го существование. Какая-то сила связывала его и рождала слова против воли
и сознания.
     - Но кого, собственно, вы изображаете?  -  насмешливо,  насмехаясь  как
будто над самим собой, спросил Шевырев.
     - Разве не узнаете?
     - Ах, да! - неожиданно вспомнил Шевырев, узнавая эту худую шею и черное
лицо. - Вы - тот слесарь, с которым я говорил в чайной...
     - Будет вам притворяться даже и во сне, - с досадой возразил гость, - я
такой же слесарь, как вы - Шевырев...  Прикажете  рекомендоваться,  господин
студент Токарев?..
     - Не надо... знаю... вспомнил... - с трудом ответил Шевырев.
     Никакого имени, никакого лица не встало перед ним, а между тем он вдруг
успокоился, как будто вместо человека, идущего к нему  в  темноте,  внезапно
увидел простое зеркало со своим собственным отражением.
     Страх пропал совсем,  и  он  чувствовал  только  страшную  усталость  и
неодолимое желание сбросить какую-то тяжесть, прилипчиво и противно давившую
ноги.
     - Я хотел поговорить с вами в последний раз... хотя,  быть  может,  это
уже и бесполезно... Одумайтесь!.. Поймите весь ужас  своего  замысла...  Это
безумная жестокость, которой нет ни оправдания  и  ни  цели...  Вы  впали  в
страшную ошибку, думая, что ненависть может служить делу любви... Токарев!
     Шевырев криво усмехнулся.
     - Вы все о том же! Я не думаю о любви...  Я  не  хочу  ее...  Я  только
ненавижу! За что мне любить ваших людей? За то ли, что они, как свиньи, жрут
друг друга, или за то, что так несчастны, жалки, и слабосильны, и глупы, что
позволили  себя  миллионами  загнать  под  стол,  на  котором  их  же  мясом
обжираются десятки более сильных, жестоких, злых и дрянных?.. Я не  хочу  их
любить, я только ненавижу тех, кто всю жизнь давил меня, лишил радости жизни
и отнял все, что я любил и во что верил... Я мщу за самого себя! Поймите это
раз и навсегда!..  Я  мстил  бы  и  вашим  несчастным  и  счастливым,  равно
испортившим жизнь с двух концов, если бы  эти  несчастные  не  были  слишком
ничтожны и не гибли сами... Я обратил ненависть свою на тех, которые считают
себя безнаказанными хозяевами жизни... Я не могу жить, но, умирая, я напомню
им, что они ошибаются, что они сами  в  руках  первого,  у  которого  хватит
смелости и разума отделаться от гипноза... А  вы  выдумали  любовь,  которая
стала уздой только тем, кто и так не стал бы делать зла... Я покажу вам, что
есть сила больше любви... последней,  непримиримой  и  смертельной  злобы!..
Ладно...
     - Но что сделаете вы один? - как будто с робостью спросил гость.
     Шевырев коротко и странно рассмеялся.
     - Во-первых, я ничего не хочу сделать, кроме того, что сделаю я сам.  А
во-вторых, думаете ли, что я буду один?.. Посмотрим... Посмотрим!
     Шевырев несколько  раз  повторил  это  слово  с  уверенным  и  страшным
выражением. Лицо его озарилось злой  радостью,  и  глаза  смотрели  во  тьму
напряженно и остро, точно он уже видел  там  ряды  таких  же,  как  он  сам,
покончивших со всем человеческим людей, неуклонно и неодолимо идущих по  его
следам.
     - Боже мой! Какими же изломами шла ваша мысль в эти семь лет с тех пор,
как верующим и бодрым юношей вы ушли на заводы  с  горячей  верой  в  святую
правду дела любви!.. Как могли вы уйти в этот мрак? Вы  просто  пали  духом,
измучились!..
     - Оставим это, - с неудовольствием возразил Шевырев.  -  Лучше  скажите
мне... я был тогда не один... Нас было много... Где они?
     - Они умерли за общее дело! - торжественно ответил гость.
     - И Лиза? - медленно спросил  Шевырев,  как  бы  ловя  какую-то  заднюю
мысль.
     - Ну, да... и она...
     - А я, знаете, только что видел ее...  Она  плачет...  А  впрочем,  это
бред, и не в том дело. А знаете ли вы, что  значит  отдать  в  жертву  самое
дорогое в жизни?.. Существо, которое, казалось,  так  нежно  и  хрупко,  что
каждую минуту я боялся, что она страдает от грубости самых простых  мелочей,
ее отдать на смерть, в грязную петлю,  на  виселицу,  в  издевку  палачам...
Знаете?.. Нет! А я... я знаю!
     Шевырев проговорил это с рыданием в голосе.
     - Не волнуйтесь, мой  дорогой,  -  сказал  гость  с  участием,  -  это,
конечно, ужасно... но что же делать?.. Ничто не дается без  жертв...  И  чем
выше жертвы, тем чище и святее их смысл...
     - Да? - странно спросил Шевырев.
     - Верьте в это!.. Жертвы, жертвы!.. Для человечества приносились  целые
гекатомбы, и вся история наша - одна сплошная бойня!.. Но  кровь  льется  не
напрасно! И оттуда, из светлой дали будущего,  уже  простирают  нам  руки  с
благодарностью и благословением счастливые и свободные  люди...  Наши  дети,
наше создание! Боже мой! Что значат  наши  короткие  и  жалкие  жизни  перед
великим грядущим, которое строится на наших трупах...
     - Фу, какая гадость!.. Не боитесь ли  вы,  что  от  вашего  прекрасного
будущего будет слишком вонять падалью? - спросил  Шевырев  и  опять  коротко
рассмеялся.
     "Сам с собой спорю! Плохо!" - подумал он.
     - И неужели вы не слышите, - продолжал гость, как бы не  слыша,  -  как
капля за каплей, шаг за шагом мы долбим вековечную толщу зла  и  подвигаемся
вперед... И неужели вы не верите в это победное шествие  правды  и  любви?..
Только любви, ибо никакое  злодейство,  никакие  учения,  ничто  не  сплотит
человечество в одно целое... Вспомните, что дело борьбы со  злом  не  должно
быть злом...
     Шевырев молча слушал. Ему казалось, что он стоит где-то в задних  рядах
огромной толпы, в каком-то колоссальном  костеле  и  далеко  впереди  слышит
торжественно-сладкий голос иезуита проповедника.
     - Ну, а мы?.. Мы, которые отдадим самое дорогое, что у нас есть - жизнь
и счастье, - что с нами будет? - спросил он тихо.
     - А мы послужим навозом, удобряющим землю... на которой взойдут  всходы
новой жизни!
     - А чем возмерится мера  преступлений  тех,  которые  опиваются  теперь
нашей кровью, которые радуются нашим страданиям и  танцуют  от  радостей  на
нашем... навозе, как вы выражаетесь?.. - еще тише  и  как-то  очень  странно
произнес Шевырев.
     - Что нам до них... Их будет судить история, Бог, если хотите!
     Шевырев с бешенством схватил его за горло.
     - А, так это все?.. Это все?
     И вдруг вскрикнул визгливо и дико:
     - Ты врешь! Ты поп... черный поп... иезуит! Ты пришел меня обмануть!  Я
тебя задушу!..
     Он кричал, тряся его за горло и сам весь трясясь от злобы и отвращения.
Он оттолкнул гостя к стене, так что голова его с глухим стуком  ударилась  о
штукатурку, и сдавил длинное жилистое горло.
     Ему показалось, что вспыхнул какой-то свет, что кто-то  толкнул  его  в
самое сердце, и он очнулся.
     Сердце мучительно колотилось  и,  казалось,  готово  было  разорваться.
Перед глазами крутились красные и золотые круги, и по  всему  телу  струился
горячий липкий пот. Он лежал на спине, укутанный по горло одеялом, и в синем
сумраке наступающего рассвета видел свою пустую комнату, стул с темнеющим на
нем  платьем,  стол  и  окно,  уже  совсем  серое.  Но  ощущение   противной
прилипчивой тяжести на ногах оставалось.
     Шевырев с трудом поднялся.
     На ногах его лежало свалившееся со спинки кровати пальто.
     - Только и всего! - холодно  усмехнулся  он  и  хотел  лечь,  но  вдруг
остановился и прислушался.

XI

     Где-то далеко, внизу,  не  в  квартире,  он  услышал  осторожные  шаги.
Шевырев быстро поднял голову и разом, легко и быстро сел на кровать.  Кто-то
шел по лестнице, подымаясь все выше и выше и осторожно  ступая  по  каменным
ступеням тяжелыми сапогами.
     Шевырев сидел на постели и слушал.
     Кто-то остановился у двери. Казалось,  он  тоже  прислушивается.  Долго
было тихо, и от напряжения Шевыреву уже стало  казаться,  будто  это  просто
кровь стучит в висках. Все было спокойно, и мрак тихо качался перед глазами.
Только в коридоре чуть слышно поскрипывало что-то.
     "Послышалось!" - подумал Шевырев, облегченно опуская голову на подушку.
     Но в ту же секунду глаза его широко раскрылись, и точно кто сбросил его
с кровати, Шевырев уже стоял босыми ногами на холодном полу посреди комнаты.
В глухой тишине послышался осторожный, едва слышный звук: звякнуло железо  и
стихло. Кто-то осторожно пробовал отворить входную дверь.
     Двигаясь, как тень, Шевырев одевался.  При  бледном  свете  окна  белым
пятном, с острыми черными глазами, двигалось его лицо по комнате.  Когда  он
уже надел сапог, послышалось что-то новое. Шевырев  замер,  держа  одежду  в
руках, прислушался и еще быстрее  стал  одеваться:  по  лестнице,  осторожно
топоча ногами, подымалось уже много людей.
     "Они!.."
     С минуту Шевырев стоял в нерешимости, потом быстро надел пальто, шапку,
отворил дверь и выглянул во тьму коридора.
     Мгновенное представление мелькнуло у него в  мозгу:  он  вспомнил,  что
когда днем заходил в кухню напиться, видел в окно  очень  близко  брандмауэр
соседнего дома, и окошко было без двойных рам. И быстро двигаясь,  бесшумно,
как кошка, обходя сундуки и занавески, Шевырев скользнул по коридору  в  его
черном и прелом воздухе. Около угла, где спали старички,  он  приостановился
на мгновение. Слабое похрапывание за занавескою вдруг прекратилось.  Шевырев
стоял неподвижно и слушал. Кто-то вздохнул во сне, и опять заскрипело что-то
слабое и маленькое. Тогда Шевырев беззвучно двинулся дальше, отворил дверь в
кухню и оглянулся.
     Там было почти совсем светло. На  плите  смутно  поблескивала  какая-то
посуда, холодный самовар как будто стоя спал на столе.  Кошка  поднялась  на
плите, спрыгнула на пол и пошла куда-то, подняв хвост и мурлыча на Шевырева.
Пахло остывшим угаром и борщом. Шевырев подошел к окну и выглянул.
     Сквозь пыльные, мутные стекла ничего не  было  видно,  только  светлела
полоса неба и серела отвесная серая стена, уходящая в бездну.
     Он еще раз оглянулся и тихо стал выдвигать  задвижки.  Слабо  скрипнуло
окно и отворилось, холодной, чистой и свежей  струей  обдав  лицо  и  грудь,
сдавленные тяжелым спертым воздухом квартиры. Шевырев  высунулся  в  окно  и
посмотрел вниз.
     Далеко там, внизу, белела булыжная мостовая, и казалось, что она  лежит
на страшной глубине. Холодом и смертью повеяло оттуда. А  вверху,  за  серой
чертою  брандмауэра,  расстилалось  уже  начинавшее  светлеть  небо,  и  его
безграничная пустота пахнула холодом и простором.
     Шевырев повернул голову назад, к квартире, и прислушался.
     И в эту минуту резко и звонко, всколыхнув, казалось, тишину и сон всего
мира, как живой, предостерегающе звякнул звонок.
     Тогда  Шевырев  осторожно  и  ловко  поднялся  на  подоконник,  мельком
взглянул вниз, в страшную пропасть с белевшей внизу мостовой, и прыгнул...
     Мгновенно было ощущение страшного падения, пустоты, слабости и  тяжести
своего тела в воздухе, над пропастью... и каменный,  холодный  брандмауэр  с
силой ударил его в грудь.
     Скрюченные в страшном напряжении пальцы цепко  схватились  за  холодное
загнутое железо, загудевшее и погнувшееся под его тяжестью.  Ноги  судорожно
заскользили по гладкой стене, стукаясь коленями и неудержимо сползая вниз...
     Невероятно  тяжелым  показалось  Шевыреву  собственное  тело,  он  весь
изогнулся, как падающая кошка, и уже закрыл глаза,  но  в  последнем  усилии
перехватил руками гнувшийся  край,  сорвался,  опять  перехватил  и  закинул
локоть за край. Потом, конвульсивно  сжавшись,  зацарапал  стену  ногами  и,
слыша,  как  посыпались  вниз  кусочки  штукатурки,  приподнялся  на  локте,
перехватил другой рукой и грудью перевалился на крышу.
     С минуту он лежал на холодном сыром железе почти без сознания, чувствуя
только страшную боль в колотившемся  сердце  и  еще  не  переставая  ощущать
страшное падение в бездну.
     Какой-то звук долетел со двора, и это встряхнуло  его.  Кто-то  говорил
где-то страшно далеко внизу. Шевырев лег на грудь  и  тихо  пополз  вниз  по
уклону к слуховому окну.
     Там, с другой стороны покатой крыши, он увидел большой незнакомый двор,
ряды слепых окон, верхушки сухих деревьев и зеленые  плоские  узоры  газона.
Какой-то черный человечек, сверху похожий на комичное, приплюснутое к  земле
насекомое,  выбрасывающее  ножки  прямо  из  головы,  шел  по  белым,  точно
замороженным плитам двора. Со  смешной  отчетливостью  доносились  сюда  его
дробные звонкие шажки...
     Шевырев скользнул по краю крыши, еще раз оглянулся  и  исчез  во  мраке
обширного пыльного чердака.
     Небо холодно смотрело сверху. Далеко расстилалось море крыш и  труб,  и
за ними, по краю горизонта, синело море, уже бледное  в  свете  наступающего
утра.

XII

     Аладьев проснулся от резкого звонка, который, казалось ему, прозвучал в
самой комнате. По привычке он впотьмах прежде всего потянулся за  папиросой,
но в это же мгновение что-то кольнуло его в сердце, и, нащупывая спички,  он
поднял голову и чутко прислушался.
     В своей каморке зашевелилась Максимовна. Слышно было, как  она  зевала,
шелестела  юбкой,  наткнулась  на  что-то  и  зашлепала  босыми  пятками  по
коридору.
     - Кто там? - услышал Аладьев ее сонный недовольный голос.
     Должно  быть,  ей  ответили,  но  так  тихо,  что  нельзя  было  ничего
разобрать.
     - Телеграмма? Кому телеграмма? - переспросила Максимовна.
     Аладьев быстро поднялся и сел.
     "Вот!" - не подумалось, а как-то метнулось у  него  в  мозгу,  и  целый
вихрь мыслей и представлений, кошмарных и  мгновенных,  пронесся  в  голове.
Маленький сверток и бумаги,  оставленные  у  него  человечком  с  ястребиным
лицом, вдруг  появились  перед  глазами  и  выросли  во  что-то  колоссально
громадное, полное ужаса. Он  чуть  не  крикнул,  чтобы  не  отворяли  дверь,
вскочил и метнулся было к коридору, но с неотвратимой  ясностью  донесся  до
него  железный  скрежет  снимаемого  запора   и   сдержанный   стук   многих
человеческих ног в тяжелых кованых сапогах!
     Точно весь мир  сразу  ожил  и  засверкал  страшными  яркими  красками,
криками, свистом и неудержимым, как лавина, стремлением.
     Аладьев в одном белье, худой, длинный, с  огромными  руками  и  ногами,
судорожно заметался по комнате. И как будто в ней сразу  посветлело.  Минуту
тому назад казалось совершенно темно, а теперь в слабом синеватом свете утра
до ужаса отчетливо стало видно все: стол с неоконченной работой, папиросы на
стуле, сапоги у кровати, портреты на стенках. Все такое  простое,  знакомое,
обыкновенное и милое.
     - Да кого вам надо? - слышался испуганный дрожащий голос Максимовны.
     Что ей отвечали, не было слышно,  но  старушка  коротко  вскрикнула  и,
кажется, всплеснула руками. Град тяжелых шагов разом просыпался в коридоре.
     Аладьев бросился к двери и, не думая  зачем,  инстинктивно  и  бесшумно
повернул ключ.
     Потом метнулся к столу, схватил  сверток,  тяжелый,  как  тысячепудовый
камень, мгновение подержал его в руке и кинулся к окну.
     "Взорвет, все равно... - подумал он, застыв перед отворенной форточкой,
из которой пахнул ему в лицо ласково свежий, чистый воздух утра. - Все равно
- все-таки можно будет отпираться..."
     Лихорадочно, как зверь в западне, металась его  растерянная  мысль,  он
просунул  снаряд  в  форточку,  и  страшное  орудие  повисло  над   холодной
четырехэтажной бездной двора. Аладьев уже почти  разжал  пальцы,  как  вдруг
новая мысль сверкнула у него в мозгу и была так ужасна и безысходна, что  он
застонал, как раненый зверь.
     "Что же это я... А бумаги, адреса?.. Их подберут и во дворе!.. Сжечь?..
Не успею!.."
     Горькая тоска резанула по сердцу, и это была тоска предсмертная.
     "Что ж... Погибнуть самому, чтобы спасти других?.. Но  ведь  я  говорил
им! Я просил оставить меня в  покое...  Какое  же  право  теперь  они  имеют
рассчитывать на это!.."
     Вся квартира уже проснулась. Где-то заплакали дети, кто-то  ужасался  и
охал. В соседней  комнате,  у  Шевырева,  что-то  громко  говорили,  стучали
мебелью и ругались.
     - Да ушел, что тут!.. К соседу, мабуть, перебежал,  ваше  благородие...
Тут студент!.. Какой черт! Да убери, дьявол, винтовку... убьешь ни за что! -
доносились до Аладьева чужие холодные и злые голоса.
     И вдруг кто-то отчетливо постучал к нему в дверь. Таким уверенным  и  в
то же время корректным стуком, что Аладьев сквозь запертые двери,  казалось,
увидел стучавшего:  вежливого,  предупредительного  полицейского  офицера  с
кошачьими манерами и беспощадными прозрачными глазами.
     Тогда он, стараясь не шуметь, отскочил от окна, положил снаряд на стол,
опять схватил его, едва  не  уронил  и  сунул  под  тюфяк.  Сунул  и  встал,
бессильно опустив длинные могучие руки.
     В дверь опять постучали.
     - Будьте добры, отворите... на минутку! - послышался незнакомый голос с
вкрадчивыми зловещими интонациями.
     Аладьев не отвечал. Старинная, впитанная с молоком матери и воспитанная
всей жизнью ненависть к этим людям толкнула его. И сам еще не  отдавая  себе
отчета, на чем он решил, Аладьев стал на колени перед черным  устьем  печки,
из которой пахнуло на него холодной золой. Со страшной быстротой он разорвал
бечевку пакета, рассыпал какие-то листки и быстро стал рвать их  на  клочья.
Печка жалостно скрипнула железной дверцей, бумага  затрещала,  казалось,  на
весь дом.
     - Отворите, а то дверь выломаем! - крикнул поспешный озлобленный голос.
     Теперь, должно быть, несколько человек стояло под  дверью,  и  Аладьеву
чудились и сквозь стену их острые всевидящие волчьи глаза. И вдруг кто-то  с
силой ударил в дверь.
     "Не  успеть!"  -  безнадежно  мелькнула  в  мозгу   Аладьева   короткая
судорожная мысль. И увидел он всех, чья судьба и даже жизнь зависели  сейчас
от того, успеет ли он сделать или нет, предаст или пожертвует собой. Все это
громадное дело, полное светлого самопожертвования  сотен  молодых  и  чистых
душ, и одно мгновение прошло  веред  ним.  Казалось,  десятки  знакомых  лиц
взглянули ему в душу с надеждой и благословением.  И  почувствовал  он  себя
маленьким и ничтожным.
     "Ну, что ж... - как будто в самой глубине его души  выговорил  какой-то
теплый голос, полный слез и восторга. - Ну, пусть - так... Лучше я!"
     В дверь ломились, точно там, за  нею,  были  не  люди,  а  целое  стадо
зверей. Сразу кричало несколько  голосов,  а  вдали,  должно  быть,  уже  на
лестнице слабо пищали перепуганные дети.
     - Да отворяй! Чего там! Сдавайсь! - гудели голоса.
     И  внезапно  Аладьева  охватила  холодная   предсмертная   злоба.   Ему
захотелось закричать на них, запеть, засвистать, ругаться самыми скверными и
бешеными ругательствами.
     Он и сам не заметил, когда и как очутился у  него  в  руках  тяжелый  и
холодный револьвер. Должно быть, он  захватил  его,  когда  брал  бумаги  со
стола.
     - Сдавайсь!.. Да ломай, чего там! Вали!
     - Пошли к черту, мать вашу!.. - бешено закричал Аладьев, повернувшись к
двери и продолжая, уже инстинктивно, рвать на части бумагу.
     И вдруг дверь треснула. Широкая черная щель раздвинулась  на  ее  белой
поверхности. Посыпались щепки, ключ со звоном  выскочил  на  пол.  Несколько
голосов загудело, казалось, в самой комнате, и чья-то  черная  тень,  тускло
блеснув ружейным дулом, стала протискиваться в щель.
     Аладьев выстрелил...
     Мелькнула желтая коротенькая  молния,  кто-то  крикнул  пронзительно  и
тяжко повалился назад, в коридор.
     - Бери! Бей! Стреляй! - заревело страшное многоголосое чудовище.
     Аладьев сидел на корточках, с взлохмаченными волосами, в  одном  белье,
блестя безумными глазами, и, вытянув хищным движением длинную руку навстречу
черной дыре в двери, стрелял раз за разом.
     Он уже ничего не сознавал и  не  чувствовал,  кроме  дикого  стихийного
ужаса и потрясающей злобы, той нечеловеческой злобы, с какою давят ядовитого
гада, убивают врага, душат жертву.
     И вдруг вся черная дыра двери полыхнула огнем. Со  зво