орит: "Ты ел цимес". Клиент рыгает, а она говорит: "Ты
же еще и редьку ел".
   Это уже не анекдот, а основа основ твоей жизни. Когда ты  услышишь  его
раз сто, он становится явлением  мифическим,  все  равно  как  ворон,  тот
самый, что залезал в жену и оказывался в просторных палатах. Но как бы там
ни было, а теперь анекдотов больше не слышно.
   Прежде чем подняться наверх, Рива говорит:
   -  Я   вижу:   таки   хорошенькую   ловушку   расставило   ФБР   вашему
брату-законнику -  теперь  не  одну  сотню  ваших  привлекут  к  уголовной
ответственности.
   Рива не хочет меня обидеть. Она резвится, в ее словах нет зла -  просто
она упражняется в остроумии. Она любит потешаться надо мной - ей ясно, что
я бросил и юриспруденцию, и музыку, и все, чем прославился  (исключительно
в кругу семьи). Потом она говорит - и выражается по-прежнему четко:
   - Нельзя давать Моте лежать, надо его поднимать, иначе у него в  легких
скопится жидкость. Врач велел его привязывать.
   - Вряд ли ему это по вкусу.
   - Бедненький Мотя, он терпеть этого не может. Он уже у нас вырывался. Я
ужасно переживаю. И не только я...
   Мотя приторочен ремнями к креслу. Они  застегнуты  за  спинкой  кресла.
Первый мой порыв,  наплевав  на  указания  врача,  освободить  его.  Врачи
продлевают жизнь, но как Мотя относится к их  предписаниям,  нам  не  дано
знать. Он делает отрывистый знак - его и кивком не назовешь, - что заметил
наш приход, и  отворачивается.  Унизительно,  когда  тебя  видят  в  таком
состоянии. И тут меня осеняет: ведь не случайно же в письме судье Айлеру я
вспомнил, как Танчик на своем креслице молча выпрастывался из пут,  полный
решимости во что бы то ни стало освободиться.
   Мотя пока не хочет говорить - не  может.  Ну  мы  и  молчим.  Пришли  с
визитом - вот и наносим визит. А мне-то что  нужно  от  Моти,  зачем  я-то
потащился из "Петли" в такую даль - чтобы  мучить  его?  Лицо  Моти  стало
совсем крохотным с тех пор, как я его видел в прошлый раз, - это последнее
явление genio и figura [нрава и лица (ит.)] - они вот-вот  исчезнут.  Мотя
возвращается назад, к природе, общается со  смертью  напрямую.  И  прийти,
чтобы быть тому свидетелем, - не такой уж и добрый поступок.
   В моих первых воспоминаниях Юнис, еще совсем  маленькая,  сосет  палец.
Теперь Юнис высокая, маленькой стала Рива. У Ривы хмурый вид. Бог знает, о
чем она думает.  Телевизор  выключен.  Его  выпуклый  экран  кажется  лбом
соглядатая, укрывшегося со своими коварными тайнами за заменяющим  наркоту
(мертвенно-серым)   лоснящимся   экраном.   За   задернутыми   шторами   -
Норт-Ричмонд-стрит, омертвевшая, пустынная,  как  и  все  приличные  улицы
жилых кварталов, интерес людей утекает  туда,  где  действуют  силы  более
мощные, где их основные занятия. Все, что с ними  не  связано,  увядает  и
обречено умереть. Мотя, когда его дело было ликвидировано, стал комическим
стариком. Где они нынче, те формы, в которые могла бы отлиться жизнь?
   Давно пора что-то сказать, Юнис  собирается  с  силами,  а  сила  ее  в
учености, в умении давать советы. Мало того, не иначе как  она  хочет  нас
посмешить. Она говорит:
   - Дядимотину руку надо лечить физиотерапией, не то она атрофируется.  Я
просто отказываюсь понимать, как ты могла это упустить.
   Рива, наша родственница, вмиг вскипает. Она и без того  чувствует  себя
виноватой и в аварии - предупреждали же ее, чтобы не садилась за руль, и в
том, что Мотя пристегнут  ремнями  к  креслу,  но  она  не  позволит  Юнис
распекать себя.
   - По-моему, мне можно доверить уход за собственным мужем, - говорит она
и выплывает из комнаты.
   Юнис следует за ней по пятам, и я слышу: теперь она уже  в  расширенном
варианте наставляет "темноту", гнет свое. С  тех  пор  как  пятьдесят  лет
назад Юнис излечили от заикания,  консультации  у  специалистов  стали  ее
пунктиком.
   Не  жалей  на  самых  лучших  [переиначенная  цитата  из  стихотворения
Р.Киплинга "Бремя белых": Взвали на  себя  бремя  белых,  Не  жалей  самых
лучших сынов] - ее девиз.
   Чтобы присесть на кровать, я отодвигаю Ривины книги и  журналы.  И  мне
припоминается, что прежде она любила читать Эдну  Фербер  [Эдна  Фербер  -
популярная американская писательница и драматург], Фанни Херст [популярная
беллетристка, лектор], Мэри Робертс Райнхарт [(1876-1958)  -  журналистка,
автор пьес и детективов, наибольшей известностью  из  которых  пользовался
роман "Винтовая лестница"]. Как-то на Цюрихском озере (штат Иллинойс)  она
дала мне почитать "Винтовую лестницу".  А  эти  воспоминания  потянули  за
собой массу мельчайших  деталей,  почему-то  несущественных.  Однажды  вся
семья в трех машинах покатила за город, и по дороге Мотя, наш родственник,
остановился  около  скобяной  лавки  на  Милуоки-авеню  и  купил  бельевую
веревку, чтобы покрепче привязать корзины с провизией к крыше "доджа".  Он
становился то на бампер, то на  подножку  и  привязывал  корзины  одну  за
другой крест-накрест.
   Цюрихское озеро - изжелта-зеленое, оно напоминает ванночку,  в  которой
моют кисти, ноги  засасывает  ил,  сквозь  камыши  не  продраться,  воздух
спертый, и в рощице рядом естественные запахи забивает запах бутербродов и
бананов. За складным столиком режутся в покер, здесь верховенствует Ривина
мать, она опустила вуаль широкополой шляпы - ограждает себя от комаров,  а
заодно - я так  думаю  -  хочет  без  помех  заглядывать  в  чужие  карты.
Голенький Танчик - ему года два - удирает от  матери,  которая  с  криками
норовит впихнуть  в  него  пюре.  Шенины  братья,  Мотя  и  Шимон,  гуляют
поблизости, обсуждают дела пекарни. У горообразного Шимона горб,  но  горб
его воспринимается не как физический изъян, а как свидетельство  силы.  Из
рукавов торчат могучие ручищи. Полотняный пиджак в полоску  топорщится  на
его спине бугром, напялен кое-как. Он такой  пиджак  купил,  есть  у  него
такой пиджак, но надетый небрежно,  пиджак  выглядит  нелепо.  Приобретает
пародийно антиамериканский характер. Под могучей  поступью  Шимона  гибнет
мелкая растительность. От него ничему не укрыться: его глаза  презрительно
полыхают голубым огнем,  от  которого  вспыхивают  и  сгорают  дотла  твои
мальчишеские тайны. Шимон не любит  меня.  Шея  у  меня  какая-то  слишком
длинная, глаза какие-то чужие. Я прилежный. Я не к тому стремлюсь,  ничего
не понимаю в реальной жизни. Мотя,  мой  родственник,  защищает  меня.  Не
скажу, чтобы  он  был  полностью  прав.  Шеня,  моя  родственница,  обычно
говорила обо мне: "У мальчика - открытая голова". Она хотела сказать,  что
книжная премудрость дается мне легко. Предчувствия Шимона в  той  мере,  в
какой ему дано было заглянуть вперед, оказались  куда  вернее.  На  берегу
Цюрихского озера мне, вместо того чтобы читать дурацкую книгу (в  тисненом
коричневом  переплете)  Мэри  Роберте  Райнхарт,  следовало  бы  с  визгом
барахтаться в  иле  вместе  с  другими  ребятами.  Я  отказывался  всецело
отдаться  "реальности",  потому  что  именно  эту  самую  "реальность"   и
открывают нам  подсадные  утки  ФБР.  (Разоблачение  коррупции  далеко  не
зайдет, худшим из злодеев особо нечего бояться.)
   Шеня попала пальцем в  небо.  Ее  слова  лучше  всего  интерпретировать
метафизически. Открытой была не голова. А нечто совсем другое. Мы приходим
в мир без предупреждения: мы явлены миру прежде, нежели сами осознаем свое
явление. Изначальное "я" или, если угодно,  изначальная  душа  существует.
Гете верно предположил, что душа - это театр, в котором дает представление
природа: другого театра у нее нет. Все это обретает смысл, когда пытаешься
отдать  себе  отчет  в  кое-каких  небеспристрастных  наблюдениях   -   за
родственниками, например. Будь это просто  наблюдения,  в  обычном  смысле
слова, что им была бы за цена? Но если их выразить так: "Каков человек, то
он и видит. Как устроен глаз, такова его зоркость", - это уж совсем другой
коленкор. Когда я наскочил на Танчика и его бандюгу-соратника в  О'Хара  и
подумал, какими мы представляемся совлекшемуся плоти блейковскому оку  над
нами, я исходил из присущего мне изначально  способа  видения,  и  хотя  я
считаю, что обыденного видения без искажения не бывает, все равно  никогда
не отступаюсь от привычки соотносить все воистину существенные  наблюдения
с тем самым изначальным "я" или, скажем, душой.
   Мне казалось, что Мотя оттого и молчит, что держит совет с "изначальной
личностью", а исковерканная пусть умирает, и как знать, может быть, уже  и
умерла.
   Швы  расходятся,  связи  распадаются,  и  жизнь  своей  неприемлемостью
раскрепощает тебя, возвращая к изначальному "я". И тут уж никто не  мешает
тебе разыскивать настоящего человека  под  обломками  современных  идей  -
хочешь, зачарованно, как в трансе, а хочешь - с  ясностью,  но  совершенно
отличной от ясности общепринятых ныне типов познания.
   В этот-то момент Мотя, мой родственник, и подозвал меня кивком  головы.
Решил что-то мне сказать. Совсем немного: почти что ничего. Разумеется, он
не сказал ничего такого, что я рассчитывал услышать. Я не ожидал,  что  он
попросит  его  отстегнуть.  Я  наклонился,  положил  руку  ему  на  плечо,
почувствовал, что он этого хочет.  Уверен,  я  не  ошибся.  Наверное,  мне
надлежало бы заговорить с ним на его родном языке, как  некогда  в  дельте
Миссисипи Секель разговаривал с индейцем, последним оставшимся в живых  из
всего своего народа. Мотя что-то произнес, но не может же быть,  чтобы  он
сказал: "Shalom" [мир (иврит); сокращенное приветствие  "мир  вам"],  -  с
чего бы вдруг ему  так  церемонно  меня  приветствовать.  Заметив,  что  я
озадачен, Мотя вперил в меня взгляд - глаза у него стали очень большие.  И
предпринял новую попытку.
   Тогда я спросил Риву, почему он так ко мне обратился.
   - Ой, да нет, он же сказал "Шолем". Он все меня  допекает,  напоминает,
что Шолем Стейвис прислал нам много всяких бумаг для тебя...
   - Наш родственник Шолем?.. А вовсе не...
   - Он не имеет твоего адреса.
   - Моего адреса нет в справочнике. И мы не виделись уже лет тридцать. Ты
бы могла ему сказать, как меня найти.
   - Ну конечно, мне нечего делать.  Бога  ради,  освободи  меня  от  этой
писанины. У меня забит целый ящик в буфетной, и Мотя переживает, что  дело
не доведено до конца. У него камень с души  свалится,  когда  ты  заберешь
свою почту.
   Сказав "освободи меня от этой писанины", Рива кидает  взгляд  на  Юнис.
Тяжелый взгляд. "Освободи меня от этого  креста",  -  говорит  ее  взгляд.
Кряхтя, Рива ведет меня на кухню.
   Шолем  Стейвис,  Бродский  по  матери,  принадлежал  к  той  же   ветви
голубоглазых Бродских, что Шимон и Секель. Когда Танчик  в  нашу  памятную
встречу в О'Хара сказал, что "у нас в семье была пара-тройка  гениев",  он
говорил не только обо мне, но и  о  Шолеме,  выставлял  на  посмешище  нас
обоих. "Если ты такой умный, отчего ты такой  бедный?"  плюс  к  тому:  "А
сколько дивизий у папы?" [так якобы ответил Наполеон, когда  ему  сказали,
что папа римский не одобрит его политику; его слова якобы повторил Сталин]
- вот какого разряда его замечания. Иммигранты  старого  закала  ревностно
выискивали вундеркиндов. Среди детей находились такие,  которые  старались
им потрафить. Танчика смешил  крах  этих  ожиданий,  и  его  вполне  можно
понять.
   Мы  с  Шолемом  росли  на  соседних  улицах,  ходили  в  те  же  школы,
обменивались книгами, и так как Шолем не опускался до ерунды, я получал от
него исключительно Канта и  Шеллинга,  Дарвина  и  Ницше,  Достоевского  и
Толстого,  а  в  старшем  классе  Освальда  Шпенглера  [Освальд   Шпенглер
(1880-1936) - немецкий  философ,  решающее  влияние  на  которого  оказала
философия Ницше; известность ему принес  главный  труд  его  жизни  "Закат
Европы" (1918-1922)]. Целый год у нас ушел на "Закат Европы".
   В письмах (Рива дала мне большую хозяйственную сумку, чтобы их уложить)
Шолем  напоминал  о  наших  общих  увлечениях.  В  его  письмах   сквозило
старомодное достоинство, и мне это, пожалуй, нравилось. Они напомнили  мне
Достоевского в переводах  Констанс  Гарнетт.  Меня  он  называл  Бродским.
Переводы Гарнетт я и по  сю  пору  предпочитаю  более  поздним.  Для  меня
Достоевский не Достоевский, если его герои не  выражаются  с  тяжеловесной
чопорностью, как у Гарнетт. Сам я больше склонен все  делать  шаляй-валяй.
Питаю пристрастие к  современным  скоростям,  не  останавливаюсь  и  перед
кощунством, правда, до определенных границ.  В  качестве  примера  приведу
высказывание Одена о Рильке: "Величайший лесбийский поэт  после  Сафо".  С
одной лишь целью - напомнить, что нам ни в коем  случае  не  позволительно
забывать о распаде связей (возвещенном в 1806 году в Йене). Я, разумеется,
не оспаривал  превосходство  Достоевского  или  Бетховена,  которых  Шолем
неизменно именовал титанами. Шолем был и остался приверженцем титанизма. Я
просидел над бумагами, принесенными из Ривиной кухни, до четырех  утра.  И
не сомкнул глаз.
   Шолем пребывал в уверенности, что в биологии он  сделал  такой  же  шаг
вперед по сравнению с Дарвином, как Ньютон по сравнению  с  Коперником,  а
Эйнштейн - с Ньютоном; благодаря разработке и применению Шолемова открытия
станет возможен прорыв в философской науке,  первый  серьезный  прорыв  со
времен  "Критики  чистого  разума"  ["Критика  чистого  разума"  (1781)  -
основной труд Иммануила Канта (1724-1804)]. Я мог бы предсказать, опираясь
на ранние впечатления, что Шолем из тех, кто если что делает, то в  полную
силу. Он был из добротного материала. Жизнь его потрепала? Что  ж,  такова
природа вещей - всех нас треплет жизнь, но его она не сломила. В былые дни
мы часто гуляли по Рейнвенсвуду. Он мог единым духом выпалить больше слов,
чем любой, по правде говоря, он и вовсе  не  переводил  дух,  лишь  бы  не
прерываться. Белокожий, худой, с неожиданно пружинящей походкой, он мчался
вперед,  оттянув  большими  пальцами  карманы,  бледный,  точно  сжигаемый
лихорадкой. От него пахло кипяченым  молоком.  Когда  он  витийствовал,  в
углах  его  рта  нарастала  белая  пенка.  В  визионерском  состоянии   он
практически ничего не  слышал,  но  пресекающимся  от  нетерпения  голосом
разбивал тебя в пух и мельчайший прах.  Я  вспомнил  о  нем  позже,  когда
добрался до Рембо - в "Bateau Ivre" ["Пьяном корабле" (фр.)] я узнал то же
опьянение и космических масштабов бури, только чувств,  а  не  отвлеченных
мыслей.  Во  время  наших  прогулок  он  разбирал  темы  вроде  кантовских
категорий смерти, и на этих  прогулках-разборах  нас  бросало  сначала  на
запад к Фостер-авеню, потом на юг к большому Чешскому кладбищу, потом - не
раз и не два - вокруг Норт-Парк-колледжа и взад-вперед по мостам  Сточного
канала. Мы продолжали наши  дискуссии  перед  автомобильными  салонами  на
Лоуренс-авеню, где зеркальные стекла витрин коверкали наши  жесты,  но  мы
вряд ли это замечали.
   На цветной фотографии, приложенной к  бумагам,  в  изобилии  присланных
Шолемом, он ничуть не похож на себя прежнего.  Нависшие  кустистые  брови,
темная кожа, мрачное лицо, сощуренные глаза, сжатый, с глубокими складками
по углам рот. Шолема не согнуло, но нажим он выдержал большой -  это  было
очевидно. Об этом свидетельствовали его лицо, поникшие волосы. Забившись в
один из углов моей квартиры, - гроб Господень, и только! -  я  внимательно
рассмотрел  фотографию  Шолема.  Вот  к  кому  следовало  приглядеться   -
замечательный родственник, борец, сработанный из прочного материала.
   По сравнению с ним я представлялся себе человеком куда  менее  крупным.
Этим объясняется, почему я  пробовал  свои  силы  в  зрелищной  индустрии,
подвизался в роли трагикомического церемониймейстера по  седьмому  каналу,
что ничуть не лучше кабаре второй городской программы, обедал с  бандюгами
или без пяти минут бандюгами у Фритцеля, до того докатился, что  откалывал
номера на идиотических вечерах вопросов и  ответов  у  Капсинета  [ведущий
телевизионных программ], пока чувство самоуважения не подсказало мне: пора
кончать  с  этим  делом.  Теперь  я  более   всесторонне   оцениваю   свои
возможности. И тем не менее я признаю, что по части интеллектуальной Шолем
Стейвис меня обошел. Даже теперь  его  непреклонно  сосредоточенное  лицо,
изрыгающие на землю огонь ярости ноздри скажут вам, что он за человек. Так
как Шолема снимали около его дома, вы можете понять подлинный масштаб  его
прорыва, ибо позади него тянется жилой район Чикаго, улица  трехэтажек  на
шесть квартир, очень приличный адрес  лет  шестьдесят  назад:  налицо  все
красоты, которые могли обеспечить среднему классу строители 20-х годов,  -
хуже обстановки для человека  типа  Шолема  не  найти.  Ну  разве  мыслимо
создавать здесь  философские  труды?  Именно  из-за  таких  вот  мест  мне
ненавистны эволюционисты, которые  утверждают,  что  хотя  периоды  нашего
развития один скучнее другого, зато  в  конце  концов  наш  вид  придет  к
совершенству.
   Но Шолем и впрямь создавал философские труды  "а  этих  улицах.  Ему  и
всего-то шел двадцать шестой год, а он  уже  прокладывал  новые  пути.  Он
сказал мне,  что  продвинулся  вперед  так,  как  никому  не  удавалось  с
восемнадцатого века. Но прежде чем  он  успел  закончить  свой  эпохальный
труд, японцы напали  на  Перл-Харбор,  и  сама  логика  его  революционных
открытий в биологии, философии и всемирной истории неизбежно привела его в
армию - добровольцем, естественно. Я немало потрудился над присланными  им
бумагами   -   ломал   голову,   чтобы   понять   их    биологические    и
всемирно-исторические основания. Эволюцию гамет и зигот, деление  растений
на одно- и двудольные; животных на кольчатых червей и позвоночных - это  я
знал.  Но  когда  Шолем  перешел  к  обсуждению  биологической   подоплеки
современной политики, я принимал его мысли близко к  сердцу,  но  умом  не
понимал. Огромные земельные пространства  занимали  пассивные  рецептивные
нации. Государства поменьше отличались агрессивной оплодотворяющей  силой.
Резюме тут не поможет, мне необходимо прочесть его  работу  от  начала  до
конца, писал Шолем. Но правые и левые течения  -  и  об  этом  он  считает
необходимым как можно скорее поставить меня в  известность  -  всего  лишь
сопутствующие явления. Основной поток в конечном счете сольется в  широкую
центрированную свободно эволюционизирующую сплошную массу - начатки  того,
что это  нам  сулит,  просматриваются  в  западных  демократиях.  Вот  что
побудило Шолема пойти на войну. Он встал на защиту не  только  демократии,
но и своих теорий.
   Он воевал во Франции и Бельгии, стрелком в пехоте. Когда американские и
русские войска встретились на  Эльбе,  разрезав  немецкую  армию  пополам,
Шолем, мой родственник, был  в  одном  из  головных  дозоров,  переплывших
Эльбу. Русские и  американские  бойцы  вопили  от  радости,  пьянствовали,
плясали, плакали, обнимались. А что творилось  с  чикагским  пареньком  из
Норт-Вест-Сайда, сыном русских иммигрантов, когда  он  очутился  в  Торгау
[город на левом берегу Эльбы; в районе Торгау 25  апреля  1945  г.  войска
Первого Украинского  фронта  встретились  с  частями  Первой  американской
армии], на родине Канта и Бетховена, чей народ  организовал  и  осуществил
массовое уничтожение евреев,  и  вовсе  нельзя  себе  представить.  Я  уже
заметил, что у некоего Изи Бродского, предавшегося душой чукчам и корякам,
нет оснований считать, будто  из  множества  людей,  набившихся  в  здание
Первого национального банка, этого авангарда американского  капитализма  в
его самой коварной современной стадии, наиболее неожиданные мысли у  него.
Так вот, точно так же нет никаких оснований  считать,  что  среди  солдат,
которые обнимались, плакали, надирались, буянили  в  Торгау  (я  не  стану
делать исключения ни для девчонок, гулявших с  русскими,  ни  для  старух,
свесивших для прохлады ноги в реку, очень стремительную в этом месте),  не
нашлось бы никого, сто