обою. И когда  я  говорил,  что
опыт жизни Толстого показал всю тщету всякой человеческой веры в наш  земной
смысл существования человечества, показал ничтожность человеческого  разума,
они прочли, что я назвал Толстого ничтожеством!..
     И за все это обвинили меня в зависти и клевете на Толстого.
     Что касается клеветы, то это просто  глупо:  люди,  обвинявшие  меня  в
этом, или не читали статьи, или не поняли в ней ни одного  слова,  они  сами
сознательно клевещут на меня...
     Что  такое  клевета?..   Приписывание   человеку   поступков,   им   не
совершенных, и качеств, ему не присущих?..  Так  где  же  это  было  в  моей
статье?
     Я говорил, что Толстой обладал  всеми  дарами,  какими  может  обладать
человек, и все-таки был  несчастен?..  Это  факт,  засвидетельствованный  им
самим в письмах  его.  Я  говорил,  что  Толстой  был  догматик?  Это  факт,
подтверждаемый каждой его последней статьей. Я говорил, что жизнь  и  смерть
Толстого показали тщету наших  надежд  и  упований  на  раскрытие  истинного
смысла человеческого существования? Это мой личный вывод, моя  личная  точка
зрения; она может быть ошибочна, но клеветы в ней не может быть.
     Со мной можно было спорить, мне можно было указать  ошибки.  Но  нечего
было гоготать, как черти из болота!.. Это-то самое гоготанье... то самое,  о
котором говорил Толстой в ответ на обвинения в разладе между жизнью и словом
его, когда вместо того,  чтобы  помочь  ему,  над  ним  издевались  со  всех
сторон!..
     А зависть?..
     Ну - да, я завидую Толстому, а также Будде, Шекспиру, Христу,  Сократу,
Ньютону и многим другим, коих Бог одарил силами, мне  не  данными!..  И  дай
Бог, чтобы у всех была такая зависть, чтобы все добивались  от  своей  жизни
такого  же  значения  и  такой  же  силы,  какие  были  у   этих   великанов
человечества... Дай Бог, чтобы  каждый  человек  стремился  быть  господином
жизни, а не  удовлетворялся  скромной  участью  раба,  за  которого  думают,
страдают, творят и совестятся другие!..
     Я думаю, что Толстой завидовал, не мог не завидовать Христу, взошедшему
на Голгофу, когда он  сам  не  мог  справиться  с  кучкой  ничтожных  людей,
портивших его жизнь, искажавших его дело, толкавших его  на  компромиссы  со
своей совестью. Я думаю, что Толстой завидовал силе Христа, покорившего мир.
И я думаю, я должен думать, что Толстой мечтал быть равным Христу  и  Будде,
не говорил -  куда  нам!  -  ибо,  если  бы  перестал  завидовать,  перестал
стремиться стать равным, то пал  бы  и  умер  духовно  в  самоуничтожении...
Отсутствие такой зависти - примирение со своим ничтожеством.
     Но это не та зависть, в которой обвиняли меня, говоря,  что  я  завидую
чину первого писателя земли русской. Я не могу  питать  такой  зависти,  ибо
мне, как крайнему индивидуалисту, дороже всего мое собственное  место,  и  я
думаю, что свет велик  достаточно,  чтобы  один  человек  не  мешал  другому
сделать то, что он хочет и может.
     Великие люди мешают только ничтожным. Только  лакею  кажется,  что,  не
будь барина, он сам стал бы таким же барином... и при этом именно таким  же,
а не другим, ибо своего, внутреннего барства у него нет, и нужен  ему  чужой
наряд, шуба с барского плеча.

                                   -----

     Страшно глубоко меня трогала жизнь Толстого и взволновала  его  смерть.
Именно потому, что я понимал грандиозность его жизни, я с искренним трепетом
ждал его смерти: как  умрет  Лев  Толстой...  И  именно  потому  я  не  стал
проливать дешевых слез над его  гробом,  а  постарался  по  мере  сил  и  по
крайнему разумению серьезно и глубоко разобраться в его жизни и смерти.
     Пусть я был слишком резок, слишком горяч... Но сказано: "О, если бы  ты
был холоден или горяч, но ты только тепел, и  за  это  изблюю  тебя  из  уст
моих..."


ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЬЦО ПУШКИНА

     Татарщина не прошла даром русскому народу.  Два  века  на  наших  полях
простоял стан великого кочевого народа, и когда кочевники  ушли,  на  земном
шаре, как после ярмарки в поле, осталось место, покрытое соломой и  навозом,
изрытое ямами, утыканное кольями, сожженное кострами и вытоптанное  конскими
копытами. И там, где когда-то  росла  свежая,  буйная  трава  степи,  поднял
голову пыльный бурьян. Выросло крепостное право. Оно не  могло  не  вырасти,
ибо рабский навозный дух глубоко впитался в землю.
     Пышно разросся бурьян. Полнарода  превратилось  в  рабов,  рабский  дух
отравил жизнь, обескровил великий, хотя бы по своей громадности, народ.
     Но прошли времена. С новою  весной  начала  робко  пробиваться  молодая
зеленая трава. Задыхаясь в рабстве, разлагаясь,  страна  дошла  до  пределов
отчаяния и скорби, и внизу,  под  почвой,  началась  разрушительная  работа,
началось  всенародное  брожение.  Подготовлялся  стихийный  взрыв,  страшный
народный бунт, всероссийская пугачевщина. Было  очевидно,  что  еще  два-три
десятка лет,  и  разразится  ужасающая  катастрофа,  хлынет  кровавая  река,
которая смоет всю плесень  рабства,  омоет  душу  народную,  и  она  наконец
встанет во весь рост, сильная, страшная и свободная.
     Увы, этого не случилось.
     Если дозревающий нарыв заклеить липким пластырем,  -  гной,  не  находя
естественного выхода, рассосется по всему организму и отравит  его  тысячами
болезней. По условиям горькой действительности я не могу  здесь  говорить  о
тайных и настоящих причинах того,  что  произошло,  но  несомненно,  что  19
февраля только вогнало болезнь внутрь.
     Оно наложило пластырь на страшную рану, вогнало гной в глубину жизни  и
мало-помалу отравило ядом холопства все русское общество.
     Гной стал проступать повсюду, по всему телу пошли нарывы,  холопство  и
хамство стали чуть ли не национальными чертами.  Во  всей  стране  почти  не
осталось человека, к которому не пристало бы слово холоп...  Можно  было  бы
сказать - холоп или  барин,  если  бы  наш  русский  барин  не  был  сугубым
холопом...
     Нам нужен погонщик, нужен князь... Приходи княжить и володеть нами!
     У нас не привыкли ценить вне чина и положения. Мы не можем понять,  что
у каждого писателя своя дорога,  свои  ценности,  свои  думы.  Мы  не  можем
допустить, что старая литературная тропа может быть оставлена и свободный ум
смеет идти по своей. Мы не умеем пользоваться  каждым  писателем,  поскольку
это нам нужно, не подымая его над своей головой и своей шеи не сгибая  перед
ним. Мы должны иметь табель о рангах и знать, сколько по  чину  и  положению
каждому полагается уделить внимания и уважения.
     Но так как в литературе чинов нет и капитула орденов тоже  не  имеется,
то мы и остановились в недоумении: кому же кланяться?
     И  услужливые  критики,  самое  холопствующее   из   холопских   племен
интеллигенции, принялись разбираться в кандидатах и преемниках.
     Но, как люди культурные и остроумные, мы и холопство умеем  облекать  в
красивые  одежды.  Мы  давно  к  этому  привыкли:  нигде,  во  всей  мировой
литературе, не было такого  поэтизирования  рабской  преданности...  Сколько
прекрасных и умилительных страниц написано нами о  типах  старых  крепостных
лакеев, готовых живот положить за своего господина. В их преданности,  в  их
бесконечном унижении мы одни  ухитрились  увидеть  поэзию  и  красоту  и  не
заметили, что они - поэтические  образы  преданных  слуг  -  просто-напросто
махровые цветы холопства и лакейства, доведенных до утраты человеческого  я.
И вот,  облекая  в  красивую  форму  холопство  литературное,  мы  придумали
красивую легенду о железном кольце Пушкина.
     Было, мол, у  Пушкина  железное  кольцо,  своевременно  оно  перешло  к
Тургеневу и им было передано Льву Толстому.
     Теперь необходимо это кольцо, как символ власти и первенства,  передать
кому-нибудь из здравствующих писателей. Тогда тога первого русского писателя
облечет  живое  тело,  и  мы  будем  знать,  кому  поклоняться,  перед   кем
почтительно гнуть шею, на кого  не  дерзать  подымать  руку,  к  слову  кого
прислушиваться.
     Только никому не пришло в голову то простое соображение, что  место  не
то, что Толстого, а последнего мужичонка - занять нельзя;  что  писательское
место, первое или последнее, есть  прежде  всего  и  только  -  человеческое
место, а человеческого места никем заместить невозможно.  Это  можно  одного
чиновника   заменить   другим,   назначить    на    пост    вместо    одного
генерал-губернатора другого... но место,  где  билось  и  обливалось  кровью
живое человеческое сердце, останется пустым уже навсегда, кто бы ни пришел в
мир после него. И если бы после похорон Толстого воскрес Шекспир, то и он не
заменил бы его, потому что  не  мог  бы  сделаться  Толстым,  а  остался  бы
Шекспиром.
     Эта простая мысль не могла прийти в холопские мозги, именно потому, что
они, холопы, не понимают  ценности  сердца  человеческого,  а  видят  только
ордена, висящие на груди против того места, где бьется это сердце.
     Они, раскланивающиеся перед великой тенью Толстого, они, проклинающие и
издевающиеся над всяким, кто посмеет даже подумать о Толстом по-своему, они,
распростертые в прах перед величием Толстого, - они  не  могли  понять,  что
самая мысль о замене  Толстого  кем  бы  то  ни  было  -  оскорбительна  для
Толстого, горше хулы и сомнения.
     По-прежнему рабски  трусливым  и  темным  остался  народ;  деспотизм  и
рабство стали обычными  формами  политической  жизни;  дрожащим  и  покорным
притаился по углам обыватель; литература гнула  шею  то  перед  мужиком,  то
перед Западом;  интеллигентская  мысль  холопствовала  перед  авторитетом  и
хамски лягала свалившегося вчерашнего божка.
     И если шире открыть  глаза,  внимательнее  приглядеться,  то  почти  во
всяком,  казалось  бы,  самом  благородном  проявлении  духа   нашего   ясно
проступает подобострастное холопское лицо.
     Тяжело и душно жить в стране, где за каждое смелое слово если не пошлет
тебя на тюремную конюшню барин, то высмеют, изругают и затолкают  холопы.  И
эти холопы страшнее барина, ибо барин властен только  над  телом,  а  холопы
исказят твою выстраданную мысль, оплюют и извратят рожденное в сердце слово,
засмеют и затопчут... И, оглушенный их свистом, ржаньем и бранью, ты сам уже
не будешь понимать себя, сожмешься и уйдешь в уголок.
     Умер Лев Толстой. Не стало писателя, который упорно и  фанатически  всю
жизнь боролся за  свободу  духа.  Казалось,  хотя  бы  тут  уж  нечего  было
холопствовать.
     А между тем...
     Жил определенный, большой художник, философ и моралист. Он  занимал  на
земле свое место, огромное человеческое место, которое занял именно  потому,
что он был он, и другого такого и не может быть.
     Он умер, и завопили кругом жалкие рабские голоса:
     - На кого ты нас, голубчик, покидаешь? Как будем жить без тебя?  Умерла
наша гордость и сила, наша совесть великая! Куда пойдем, горемычные?
     Подумаешь, не то глупая деревенская баба,  которой  без  мужика-хозяина
никакой возможности нет, не то  барская  дворня,  которая  боится:  а  вдруг
приедет новый барин да всех и перепорет!
     И начались поиски этого барина, нового хозяина, нового властителя дум.
     Есть ли еще где-нибудь этот термин - властитель дум? Кажется, только мы
не можем обойтись без него. Мы твердо знаем, что мысль свободна, и  цена  ей
только тогда и есть, когда она совершенно свободна. Но почему-то свободной у
нас она никогда не была... Ведь говорили  же,  что  с  Толстым  умерла  наша
совесть... изволите видеть,  своей  совести  у  нас  нет,  была  толстовская
совесть, и мы боимся, как бы без Толстого нам совсем не обессовеститься!
     Ибо абсолютной и незаменимой  ценности  живого  духа  Толстого  они  не
понимают. Для них важен и понятен только премьер, чин первого писателя земли
русской, и нет для них никакого препятствия к тому,  чтобы  пожаловать  этот
чин кому-либо другому.
     И если они до сих пор не нашли заместителя, то только потому, что и  на
это нужна все же кое-какая смелость.  Нужно  прямо  и  громко  заявить  свое
мнение, а это холопам не под силу и не в привычку.
     Оставьте, господа, это несчастное кольцо  Пушкина...  оно  вовсе  и  не
кольцо Пушкина, а просто заржавленное колечко той рабской цепи,  которую  мы
никак не можем сбросить со своей шеи.
     Место Толстого - его место, и навсегда останется за ним.
     Мне хочется сказать два слова нашим  критикам,  составлявшим  примерный
список кандидатов на толстовский трон.
     Подробному и часто весьма оскорбительному разбору подвергались все  мы,
писатели, так или иначе ставшие на виду. На суд строгих выборщиков, точно на
невольничий рынок, были  выведены  несчастные  писатели  -  Леонид  Андреев,
Куприн, Мережковский и другие... И все оказались недостойны и  ввергнуты  во
тьму ничтожества.
     Пусть так. Они - ничтожества; в  сравнении  со  Львом  Толстым  -  нули
абсолютные! Допустим.
     Допустим это уже потому, что Толстой был искателем правды, а они все  -
только  художники.  Допустим  это  уже  потому,  что  в  Толстом  разительно
сочетались художник, философ и учитель, а этого счастливого сочетания нет ни
в одном из приведенных вами кандидатов.
     Пусть так. Но вы, строгие судьи!.. Вы, критики литературы, имя же вам -
легион... Скажите, а нет ли еще одного свободного престола?.. Не кажется  ли
вам, что у Белинского должно было быть какое-нибудь колечко,  которое  через
руки Добролюбова, Писарева и Чернышевского попало к  Михайловскому  и  потом
куда-то закатилось, затерялось бесследно?..
     Что же вы?.. Врачу, исцелися сам!.. Кого  из  вас  поставить  на  место
Белинского, кого провозгласить первым критиком  земли  русской,  властителем
дум?..
     Вы молчите о том, что ни в одном из вас нет ни философа, ни  художника,
ни учителя; что русская критика выродилась в холопствующую, кланяющуюся  или
пихающую ногами газетную шумиху; что у вас  нет  ни  образов,  ни  идей,  ни
собственного мнения, ни смелости, ни силы... Вы молчите о том,  что  русская
критика и бледная немочь - одно и то же.
     И предпочитаете  судить  и  оплевывать  несчастных  писателей,  которые
мучаются  над  словом,  вынашивают  свои  идеи,  свое  пусть  маленькое,  но
самоцветное творчество... Вы  швыряетесь  живыми  человеческими  сердцами  и
снисходительно похлопываете по плечу... Вы пишете о литературе, не имея даже
приблизительно своего синтеза, своей веры и символа.
     И  вы  не  замечаете,  что  последний  из  тех,  кого  вы  презрительно
высмеиваете, все же художник, все же творец, все же мученик и  в  сотни  раз
талантливее и ценнее вас всех, вместе взятых.


УЧИТЕЛИ ЖИЗНИ

     Тяжело и смутно на душе человека. Как кошка, которую  в  мешке  отвезли
далеко от дому и выпустили посреди незнакомой дороги, стоит он в  жизни,  не
зная, откуда пришел и куда идет. Позади, пока видит глаз, пустынная, хотя  и
вытоптанная бесчисленными шагами, дорога,  а  там  вдали,  где  сливаются  в
марево горизонты, неведомые туманные дали. Если по пути  быстро  и  уверенно
идет человек, бедная, очумелая кошка непременно побежит за ним.  Не  потому,
что она верит ему, не потому, что понимает, а потому, что ей страшно одной в
пустом поле, и уверенное движение  человека,  идущего  впереди,  внушает  ей
смутную надежду, что именно там, куда он так прямо идет, и есть ее дом.
     Человек рождается, и душа его приходит из пустоты: человек  умирает,  и
душа его уходит в пустоту. Перед ним, в поле его  зрения,  небольшой  клочок
пути. Надо бежать, оставаться на одном месте  невозможно,  а  чтобы  бежать,
чтобы жить, надо выбрать путь.
     И вот  мимо,  широко  шагая,  уверенно  глядя  вдаль,  нахмурив  брови,
проходит величавая фигура большого человека,  мыслителя,  учителя  жизни.  И
перед ним так же лежит неведомая дорога, и он так же,  как  и  последний  из
смертных, из мешка выброшен прямо на дорогу без начала и конца. Но он что-то
знает, о чем-то говорит,  смотрит  вперед  смело  и  уверенно.  И  маленький
человек прицепляется к  нему,  бежит,  подпрыгивает,  чтобы  не  отстать  от
гигантских шагов, падает, подымается и верит, что куда-то его ведут.
     Вам жалко, когда на улице прицепится к вам  заблудившаяся  собачка  или
голодный котенок? Улица пуста; темно и  холодно;  неприветно  горят  фонари.
Маленькое дрожащее существо, то отставая, то догоняя, крадучись под стенкой,
бежит и бежит за вами. Вы остановитесь, и  она  остановится.  Посмотрите  на
него - мяукнет или хвостиком повиляет. Вы знаете, что не можете взять его  с
собой, что ваша дорога - своя дорога,  что  вы  дойдете  до  своей  цели,  а
маленькое животное останется по-прежнему одно во мраке  и  холоде  улицы.  И
даже как-то становится неловко: точно вы обманули его доверчивость, точно вы
виноваты в том, что ему одиноко, холодно и страшно.
     Так жалко мне тех маленьких доверчивых людей, которые на пути жизни,  в
темноте полного незнания, привязываются к учителям жизни, вождям, и бегут за
ними, доверчиво заглядывая в глаза.
     Ибо я знаю, что эти великаны уйдут туда же, в черную даль, куда попадут
и лилипуты. Знаю, что правды они так же не  ведают,  так  же  вытряхнуты  из
мешка и так же не видят, что впереди,  и  не  знают,  что  позади.  Равно  и
неизбежно, не решив загадки жизни, не  зная  в  конечном  итоге;  назад  или
вперед шли, они дойдут до черной ямы и навсегда скроются в ней.
     А на пути за ними останутся растерянные, жалкие, разбежавшиеся котята и
будут жалобно мяукать и тыкаться из стороны в сторону, пока  не  побегут  за
новым прохожим, который в свою очередь бросит их посреди дороги.
     Есть особый вид жестокости -  жестокость  сентиментальная.  Есть  люди,
которые не замечают котенка, привязавшегося к ним, им нет дела ни  до  кого,
кроме себя, и они идут своим путем быстро и  холодно.  У  них  свои  большие
мысли, свои страдания, свое незнание и искание пути, и им не  до  приставших
котят. Иногда эта жестокость холодного эгоизма, а иногда  только  жестокость
искренности, которая заставляет прямо отказать нищему, если не можешь  ничем
помочь. Но есть люди, которым становится очень  жаль  маленького  животного:
они поминутно  оглядываются,  бросают  ласковые  слова,  говорят  кис-кис...
поманивают перстами и... конечно, уходят в свою квартиру, оставив несчастную
обманутую кошку на той же улице. Им кажется, что они очень сострадательны  к
животным, что они искренно пожалели котенка, а что не взяли его с собой, так
это потому, что не могут взять. А что котенку во сто раз хуже после  обмана,
что ему тяжелее бежать две версты,  чем  просто  замерзнуть  на  месте,  что
одиночество  после  миража   привязанности   бесконечно   мучительнее,   чем
одиночество просто, этого они не понимают.

                                   -----

     Конечно, здесь нет полной аналогии, ибо человек на улице  и  человек  в
жизни не одно и то же. Человек на  улице  мог  бы  все-таки  взять  с  собой
котенка, а человек в жизни не может взять с собой никого, ибо и своего  дома
у него нет, и сам он не знает, куда и зачем идет.
     Аналогия только в отношении к котенку и в его положении.  И  мы,  когда
устремляемся с верой и надеждой за  своим  вождем,  верим,  что  он  куда-то
приведет нас, и мы останемся на той же темной и страшной улице, когда  вождь
скрывается в могиле, и мы больнее, мучительнее страдаем, когда нас  бросают,
чем когда великий человек проходит своим путем, не обращая на  нас  никакого
внимания.
     Сколько было этих случайных прохожих, этих вождей и учителей  жизни.  И
каждому мы верили, за каждым бежали, и каждый уходит во  тьму,  бросая  нас,
растерянных и жалких.
     И  если  мы,  жалкие  слепые  котята,  могли  бы  закричать,  могли  бы
сознательно взглянуть на своих благодетелей, мы, вероятно, почтили бы память
тех больших людей, которые прошли, отыскивая себе дорогу, никого не  зовя  и
на вопросы отвечая - я сам не зн