наркоза, например.
 - Он начал лечить от смерти еще в войну. Первый раз это
случилось как раз в тот год, когда я отклеивал марку.
- Случай оживления бойца, - говорит доктор, - который был ранен в ногу
осколком. Его доставили в санбат, там он умер. Немедленно были приняты
меры, - говорит доктор. - Теперь он живет в Дзержинске, имеет семью. Сейчас
это несложный случай.
- Какие ваши самые заветные планы? - спрашивает девушка-диктор.
- Самые заветные планы ? - он засмеялся. Какой у него милый глуховатый смех
и с какой робостью говорит с ним девушка-диктор - доктор ведь может
оживлять, а разве не в этом задача каждого стоящ