ерив
восхищенный взгляд в рот парню.
     - А  пытаму,  милый  человек,  что  я  мастеровой,  пролетарий,  а  она
дворянка. Конешно, очень она мне и самому  приглянулась,  а  только  нам  не
рука... На прощанье, значит, она мне сама шампанского вынесла и говорит:  "Я
вас, Елизар Иваныч, очень уважаю и всегда помнить буду..." Ну,  и...  кольцо
золотое дала... Как же!
     - Ну? - придвинулся мужичонка.
     - Ну, что ж... Кольцо и теперь... в ломбарде за  пять  цалковых  лежит.
Нонича я не при деньгах, опосля уже выкуплю, носить буду... Нельзя, потому -
память!
     - А что, братцы, я вам скажу! - вдруг совершенно другим голосом  сказал
парень, поворачиваясь к прочим слушателям. - Попал я  в  Пензе  на  аглицкий
завод,  братьев  Морис  называется...  Так  вот,  братцы,  штука!..  Штрафов
никаких, за болезнь без вычету, для рабочих каменные  флигеля  с  мебелью...
Ну, просто как в царствие небесное попал... Обращение деликатное, сам старый
англичанин все на вы и за руку, как товарищ все равно... Не то что у нас,  а
прямо, можно сказать, рабочему  человеку  человеческое  житье  предоставлено
и...
     - Ну, будя врать! - неожиданно рассердился мужичонка и махнул  рукой  с
разочарованным видом. - Мелет, не знай что!.. А я, дурак, слушаю...
     - Ей-Богу, верно! - с искренним жаром побожился парень.
     - А, ну тебя! - окончательно рассвирепел мужичонка. - Вот врет! Тьфу!
     Он сердито встал и отошел в угол, где принялся свертывать ножку, что-то
оскорбленно ворча про себя.
     Слесарь быстро пригнулся к Шевыреву и пробормотал:
     - Шестой месяц из дому... Может, и померла старушка с голоду...
     Черное лицо его покривилось.
     - Что ж, если вы правду говорите, что на  работу  рассчитывать  нельзя,
тогда что же... С моста да в воду?
     Он быстро поставил локти на стол и запустил пальцы в вихрастые волосы.
     - Пустое, - возразил Шевырев.
     - А как же иначе? - моментально  поднял  голову  слесарь.  -  С  голоду
умирать, что ли?
     Шевырев медленно и недобро улыбнулся.
     - Говорят, смерть от воды - самая  мучительная...  С  голоду,  пожалуй,
лучше...
     Чернолицый слесарь широко открыл глаза  и  вопросительно  посмотрел  на
Шевырева.
     - Да и что вы докажете тем, что утопитесь?.. Одним голодным меньше,  им
же лучше!..
     - А что же делать?
     - Ищите работы, если ничего другого не придумаете, -  вскользь  заметил
Шевырев. Слесарь отчаянно махнул рукой.
     - Я  шесть  месяцев  ищу...  Нигде  не  возьмут  -  политический!..  По
ночлежкам ночую, по три дня голодаю... Теперь на работу  стань,  пожалуй,  и
силы не хватит... Позавчера милостыню просил... До чего дошло!
     - Как?
     - Да так...  Просил,  и  все  тут...  Шла  какая-то  барыня,  ну,  я  и
попросил...
     - Дала?
     - Нет. Говорит, мелочи нет...
     - Ага, мелочи! - обронил Шевырев одним уголком губ.
     Он положил руку на стол и забарабанил пальцами. Слесарь  внимательно  и
безнадежно следил за этим мелким нервным движением. Вокруг кричали, шумели и
ругались, а в  бильярдной  тупо  стучали  мастиковые  шары  и  один,  видимо
разбитый, катался с грохотом,  точно  где-то  далеко  шел  поезд.  Парень  с
серьгой перебрался в бильярдную, и оттуда доносился его залихватский  голос.
Мимо окна все так же, туда и сюда, мелькали ноги.  Казалось  даже,  что  это
одни и те же люди нарочно ходят мимо окна: пройдут и воротятся,  постоят  за
углом и опять пробегут мимо.
     - Ну, хорошо... а добились вы чего-нибудь, по крайней мере? - заговорил
Шевырев.
     - А как же! - воскликнул слесарь.
     С его черным безнадежным лицом  произошла  мгновенная  перемена:  глаза
заблестели, голова приподнялась и прежнее восторженное  выражение  разлилось
по всей его длинновязой фигуре.
     - У нас, знаете, горнорабочие - самый тупой  народ.  Да  и  что  с  них
спрашивать: целый день, с пяти часов утра  до  восьми  вечера,  под  землей.
Вечером домой прибежит, поест и спать... А в четыре часа  гудок  -  вставай.
Грязь, вода, простуда, то и дело, гляди, взрыв... В нашей шахте  два  взрыва
было: один раз восемнадцать человек,  а  другой  -  двести  восемьдесят  два
убило... Жизнь совершенно каторжная... Если горнорабочего на каторгу сошлют,
ему  там  лучше  покажется!..  Ну,  конечно,  народ  тупой  и   забитый   до
бесконечности. Мастеровые наши, те развитые... Партийный народ... Мы одни  и
орудовали сначала... Трудно было. Шпионство развито  -  страсть.  Чуть  что,
сейчас на ухо инженеру: Иванов, Петров, там, нехорошо себя ведут.  Ну,  и  в
двадцать четыре  часа,  через  полицию,  вон...  Пропаганда  страшно  трудна
была... Однако в конце концов раскачали-таки.
     Слесарь восторженно и горделиво улыбнулся.
     Сразу было видно, каких нечеловеческих усилий стоила ему эта  раскачка,
сколько опасности, страха и муки перенес он, пока работал в темном подполье,
и сколько восторга пережил, когда увидел первый успех.
     Шевырев внимательно смотрел на него.
     - Всего добились: представительства рабочих, права собраний, квартирный
вопрос поставили, больницу улучшили,  прогнали  старого  доктора...  Скотина
был... Библиотеку завели и своего туда посадили...
     - И много народу перебито было? - вскользь заметил Шевырев.
     - Нет, тогда ничего...  Солдаты  были,  но  стрелять  не  смели.  Тогда
боялись... А потом, действительно...
     Слесарь махнул рукой, и восторженное выражение  медленно  сошло  с  его
черного худого лица.
     - Явилась, как водится, черная сотня... Пошел раскол, а начальство, как
увидело,  что  все  пошло  вразброд,  сейчас  же  придралось  к  случаю,   и
началось!..   Представителей   наших   из    комиссии    вышибли,    набрали
черносотенников и мастеров,  депутатов  пересадили  по  тюрьмам,  библиотеку
закрыли...
     - Вы что ж смотрели?
     - Я тогда в тюрьме был.
     - Да не вы один, а все.
     - То есть как все? Депутаты?
     - Не депутаты, а все рабочие... которых вы раскачали?
     - Да... я ж говорю, пулеметы поставили против шахты...
     - Ах, да... пулеметы... - неопределенно выговорил Шевырев.
     Слесарь с минуту молчал, и лицо его все больше и больше кривилось.
     - Знаете... Что они только творили - одному Богу известно!.. Все  было,
и нагайки, и пальба, и  насилия  над  женщинами...  Депутатам  больше  всего
досталось... Мне еще ничего, потому что меня в первых арестовали... А другим
попало здорово... Библиотекаря нашего казак к седлу привязал и погнал  рысью
в город... Руки у него связаны назад были, так что если он отставал,  то  их
выворачивало, и он падал в грязь и волочился прямо по земле... а сзади  ехал
другой казак и пикой его колол, чтобы поднять... Черт!.. Многие плакали, как
его гнали...
     - А, плакали! - повторил Шевырев.
     В его холодном голосе прозвучало лютое, непримиримое презрение. Но лицо
было по-прежнему неподвижно, и только пальцы быстрее барабанили по столу.
     Слесарь, очевидно, понял, потому что глаза его засверкали.
     - Да,  плакали!  И  еще  будем  плакать...  Только  плачем-то  ведь  мы
кровавыми слезами!
     Он  поднял  руку  и  погрозил  черным  пальцем.  Лицо  у   него   стало
исступленное, точно вся душа напряглась в грозном восторге.
     Шевырев холодно улыбнулся.
     - Слишком дешево цените вы свои кровавые слезы! -  презрительно  сказал
он.
     - Дешево или нет, а они отольются в свое время! -  с  выражением  почти
безумной, непреклонной веры ответил слесарь.
     - Отльются ли?.. И когда?.. Когда вы уже с голоду сдохнете?
     Слесарь испуганно  взглянул  ему  в  глаза.  Какая-то  страшная  борьба
отразилась на его голодном черном лице с блестящими фанатическими  зрачками.
С минуту они прямо смотрели в глаза друг другу. Шевырев не двигался. Слесарь
вдруг опустил глаза, его длинное тело как-то ослабело, и, положив голову  на
руки, он упрямо ответил:
     - Ну, и сдохну... Разве моя жизнь чего-нибудь стоит в сравне...
     - Нет, ничего не стоит! - жестоко перебил Шевырев и встал.
     Слесарь быстро поднял голову, хотел что-то сказать и опустил ее опять.
     - Вишь,  назюзюкался!  -  крикнул  кто-то  из-за  соседнего  столика  и
захохотал пьяным идиотским смехом.
     Шевырев немного постоял, подумал. Губы его шевелились, но он ничего  не
сказал, криво усмехнулся и, подняв голову, пошел к выходу.
     Черный слесарь не поднял лица.

V

     Широкий и стройный проспект под белым холодным  небом  уходил  в  синюю
даль. И насколько мог хватить глаз, черно-пестрая и живая толпа, разрезанная
бесконечной лентой экипажей и рельсов трамвая, куда-то торопилась, сливаясь,
развиваясь, толпясь, толкаясь и как будто не прибывая и не убывая ни на одну
минуту.
     Нарядны были дома, велики и зеркальны окна, легки  и  изящны  фонари  и
кронштейны трамвайных столбов. Самый воздух и свет неба тут казались белее и
чище. Дышалось легко, как на просторе, и  кровь  веселее  и  ярче  бежала  в
жилах.
     И впереди, и сзади, и по бокам Шевырева непрерывной вереницей шли  люди
с оживленными, нарядными лицами. Колыхались в толпе тонкие талии женщин и их
причудливые костюмы с огромными шляпами  пестрили  черную  вереницу  мужских
пальто, цилиндров,  котелков  и  военных  фуражек.  Танцующей  и  заманчивой
походкой, точно волнуясь и торопясь, они огибали встречных, и  их  кружевные
юбки загадочно колыхались в такт  постукиванию  высоких  каблуков.  Со  всех
сторон слышался смех, бойкие голоса и шелест шелковой материи,  а  над  всем
этим пестрым гомоном висели звонки трамвая  и  мягкий,  то  нарастающий,  то
упадающий, как волны, экипажный гул.
     Шевырев шел, засунув руки в карманы и высоко подняв голову.
     Впереди его довольно  долго  подвигался  полный,  солидный  господин  в
кокетливой, не по возрасту, смятой сбоку  шляпе,  из-под  которой  выделялся
розовый двойной затылок с мягкой выхоленной складочкой. Он шел солидной и  в
то же  время  легкой  походкой,  слегка  размахивая  тросточкой  и  рукой  в
коричневой перчатке.
     Голова его, на короткой розовой шее, беззаботно вертелась по  сторонам,
поворачиваясь то к окнам магазинов, то к встречным женщинам. Особенно женщин
он рассматривал легко и приятно. Чувствовалось  во  всех  его  движениях,  с
какими он слегка поворачивал навстречу каждой хорошенькой свое плотно сбитое
тело,  что  он  их  знает,  любит  и  с  гурманским  аппетитом   использовал
достаточно, чтобы чувствовать себя хотя на время спокойным.
     Должно быть, чувствовали это и женщины. Черные, серые  и  карие  глазки
из-под  слегка  подрисованных  ресниц  лукаво  скользили  по  его   лицу   и
притворно-конфузливо опускались, когда он ловко и  самоуверенно  улыбался...
не то им, не то самому себе. Но ни на одной  взгляд  его  не  останавливался
долго. Видно было, что он недавно пообедал, чувствует себя  удовлетворенным,
веселым и добрым, и  ему  просто  приятно  подышать  свежим  воздухом,  лишь
платонически  щекоча  разнежившиеся  от  еды  нервы  хорошенькими   женскими
личиками.
     Шевырев долго не замечал его, но розовый затылок  упорно  маячил  перед
глазами и аппетитная складочка на шее при каждом шаге  вздрагивала  сочно  и
лениво. И, наконец, холодный и твердый взгляд Шевырева остановился на нем.
     Тяжелая  и  тупая  мысль  долго  усиливалась  сосредоточиться  в   этих
металлических глазах, и вдруг они приняли странное и зловещее выражение.
     Шевырев уже сам шел за этим затылком. Когда группа дам  загородила  ему
дорогу, он быстро, хотя,  видимо,  машинально,  обогнул,  толкнул  какого-то
офицера и, не слыша возмущенного крика: "Болван!", опять  пошел  за  розовым
затылком, медленно, настойчиво и неуклонно.
     Странное выражение все больше и больше напрягалось в светлых глазах,  и
была в них какая-то прозрачная ясность определенной, беспощадной силы.  Если
бы паровоз, настигающий человека,  которого  должен  сейчас  раздавить,  мог
смотреть, он смотрел бы так холодно и определенно, как Шевырев.
     И если бы толстый, с розовым  затылком  господин  оглянулся,  увидел  и
понял выражение этих ясных глаз, он бросился бы в толпу,  влип  в  ее  живую
массу, потерял бы все человеческое и с исказившимся  лицом  стал  бы  вопить
гулким голосом ужаса и отчаяния: "Помогите, помогите!"
     Мысль Шевырева с бешеной быстротой крутилась в горящем мозгу, все сужая
и сужая круги, и, наконец, с  кошмарной  яростью  остановилась  над  розовым
затылком, точно тысячепудовый камень, повисший над головой человека.  Что-то
тонкое, как ниточка,  натянутое  до  последней  степени,  еще  держало  этот
страшный камень, и не зримый никому ужас рос и креп в воздухе над  беспечной
нарядной толпой.
     Если бы можно было словами  выразить  страшную  суть  этой  мысли,  она
звучала бы так:
     "Ты идешь... Иди!.. Но знай, что когда  впереди  меня  идет  кто-нибудь
счастливый, сытый, веселый, я говорю себе: ты весел, счастлив, ты жив только
потому, что я это  позволяю  тебе!..  Быть  может,  в  эту  самую  минуту  я
передумаю, и тебе осталось жить две, одну, полсекунды... Для  меня  уже  нет
жалких слов о священном праве на жизнь всякого человека! Я  -  хозяин  твоей
жизни!.. И никто не знает ни дня, ни часа, когда переполнится мера  терпения
моего, и я приду судить вас, тех, кто всю жизнь давит  нас,  лишает  солнца,
красоты и любви, обрекая на вечный безрадостный  и  голодный  труд!..  И  я,
может быть, именно тебе откажу в позволении жить  и  наслаждаться...  Вот  я
протяну руку, и из твоего розового черепа брызнут кровь и мозги,  разлетаясь
по камням тротуара!.. И там, где был ты, будет труп, мрачный и  безобразный.
Кто сказал, что я не смею сделать этого, что я должен терпеть и молчать?.. Я
смею все, ибо я - один!.. Я сам судья и палач своей  души...  Жизнь  каждого
человека в моих руках и я брошу ее в пыль и грязь, когда захочу!..  Знай  же
это и передай всему миру!.. Так говорю я".
     И страшная нечеловеческая злоба охватила сердце Шевырева. На  мгновение
все исчезло из его глаз, и сверкающей точкой в белом мраке остался перед ним
один  розовый  человеческий  затылок.  Ощущение   черной   стали   холодного
револьвера в судорожно сжатых  в  кармане  пальцах  и  розовая  живая  точка
впереди...
     Господин  шел,  помахивая  перчаткой,  и  розовая   складочка   невинно
подрагивала над твердым белым как снег воротничком.
     Шевырсв сделал резкий шаг и порывисто дернул головой снизу  вверх,  как
бы бросая в воздух бешеный крик ярости и мести...
     Но внезапно он остановился.
     Странная  улыбка  проползла  по  тонким  искривленным   губам,   пальцы
разжались, и вдруг Шевырев, быстро повернувшись, пошел назад.
     Господин  с  розовой  складочкой  под  кокетливо  заломленной   шляпой,
помахивая тросточкой и  заглядывая  под  шляпки  хорошеньких  женщин,  пошел
дальше и скоро как песчинка затерялся в шумливой и торопливой толпе.
     А Шевырев едва не попал  под  колеса  трамвая,  и,  не  заметив  этого,
перешел улицу и скрылся в  пустых  переулках,  пробираясь  в  свою  странную
пустую комнату, как зловещая тень, вышедшая из  мрака  и  опять  ушедшая  во
мрак: глаза его по-прежнему были спокойны и светлы.

VI

     Еще на лестнице был слышен отчаянный надорванный женский крик, и, когда
Шевырев проходил по темному коридору, ему бросилась в глаза открытая дверь в
комнату, откуда утром доносился писк детей. Как  ни  быстро  он  прошел,  но
успел увидеть какие-то кровати, сундуки, заваленные тряпичным  хламом,  двух
маленьких полуголых ребятишек, сидевших на кровати рядом, вытянув ножки и  с
испуганными лицами, девочку лет семи, прижавшуюся к столу, и  высокую  худую
женщину, которая обеими руками рвала себя за взлохмаченные жидкие волосы.
     - Да что же мы делать будем? Ты об этом-то думал, дурак  несчастный!  -
кричала она пронзительно и отчаянно, как потерянная.
     Шевырев, не останавливаясь, прошел в свою комнату, разделся  и  сел  на
кровать, внимательно прислушиваясь.
     Женщина продолжала кричать,  и  крик  ее,  болезненный  и  надорванный,
разносился по квартире, как вопль утопающей. В нем  не  было  особой  злобы,
хотя она проклинала,  упрекала  и  бранила  кого-то.  Это  был  просто  крик
последнего беспомощного отчаяния.
     - Куда мы с  ними  пойдем?..  С  голода  на  улице  умирать?  Милостыню
просить?.. Что ж мне, продаваться, что ли, чтобы троих детей кормить? Что  ж
ты молчишь, говори!.. Что ты думал?.. Куда теперь идти!
     Голос ее подымался все выше и выше, и страшные свистящие  ноты  чахотки
зловеще прорывались в нем.
     - Скажите пожалуйста!.. Революционер!.. Протесты подавать!.. Да  имеешь
ли ты право протесты подавать, когда тебя из жалости  на  службе  держали!..
Туда же!.. Что ты такое!.. И лучше  тебя  люди  живут  и  терпят...  Не  мог
стерпеть?.. Да если бы тебе в морду плюнули, так ты должен был бы молчать...
да помнить, что у тебя пять голодных ртов дома сидят!.. Как же, самолюбие!..
Какое у тебя, нищего, самолюбие может быть! Тебе кусок  хлеба  нужен,  а  не
самолюбие... Как же, учитель,  видите,  к  чиновничьему  низкопоклонству  не
привык!.. Дурак!.. Идиот несчастный!
     Женский  голос   сорвался   и   захрипел,   разразившись   мучительным,
выворачивающим все внутренности  кашлем.  Она,  видимо,  давилась,  хрипела,
плевала и, окончательно сорвавшись, несколько  секунд  только  хрипела,  как
придавленная насмерть собака.
     - Машенька...  Побойся  Бога...  -  чуть  слышно  забормотал  жиденький
забитый голосок, и в нем слышались слезы отчаянья  и  кроткого  беспомощного
сознания напрасной и жестокой обиды. -  Я  же  не  мог...  Все-таки  ведь  я
человек, а не собака...
     Женщина пронзительно и дико засмеялась.
     - Какой ты человек! Собака и есть!.. Если наплодил щенят, так  молчи  и
терпи... Если бы ты был человек, мы не жили бы в этой конуре, не голодали бы
по три дня... Не приходилось бы мне босиком бегать и чужие  тряпки  стирать!
Человек! Скажите пожалуйста... Да будь ты проклят со своим  человечеством!..
Полтора года голодали, пока я тебе место слезами вымолила... У людей в ногах
валялась, как нищая!.. Уж показал свое благородство раз... Россию  спасал...
Сам чуть с голода не подох под забором!.. Герой!.. О Господи! Чтобы тот день
проклят был, когда я тебя увидела!.. Подлец!
     - Машенька, побойся Бога! - с воплем прорвался сквозь  ее  исступленные
крики отчаянный мужской голос. - Разве я  тогда  мог  иначе  поступить?  Все
надеялись... Разве я думал, что...
     - Должен был думать! Должен!.. У других,  может,  не  было  за  плечами
голодных ртов...  А  ты  какое  право  имел  за  других  рисковать?  Ты  нас
спрашивал? Детей спрашивал, хотят ли они с голода за  твою  Россию  умирать!
Спрашивал?
     - Да ведь я же не думал... Я, как и все, лучшей жизни хотел... Для  вас
же, для тебя же...
     - Лучшей жизни! - взвизгнула женщина в решительной истерике. - Да какое
ты право имел о лучшей жизни мечтать, когда худшей у тебя не было, когда  мы
чуть по деревне не побирались!.. Когда я голая в мороз на речке твое  рванье
полоскала... когда я... когда я чахотку...
     Трескучий, точно изорванный в  клочки  кашель  задавил  и  заглушил  ее
вопли. Несколько минут ничего нельзя было разобрать в ее хрипении,  и  потом
жалким, упавшим шепотом, слышным  по  всей  квартире,  как  самый  отчаянный
предсмертный крик, она проговорила:
     - Видишь... вот... умираю...
     - Машенька! - вскрикнул мужчина, и  слабый  крик  его  прозвучал  такой
безысходной скорбью, раскаянием, любовью и жалостью, что даже спокойное лицо
Шевырева исказилось судорожной гримасой.
     - Что, Машенька!  -  с  беспощадной  жестокостью  несчастного  человека
крикнула, как бы торжествуя, женщина. - Надо было раньше - Машенька!.. Какая
я теперь Машенька, я мертвец... Понимаешь, мертвец!..
     - Мамочка! - вдруг прозвенел детский голос. - Не говори так! Мамочка!..
     Женщина вдруг оборвалась и затихла. Было тихо, и в  тишине  п