от чего он с
такой радостью хочет уйти во тьму.
     Нет, человек может жить только тогда, когда  самый  процесс  жизни  ему
приятен или жизнь его осмысленна, наполнена чем-нибудь, делом или  бездельем
- все равно. Отговаривая людей от самоубийства, надо дать им что-нибудь, что
бы наполнило и осмыслило их жизнь. А  этого  сделать  нельзя,  ибо  человеку
приятно и важно только то, что ему приятно и важно, и насильно  не  сделаешь
для него приятным то, что ему безразлично или даже противно и скучно.

V

     Недавно пришла ко мне молодая девушка с тем  же  настойчивым  вопросом,
для чего ей жить и не следует ли умереть.
     Конечно, я знаю все высокие  слова  и  мог  бы  с  достаточным  пафосом
наговорить ей кучу фраз о работе  на  пользу  народа,  о  красоте  жизни,  о
человечестве, но, увы, все эти слова она знала не хуже меня! Ей  было  нужно
нечто, что наполнило бы ее существование  сейчас,  осязательно,  заставив  в
жизни  находить  радость  и  наслаждение,  а  не  скуку  и  горе,  богатство
переживаний, а не нищету и борьбу за кусок хлеба.
     Что же мог бы сказать ей я?.. Я сам наполняю  свою  жизнь  литературой;
могу наполнять ее любовью, немного игрой и немного искусством.  Но  ведь  не
могу же я ей посоветовать заняться литературой, к которой у нее не  было  ни
малейшей способности, любовью, которой у нее  не  было,  игрой,  которая  ее
вовсе не интересовала, искусством, к которому она была  равнодушна,  утехами
жизни, когда ей нечего было есть?  Оставалось  посоветовать  одно,  что  так
часто и с таким пафосом советуют в таких случаях: страдать во имя  народного
блага, пойти в народные учительницы  и  учить  азбуке  совершенно  ей  чужих
деревенских младенцев!.. Не мог я ей посоветовать того, чем сам  я  не  хочу
заниматься именно потому, что оно кажется мне совершенно  неинтересным.  Это
было бы большим лицемерием с моей стороны.
     Лицемерием, в котором повинны многие и многие из проповедников  радости
жизни, которые посылают молодежь на гибель и  страдания,  сами  благоразумно
сидя у своих любимых письменных столов!.. И я сказал ей, что жить надо тому,
кто в самом факте жизни видит радость, а тем, кто не видит в ней ничего, тем
и в самом деле лучше умереть.

IX

     По доводу одного частного письма

     С тех пор как  я  начал  свои  "Заметки",  я  получаю  много  писем  от
читателей. Радуюсь этому,  ибо  хотя  письма  бывают  самого  разнообразного
характера - и хвалебные, и ругательные, и насмешливые, и добрые, и  злые,  -
но все же они показывают, что мои "Записки" кого-то волнуют, кого-то радуют,
кого-то  трогают,  кого-то  озлобляют  и,  как  бы  ни  было,  не  пропадают
бесследно... А ведь для того и пишем, чтобы не бесследно.
     Надо ведь принять во внимание, что у нас народ и деликатный, и ленивый:
из десяти тысяч прочитавших, задумавшихся и  даже  искренно  взволновавшихся
разве что один решится непосредственно выразить  писателю  свою  любовь  или
ненависть. А каждое такое выражение,  пусть  даже  совсем  неудачное,  более
характерный показатель настроения  читательских  масс,  чем  сотни  страниц,
написанных    профессионалами-критиками,     бескровными     ремесленниками,
принюхавшимися к литературе до самой полной нечувствительности к ней. У  нас
не принято говорить по поводу частных писем. Почему-то  считается  возможным
реагировать  на  мнение  всякого,  кто  почему-либо  втерся  в  частную  или
журнальную редакцию, но кажется даже не совсем приличным печатно  отозваться
на частное обращение или письмо.
     Вероятно, здесь кроется недоверие к писателю.
     У нас вообще  считается  дурным  тоном  верить  кому  бы  то  ни  было.
Доверчивость у  нас  осмеивается  как  глупость,  и  мы  охотно  оправдываем
мерзавца, обманувшего доверчивого человека, именно  на  том  основании,  что
вольно же было ему дураку, верить! А  писателю  и  вовсе  никто  никогда  не
верит! В каждой строчке его ищут лжи, лицемерия и погони за рекламой. И если
писатель  дерзает  написать  о  чем-либо,  то  должен  иметь  оправдательные
документы, указывать на газетные сообщения или на свидетелей со  стороны.  И
тут, не входят в возможность и внутренний смысл  события:  раз  это  частное
дело писателя и в газетах об этом ничего нет, значит - сам выдумал  все  для
той же рекламы.
     Это словечко-проклятие писательской жизни. Что бы ни  сделал  писатель,
что бы ни написал, как бы ни толкала его на поступок жизнь, а на  писание  -
искреннее, терзающее чувство, - все равно! Реклама и реклама.
     Мелкие душонки все мерят на свой аршин.  И,  если  вся  их  собственная
жизнь построена только на том, чтобы  добиться  положения  и  не  быть  хуже
других, они не могут допустить, чтобы писатель  мог  действовать  из  других
побуждений, мог действительно писать кровью  своего  сердца,  в  глубочайшей
искренности стихийного порыва.
     В этом смысле как  апофеоз  обывательской  пошлости  характерна  фраза,
сказанная Шпильгагеном о самом трагическом событии в жизни  самого  великого
из писателей наших времен: о Толстом, по поводу его ухода из Ясной Поляны.
     - Я не думаю все-таки, чтобы это было ради рекламы!
     О, будьте вы трижды прокляты все!..

II

     То письмо,  о  котором  я  хочу  говорить,  -  злое  письмо...  Злое  и
характерное.
     Нынче храбрость в большом ходу. Много развелось людей,  преимущественно
молодых, которых жизнь еще не осадила на их  надлежащее  и  весьма  скромное
место и которым - черт не брат!
     И это бы ничего, что черт не брат. Это даже хорошо, потому  что  смело.
Но хороша бывает только та смелость, которая на сознании своей силы, а не на
глупости основана.
     Но так как  смелость  теперь  в  моде,  то  все  стали  ужасно  храбры,
чрезмерно  храбры...  везде,  где  только   за   это   не   грозит   никакой
неприятностью.
     Писатель много лет служит своей идее, болеет ею,  тоскует  и  страдает.
Пусть он жестоко ошибается, пусть его искания сумбурны и часто впадает он  в
противоречия... пусть! Одна только  глупость,  бездарная  золотая  середина,
сделавшая жизнь однообразным мертвым болотом, не истерична, не сумбурна, раз
навсегда застрахована от ошибок, ибо живет по веками выработанному шаблону и
никогда не противоречит себе, ибо нечему противоречить: мысль ее - азбука.
     И вот эта-то золотая середина, идя за модой, стала нынче  очень  смела.
Она, правда, не дерзит, она только нахальничает, но зато сколько  апломба  в
ее нахальстве!
     Ей все нипочем, она все знает, все понимает, ее ничем не удивишь  и  не
обрадуешь! Всякое новое слово она встречает  насмешкой  и  в  лучшем  случае
одобрительно похлопывает по плечу.
     Какой-нибудь маленький человек, великолепно, лучше  всех  знающий,  что
ничего не сделал, не имеет  ни  опыта,  ни  знаний,  ни  силы,  ни  хотя  бы
какой-нибудь мелочи, им самим созданной, считает  себя  вправе  судить  и  с
высоты своего непонятного величия разделывать всех и вся.
     Сидит такой бескрылый птенец где-нибудь  среди  благоговейно  внимающих
ему наивных кур и с апломбом восклицает:
     - Ерунду пишет! Сам себе противоречит! Я бы ему доказал!..
     И не приходит ему в бедную  храбрую  голову,  что,  собственно,  ему  и
доказывать нечего, потому что нет у него  ни  собственной  мысли,  ни  своих
слов.
     Но, поощренный успехом в своем кружке, в своем муравейнике, он уже не в
силах остановиться, хватается за перо, пишет письмо, несет в почтовый ящик и
ухмыляется...
     Оно, конечно, - Столыпину не напишешь, могут и  в  участок  отвести,  а
писателю отчего не написать? Он стерпит, а не стерпит, так что  он  сделает?
Тут храбрость обеспечена, тут порыв вполне безопасен.

III

     Так вот. Злое и характерное письмо получил я. Почему оно  характерно  -
объясню ниже... Да не посетует автор (ведь писал же он писателю, в душу  его
вторгаясь), что письмо это я тут же и воспроизведу:
     "Милостивый  государь,  г.  Арцыбашев!  В  своем  фельетоне   "Эпидемия
самоубийств", в э 6-м "Итогов недели", вы так  сказали  девушке  на  вопрос:
стоит ли жить? "И я сказал ей, что жить надо тому, кто в самом  факте  жизни
видит радость, а тем, кто не видит в ней ничего, тем и в  самом  деле  лучше
умереть".
     Вы же сами, по вашим словам в том же фельетоне, "видящий в ней  (жизни)
черную дыру", почему-то не сделали надлежащего вывода для себя, а вывод этот
такой: если вы видите в жизни (в самой жизни) черную дыру (то есть,  другими
словами, ничего в ней не видите), то вам и в самом деле лучше умереть.
     А  потому  совершенно  серьезно  предлагаю  вам  покончить  свою  жизнь
самоубийством. Это будет, во-первых, логично, а во-вторых, слово  у  вас  не
разойдется с делом.
     Говорю все это на том основании, что глубоко верю в  вашу  искренность,
честность и правдивость. Не могу же я предположить, что видеть в факте жизни
черную дыру - значит "находить в жизни радость" и наслаждение, а не скуку  и
горе, богатство переживаний, а не нищету и борьбу за кусок хлеба.

                                                             Г.Н. Михайлов".


IV

     Милый человек! В том-то и дело, что не верит он ни чуточки; так-таки  и
не верит - ни в мою искренность, ни в правдивость.  В  том-то  и  дело,  что
говорит он совсем даже не "серьезно",  а  со  смешком,  с  этаким  злорадным
смешком... Личико серьезное, а в уголке губ чертики - так и прыгают!
     А вдруг я бы послушался, да и застрелился? Да, застрелившись,  письмецо
это на столе и оставил... серьезное, искреннее письмо? Что тогда? А то,  что
сначала душа в пятки бы ушла, а потом, когда  опасность  прошла,  с  большой
даже гордостью по улицам  ходил  бы  храбрый  человек!  Вот,  мол,  какой  я
герой!.. И в тайне души, хоть и страшно, а ведь  одну  минуточку  ему  очень
этого хотелось!.. А если и не хотелось, то только потому, что уж  очень  был
он уверен, что я не застрелюсь, да и цель письма вовсе не в том была,  чтобы
застрелиться, а просто уколоть хотелось.
     И, увы, он прав: не застрелюсь. Если и застрелюсь когда-нибудь,  то  не
по  сему  великодушному  и  остроумному  предложению,  а  совсем  по  другим
причинам.
     По поводу же этого письма скажу следующее:
     Остроты хороши, когда улавливают то, что есть, а  не  то,  чего  остряк
просто так-таки и не понял и по-своему переделал. А в последнем случае очень
даже комично и некстати выходит.
     Автор письма не мог предположить, что  та  логика,  которой  он  разит,
ничего не уразумев из прочитанного, ровно ни к чему не приводит.
     С самого начала он делает передержку, и передержку,  очень  характерную
для нашего времени,  когда  все  запутались  в  словах,  перестали  разуметь
русский язык и понимать глубокое, истинное значение каждого слова.
     Девица не спрашивала меня, стоит ли жить? -  А  "для  чего  жить?"  Это
глубокая разница.
     Что жить не стоит, это она уже тогда решила, когда  ко  мне  пошла.  За
последней соломинкой пошла, зная наверное, что соломинка  не  спасает.  Там,
где-то в глубине опустошенной души, перед страхом смерти, была у нее даже не
надежда, а так, что-то такое совсем маленькое... Мне, мол, жить так скверно,
так ужасно, что жить не стоит самой для себя... Но, может: быть, мне  укажут
что-нибудь, для чего можно перебороть  себя,  перенести  ужас  и  безобразие
собственной жизни. С тем и пошла, чтобы я указал ей тот  светлый  идеал,  ту
цель, ради которой можно было бы ей принести величайшую  жертву  -  стерпеть
свою жизнь нестерпимую.
     И я, думающий, ошибочно или нет, но совершенно искренно, что нет такого
идеала, нет такой цели, что жизнь человеческая уходит в смерть, как в черную
дыру, сказал ей, что цели, принуждающей жить, нет, а жить можно тому, кто  в
том или ином занятии сам для себя видит приятное. И тут прибавил о том,  что
таким занимающим меня делом является для меня  литература,  ход  собственной
мысли.
     Не посоветовал я ей кончать самоубийством, ибо, как писал я  в  той  же
статье, советовать самоубийства нельзя, а сказал только, что никто не  может
дать содержание душе опустошенной, и если жить нечем, то и  остается  только
смерть.
     А что касается черной дыры, то она есть конечная точка,  обесценивающая
смысл жизни, а не ее  факт.  Для  того,  кто  философски  признает  конечную
бессмыслицу жизни, является необходимостью признать эту бессмыслицу, в хаосе
ее строить свою личную жизнь, а вовсе не пускать себе пулю в лоб.  Последнее
- есть дело вольного выбора.
     Нельзя же человеку, приговоренному к смерти и твердо знающему,  что  на
рассвете его повесят, вменять в обязанность разбить себе голову о стену. Это
дело его, что ему больше нравится:  быть  повешенным  наутро  или  с  вечера
расколошматить себе голову.
     Автор письма не понял,  что  конечная  цель  моих  мыслей  есть  только
стремление разрушить бессмысленную веру в будущее, на которой  строится  вся
жизнь, стремление заставить людей  взглянуть  правде  в  глаза  и  прийти  к
каким-нибудь новым выводам.

V

     - Ну, что ж, - скажут мне, - автор письма не  понял  вас.  Что  же  тут
характерного?
     А тон письма характерен. Это  злое  и  бессмысленно  злое  отношение  к
писателю характерно для нашего времени.
     Взгляните, как рабски падают  ниц,  когда  писатель  силою  своего  "я"
вознесется горе, и с какой мстительной радостью пинают его ногами, когда  он
устанет и ослабеет. Взгляните, сквозь какой строй насмешек, брани и  клеветы
проходят они, только в том и виноватые, что Богом данные способности сделали
их  нужными  именно  этим  самым   пинающим,   бранящим,   подсиживающим   и
высмеивающим.
     Если они не нужны - не читайте, пожалуйста! Ведь мы  не  через  участок
присылаем вам свои книги! А если читаете, если без нас обойтись  не  можете,
что же вы злобствуете? Или вам просто нестерпимо ваше собственное бессилие и
мстите вы за то, что без нас обойтись не можете?
     Жалкие люди! Вы всю жизнь преследовали Толстого, пока  он  жил  и  учил
вас, вы "же взвыли вечную память, когда он умер! А у него,  если  бы  он  за
гробом  мог  помнить,  наверное,  вечную  память  оставила  бы   именно   та
бессмысленно злорадная толпа, которая гораздо меньше вслушивалась в то, чему
он учил, гораздо меньше занималась тем, что он писал, чем тем, как  он  жил,
как впадал в противоречия, как падал и терялся в собственной жизни.
     Ваше первое отношение к писателю: не ошибется ли он,  не  впадет  ли  в
слабость или противоречие? До того хорошего, что даст он, - вам  мало  дела.
Благодарность есть свойство великих душ! Получив, вы прячете и  пользуетесь,
как должным, а если не получите, - Боже  мой,  с  каким  свистом,  злобой  и
хохотом станете плясать по упавшем.
     Рабское и трусливое общество, дрожащее перед тенью городового, мстит за
свою трусость и бессилие - тем, кто работает для него же.
     И  не  вспомнит,  что  язык,  на  котором  говорит  оно,  -   выработан
литературой; мысли, которыми думает  оно,  взяты  из  книг,  идеи,  которыми
живет, - созданы книгой.
     И не подумает о том, что те писатели, которые живут  ныне,  велики  или
малы они, все же работают над тем  же,  потом  и  кровью  спаивая  кирпичики
огромного здания литературы и не давая ему осыпаться и  одряхлеть,  пока  не
приходит новый истинный зодчий.
     И смеются, и издеваются, и радуются каждой ошибке, точно перед ними  не
труженики всем необходимого дела, а лютые враги!..

X

     По поводу одного преступления

I

     Теперь, пожалуй, уже несколько поздно писать о процессе  той  хористки,
которая  облила  серной  кислотой  своего  любовника-студента  и  его  новую
любовницу, свою соперницу.
     Подобных преступлений совершается так много, что и внимание общества  к
ним притупилось: интересуются только до тех пор, пока суд не скажет- виновна
или нет,  а  узнав  в  точности,  что  виновна  или  не  виновна,  мгновенно
успокаиваются и с чистой совестью переходят к другим очередным делам.
     Но вот именно в этом факте весьма  слабого  и  временного  интереса,  в
обыденности преступления и в таком напряженном внимании к приговору  суда  и
заключается многое, что дает право  не  считать  запоздалым  откликнуться  в
любое время, хотя бы через год.
     Однако напомню сущность дела, и притом так, как  оно  мне  запомнилось,
хотя, может быть, фактические неверности в изложении и попадутся.
     Некий студент из так называемой белоподкладочной  молодежи,  проводящей
свободное от занятий (если занятия вообще  есть)  время  в  кафешантанах  за
устрицами и шампанским, познакомился и сошелся с одной  хористкой;  Они  все
"сходятся" с хористками, певичками и вообще с проститутками всех сортов, ибо
это совершенно входит в круг их жизни и понимания наслаждений. Да и чего  вы
хотите: деньги  есть,  более  или  менее  приятное  женское  тело,  особенно
пикантно  выглядящее  с  освещенных  подмостков  и  в  костюмах  более   чем
вызывающих, тоже есть; тело это продается по цене весьма сходной,  а  мнение
окружающих весьма не только снисходительно, но даже поощрительно. Отчего  же
при наличности всех этих обстоятельств  и  не  позволить  себе  невинного  и
приятного развлечения.
     Правда, из  либеральных  книжек,  по  Сонечке  Мармеладовой,  например,
всякий студент, даже если у него сюртук на  белой  подкладке,  шампанское  и
устрицы, превосходно знает, что живая душа у проститутки очень даже имеется.
"Жертва  общественного  темперамента"  тоже  словечко  трогательное  и  всем
известное. Но знать о существовании живой души и дать себе отчет в том,  что
такое  эта  живая  душа-вещи  очень  и  очень  разные.  Первое  из   книжки,
первое-готово, а для второго надо уже и собственную живую душу иметь,  а  не
один сюртук на белой подкладке - хотя бы и студенческий сюртук.
     А потому, за известную плату приглашая к себе на ночь эту  живую  душу,
эту Сонечку, мы как-то совсем выпускаем из вида, что эта самая  живая  душа,
раз она живая, ко всем живым чувствам очень и очень  способна.  А  оттого  и
удивляешься, и даже досадливо удивляешься, если живая душа возьмет да вместо
приятного и невинного времяпрепровождения обнаружит чувства, может  быть,  и
очень присущие  живой  душе,  но  явно  во  вред  невинности  и  приятности.
Влюбится, например, ревновать начнет, и под вашим  собственным  студенческим
сюртуком начнет искать тоже живую душу.
     Тут, кстати, припоминается мне один  очень  любопытный  анекдот.  И  не
анекдот вовсе, а действительный случай с одним  нашим  известным  писателем.
Читатель  простит  мне  это  маленькое  отступление,  ибо  оно  не  так  уже
бесполезно.
     Этот известный  писатель  проездом  в  Питер  остановился  на  денек  в
Харькове. В городе этом он не жил, знакомых не имел, а так как ехал он после
долгого пребывания в лоне семьи и за письменным столом, то и задумал  слегка
развлечься. Именно вот так - невинно  и  приятно.  Поехал  в  увеселительное
заведение, спросил вина и прочего, что полагается, и кивнул,  куда  следует,
перстом.
     Там уже это дело налажено, и не прошло  трех  минут,  как  за  столиком
писателя появилась живая душа, с этакими приятными плечиками  и  с  приятным
вырезом в корсаже.
     Звание  писателя,  конечно,  звание  вполне  почтенное,   человеку   же
свойственно не отказать себе в  маленькой  гордости,  а  потому  нет  ничего
удивительного и очень простительно, что известный писатель  не  стал  строго
выдерживать инкогнито и открылся.
     Что, собственно, было у него в голове, не знаю. Может быть, само  собой
ради эффекта с языка соскочило, может быть, захотелось  от  продажной  живой
души особого угождения, но только тот факт, что звание свое он обнаружил.
     И, Боже мой, как он разочаровался!
     И вовсе не потому, чтобы живая душа  оказалась  равнодушной  к  званию,
совсем напротив! Живая душа преисполнилась полнейшим уважением.  Только  что
за минуту перед тем болтала  всякий  легкомы