лопушки с  порохом
бесполезны; порох  должен  быть  заключен  в  свинец;  я  буду  мстить  за
последнее слово, которое слетело с  невинных  уст  моего  сына,  за  слово
"Гинденбург", единственное, оставшееся после него в мире. Я должна стереть
это слово с лица земли. Неужто мы только для того родим детей,  чтобы  они
умерли через семь лет, прошептав перед смертью имя Гинденбурга?
   Я порвала листок со стихотворением и выбросила на улицу клочки  бумаги;
Генрих был такой аккуратный мальчуган, он молил достать ему  копию,  но  я
отказалась, я не хотела слышать из его уст эту чушь; в  бреду  он  пытался
восстановить в памяти строчку за строчкой, а я затыкала уши, но все  равно
слышала: "Господь да пребудет с тобой", я пыталась вызволить его из бреда,
разбудить, заставить посмотреть мне в глаза, взять меня за руки,  услышать
мой голос, но он продолжал шептать: "Покуда немецкие рощи  растут,  покуда
немецкие  флаги  цветут,  покуда  немецкое  слово  звучит,  не  будет  наш
Гинденбург нами забыт"; меня убивало, что и в бреду он делал  ударение  на
слове "наш". Я собрала все игрушки в  доме,  твои  тоже,  хотя  ты  громко
заревел, и сложила их на одеяле Генриха, но он так и не вернулся  ко  мне,
даже не взглянул на меня, Генрих, Генрих! Я кричала, молилась, шептала, но
он ушел в страну кошмарных  сновидений,  где  ничего  не  осталось,  кроме
одной-единственной  строки;  только  эта  одна  строка  жила  в  нем:   "С
Гинденбургом вперед! Ура!". Последнее слово, слетевшее  с  его  уст,  было
"Гинденбург".
   Я должна отомстить за оскверненные уста моего семилетнего сына; неужели
ты меня не понимаешь, Роберт? Я должна отомстить  тем,  кто  ездит  верхом
мимо нашего дома, направляясь к памятнику  Гинденбурга;  после  смерти  за
ними понесут венки с золотыми, черными и лиловыми  лентами;  я  спрашивала
себя: неужели Гинденбург никогда не умрет? Неужели мы вечно  будем  видеть
на почтовых марках этого буйвола, чье имя стало для моего  сына  всем?  Ты
достанешь мне ружье?
   Я ловлю тебя на слове; пусть это будет не сегодня и не завтра,  но  все
же скоро; я наберусь терпения, неужели ты не помнишь твоего брата Генриха?
   Когда Генрих умер, тебе было уже  почти  два  года,  мы  держали  тогда
собаку по кличке Бром, ты ее вряд ли помнишь;  Бром  был  такой  старый  и
мудрый, что боль, которую вы ему причиняли, не вызывала  в  нем  злобы,  а
только грусть; вы, сорванцы, изо всей силы цеплялись за его хвост,  и  пес
тащил вас по  комнате,  помнишь  Брома?  Цветы,  которые  тебе  надо  было
положить на могилу Генриха, ты выбросил из окна кареты; мы оставили  тебя,
не доезжая кладбища, мы разрешили тебе сесть наверх, на козлы, и подержать
вожжи, они были черные, кожаные  и  потрескались  по  краям.  Вот  видишь,
Роберт, ты помнишь и собаку,  и  вожжи,  и  брата,  и...  солдат,  солдат,
бесконечные шеренги солдат; ты ведь помнишь все это; они поднимались вверх
по Модестгассе, сворачивали у отеля к вокзалу, волоча за собой  пушки;  ты
сидел у отца на руках, и отец говорил:
   - Война кончилась.
   Плитка шоколада стоила триллион, потом конфета  стоила  два  триллиона,
пушка стоила столько же, сколько полбуханки хлеба, лошадь  -  столько  же,
сколько яблоко, цены все росли, а потом у  людей  не  осталось  ни  гроша,
чтобы купить самый дешевый кусок мыла; это не могло хорошо  кончиться,  да
они, Роберт, и не хотели вовсе, чтобы это хорошо кончилось; люди все шли и
шли через Модестские ворота и  устало  сворачивали  к  вокзалу;  все  было
благопристойно, вполне благопристойно, и они несли  перед  собой  знамя  с
именем  главного  буйвола  -  Гинденбурга;  буйвол  до  последнего  вздоха
заботился о порядке. Ведь правда он умер, Роберт? Мне все еще не верится!

   Герой! Для тебя наши бьются сердца,
   А славе героя не будет конца.
   С Гинденбургом вперед! Ура!

   На почтовых марках у этого буйвола с отвислыми щеками  был  такой  вид,
словно он призывает к единению; уверяю тебя, он еще  доставит  нам  немало
хлопот, он еще покажет, куда ведет благоразумие политиков  и  благоразумие
богачей;  лошадь  стоила  столько  же,  сколько  яблоко,  конфета   стоила
триллион, а потом у людей не осталось ни гроша, чтобы  купить  себе  кусок
мыла, но порядок был незыблем, я  все  это  видела  своими  глазами,  и  я
слышала, как они выкрикивали его имя; он был глуп  как  пробка,  глух  как
тетерев, но насаждал порядок; все было прилично, вполне прилично. Честь  и
верность, железо и сталь, деньги и разоренная деревня. Осторожно, мальчик,
там, где над пашнями подымается туман, где шумят  леса,  -  там  принимают
"причастие буйвола", будь осторожен!
   Не думай, что я сумасшедшая, я хорошо знаю, что мы находимся  сейчас  в
Денклингене; вот дорога, она вьется  меж  деревьев  вдоль  синей  стены  и
поднимается до того места, где ползут желтые автобусы, похожие  на  жуков;
меня привезли сюда потому, что я морила голодом твоих  детей,  после  того
как  порхающие  птицы  умертвили  последнего  агнца;  шла   война,   время
исчислялось  по  производствам  в  очередной  чин,  ты   ушел   на   фронт
лейтенантом, но за два года дослужился до обер-лейтенанта. Ты все  еще  не
стал капитаном? Для этого тебе понадобится не меньше  четырех  лет,  может
быть, даже шесть, а потом  ты  станешь  майором;  прости,  что  я  смеюсь;
смотри, как бы от твоих формул у тебя  не  зашел  ум  за  разум,  сохраняй
терпение и не пользуйся привилегиями; мы не едим ни крошки сверх того, что
выдается по карточкам; Эдит согласна со мной: ешь то  же,  что  едят  все,
надевай то же, что надевают все, читай то же, что читают все, не  принимай
ничего сверх положенного - ни масла, ни платьев, ни стихотворений, ничего,
что тебе предлагает буйвол, пусть с самым изящным поклоном; "и  правая  их
рука полна подношений"; все это не что иное, как взятки,  данные  под  тем
или иным соусом. Я не хотела, чтобы твои дети  пользовались  привилегиями,
пусть они почувствуют вкус правды на своих губах. Но меня увезли от детей;
этот дом называется санаторием, здесь сумасшедших не избивают, здесь  тебе
не станут лить холодную воду на голое  тело  и  не  наденут  без  согласия
родственников смирительную рубашку, надеюсь, вы не согласитесь, чтобы  мне
ее надели; мне позволено даже выходить, если я захочу,  потому  что  я  не
опасна, нисколько не опасна, но я, мальчик, не хочу выходить,  я  не  хочу
глядеть на этот мир, не хочу  снова  и  снова  сознавать,  что  они  убили
затаенный смех отца, что скрытая  пружинка  в  скрытом  часовом  механизме
лопнула;  отец  вдруг  начал  принимать  себя  всерьез;  он   стал   таким
торжественным; ведь он нагромоздил целые горы кирпичей, срубил много лесов
на стройматериалы и уложил столько бетона, столько бетона,  что  им  можно
было бы забетонировать Боденское  озеро;  такие,  как  он,  строя,  хотели
забыться, для них это было вроде опиума; трудно себе представить,  сколько
может понастроить за сорок лет архитектор; я щеткой счищала следы известки
с его брюк и гипсовые пятна с его шляпы; положив голову ко мне на  колени,
он курил сигару, и мы без конца повторяли,  как  причитание:  "Помнишь  ли
ты... Помнишь ли ты, как в тысяча девятьсот седьмом году... как  в  тысяча
девятьсот четырнадцатом году... как в двадцать первом году, как в двадцать
восьмом году, как в тридцать пятом году..." И в ответ на  этот  вопрос  мы
вспоминали либо какое-нибудь сооружение, либо чью-нибудь смерть;  помнишь,
как умерла мать, помнишь, как умер отец, Иоганна, Генрих? Помнишь,  как  я
строил аббатство Святого Антония, церковь Святого  Серватия  и  Бонифация,
церковь Модеста, дамбу между Хайлигенфельдом  и  Блессенфельдом,  помнишь,
как я строил монастырь для  белых  братьев,  и  монастырь  для  коричневых
братьев, и санаторий для сестер милосердия; каждый  мой  ответ,  казалось,
звучал как молитва: "Господи помилуй!"  Отец  строил  одно  сооружение  за
другим, и одна смерть следовала за другой;  он  стал  рабом  им  же  самим
созданной легенды, его держал в плену им же выдуманный ритуал; каждое утро
он завтракал в кафе "Кронер", хотя охотнее посидел бы  с  нами,  выпил  бы
кофе с молоком и съел кусок хлеба, он  прекрасно  мог  обойтись  без  яйца
всмятку, без гренок и без этого отвратительного сыра с перцем, но  он  уже
начал думать, что не может без них обойтись; он сердился, если не  получал
крупного заказа, а ведь раньше было иначе:  он  радовался,  когда  получал
заказ, понимаешь? Все это очень сложная математика,  особенно  когда  тебе
под пятьдесят или под шестьдесят и ты стоишь перед выбором: либо ты должен
справить  нужду  на  собственный  памятник,  либо  взирать   на   него   с
благоговением; здесь не может быть никаких компромиссов. Тебе минуло тогда
восемнадцать, Отто - шестнадцать лет, и мне было страшно за вас; я  стояла
вместе с вами наверху в беседке  и  зорко  глядела  вокруг,  словно  вещая
птица. Когда вы были младенцами, я носила вас на  руках,  когда  вы  стали
маленькими детьми - держала за руку, а когда вы переросли меня - стояла  с
вами рядом; я наблюдала за жизнью, которая проходила внизу:  все  бурлило,
люди дрались и платили триллион за конфету, а потом у  них  не  было  трех
пфеннигов, чтобы купить  себе  булочку;  я  не  желала  слышать  имени  их
"избавителя", но они носили этого буйвола на руках, наклеивали марки с его
изображением, без конца повторяли, словно  причитая:  приличия,  приличия,
честь, верность, "побежденные и все же непобедимые", порядок; он был  глуп
как пробка и глух как тетерев; внизу, в конторе отца,  Жозефина  проводила
маркой по влажной губке и наклеивала на письма его портреты всех цветов; а
мой маленький Давид спал; он проснулся только после того, как ты  скрылся,
лишь тогда он понял, как опасно бывает передать из рук в руки пачку денег,
собственных денег, завернутых  в  газетную  бумагу,  -  это  может  стоить
человеку жизни; лишь тогда он  увидел,  что  от  его  сына  осталась  одна
оболочка; верность, честь,  приличия  -  он  понял  цену  всему  этому;  я
предупреждала его насчет Греца, но он говорил мне:
   - Грец - человек безобидный.
   - Как бы не так, - отвечала я ему, - ты еще увидишь,  на  что  способны
такие безобидные люди, как он. Грец готов предать собственную мать.
   Позднее меня приводила в ужас  моя  прозорливость:  Грец  действительно
предал мать; да, Роберт, он предал собственную мать, донес  на  старуху  в
полицию, потому что она все время повторяла одну и ту же фразу: "Это  грех
и позор". Больше она ничего не говорила, только эту фразу, и  вот  в  один
прекрасный день ее сын объявил:
   - Я не желаю дольше терпеть, моя честь не позволяет мне этого.
   Они забрали мать Греца и поместили ее в  богадельню;  чтобы  спасти  ей
жизнь, они объявили ее сумасшедшей, но это-то как раз и погубило  старуху:
ей сделали соответствующий укол. Разве ты не помнишь мать Греца?  Она  еще
бросала вам через забор пустые плетенки из-под  грибов,  вы  ломали  их  и
строили тростниковые  хижины;  после  сильного  дождя  хижины  становились
бурыми от грязи; вы их высушивали, а потом, с моего  разрешения,  сжигали;
неужели ты ничего не помнишь, не помнишь старуху, на которую  донес  Грец,
его собственную  мать?  Разумеется,  он  все  еще  стоит  за  прилавком  и
поглаживает ломти сырой печенки. Они пришли и за Эдит, но я ее не  отдала,
я огрызалась, я кричала, и им пришлось отступить; я спасала  Эдит  до  той
поры, пока порхающая птица не убила  ее;  я  пыталась  помешать  птице,  я
слышала шелест ее крыльев, слышала, как она камнем падала вниз,  я  знала,
что птица несет смерть; она с  торжеством  влетела  к  нам  через  окно  в
коридоре; я сложила ладони, чтобы поймать ее,  но  она  пролетела  у  меня
между рук; прости, Роберт, за то, что я не сумела спасти агнца,  и  помни,
что ты обещал достать мне ружье. Не забывай этого. Соблюдай  осторожность,
мальчик, когда будешь подыматься  по  стремянке,  иди  сюда,  дай  я  тебя
поцелую и прости, что я смеюсь; какие искусники нынешние парикмахеры.


   Почти  не  сгибаясь,  он  поднимался  по  стремянке,  ступая  в   серую
бесконечность между перекладинами, а сверху ему навстречу спускался Давид,
маленький Давид; всю жизнь ему годились костюмы, которые он купил  себе  в
молодости. Осторожно! Зачем стоять между ступенями, неужели вы  не  можете
хотя бы сесть на перекладины, чтобы поговорить друг с  другом;  как  прямо
держатся они оба; не правда ли, они обнялись, не правда  ли,  сын  положил
руку на плечо отца, а отец на плечо сына?
   Принесите кофе, Хупертс, крепкий горячий кофе и побольше сахара,  после
обеда мой повелитель любит пить крепкий сладкий кофе, а по утрам - жидкий;
он является ко мне из серой бесконечности, из  бесконечности,  куда  потом
исчезает тот, другой, негнущийся и несгибаемый, куда  он  уходит  большими
шагами; оба они - и муж и сын - мужественные люди, они спускаются  ко  мне
вниз, в мой заколдованный замок, сын - дважды в неделю, а мой повелитель -
только раз в неделю; он приносит с собой ощущение субботнего вечера, в его
глазах - мера времени, и  я  не  могу  утешить  себя  даже  тем,  что  его
внешность - дело рук  искусных  парикмахеров;  ему  уже  восемьдесят  лет,
сегодня у него день рождения,  который  торжественно  отпразднуют  в  кафе
"Кронер", но только без шампанского, он всегда ненавидел  шампанское  -  я
так и не узнала почему.
   Когда-то ты мечтал устроить в этот день грандиозный пир, на нем  должны
были присутствовать семью семь внуков  да  еще  правнуки,  невестки,  жены
внуков, мужья внучек; ты ведь всегда казался  себе  Авраамом,  основателем
огромного рода; в своих грезах ты видел себя с двадцать девятым  правнуком
на руках. Ты хотел продолжить свой род, продолжить его  до  бесконечности,
но сегодня будет грустный праздник: у тебя всего один  сын,  светловолосый
внук и черноволосая внучка, их подарила тебе Эдит, а родоначальница  семьи
- в заколдованном замке, куда можно спуститься лишь по бесконечно  длинным
лестницам с гигантскими ступенями.


   - Иди сюда, пусть с тобой войдет счастье, старый Давид,  твоя  талия  и
теперь не шире, чем в  дни  юности,  пощади  меня  -  я  не  хочу  быть  в
настоящем; давай лучше я поплыву в прошлое на крохотном листке  календаря,
где стоит дата "31 мая 1942 года", но не рви мой  кораблик,  сжалься  надо
мной,  возлюбленный,  не  рви  бумажное  суденышко,  сделанное  из  листка
календаря, и  не  бросай  меня  в  океан  прошлого,  того,  что  случилось
шестнадцать лет назад. Помнишь ли ты лозунг: "Победу  надо  завоевать,  ее
нам никто не подарит"; горе людям, не принявшим "причастие буйвола", ты же
знаешь, что причастия обладают ужасным свойством, их действие  бесконечно;
люди  страдали  от  голода,  а  чуда  не  случилось  -  хлеб  и  рыбы   не
приумножились, "причастие агнца" не могло утолить голод,  зато  "причастие
буйвола" давало людям обильную пищу; считать они так и не  научились:  они
платили триллион за конфету, яблоко стоило столько же, сколько  лошадь,  а
потом у людей не оказалось даже трех пфеннигов, чтобы купить себе булочку,
но они все равно полагали,  что  приличия  и  благопристойность,  честь  и
верность превыше всего; когда людей напичкают  "причастием  буйвола",  они
мнят себя бессмертными; оставь, Давид, зачем  таскать  за  собой  прошлое,
будь милосердным,  погаси  время  в  твоих  глазах,  пусть  другие  делают
историю, кафе  "Кронер"  сохраняет  тебе  верность,  и  когда-нибудь  тебе
поставят памятник - небольшая бронзовая статуя  будет  изображать  тебя  с
бумажным свитком в руках, маленького, хрупкого, улыбающегося, похожего  не
то на молодого раввина, не то на художника, чем-то неуловимо напоминающего
провинциала, ты уже видел, к чему  приводит  политическое  благоразумие...
неужели ты хочешь лишить меня политического неразумия?
   Из окна мастерской ты обещал мне: "Не горюй,  я  буду  тебя  любить,  я
избавлю тебя от всех ужасов, о которых рассказывают твои школьные подруги,
от ужасов, происходящих якобы в брачную ночь; не верь  нашептываниям  этих
дур; когда придет наше время, мы будем смеяться, непременно, обещаю  тебе,
но пока подожди, подожди две-три недели,  самое  большее  месяц;  я  куплю
букет, найму экипаж и подъеду к вашему дому. Мы отправимся путешествовать,
поглядим свет, и ты родишь мне детей - пятерых, шестерых, а то и  семерых,
а потом дети подарят мне внуков, их будет пятью, шестью,  семью  семь;  ты
даже не заметишь, как я работаю, я избавлю тебя от запаха  мужского  пота,
от истовых мускулов и от военной формы, все мне дается легко. В свое время
я учился и кое-что узнал, я уже заранее пролил свой пот. Я не художник, на
этот счет не обольщайся, я не обладаю ни мнимым, ни  истинным  демонизмом;
то, о чем твои приятельницы рассказывают страшные сказки, мы будем  делать
не в спальне, а на вольном воздухе; над собою ты  увидишь  небо,  на  лицо
тебе будут падать листья и травинки, ты вдохнешь аромат осеннего вечера, и
у тебя не появится такого чувства, будто ты  участвуешь  в  отвратительном
акробатическом номере, в котором обязана участвовать;  ты  будешь  вдыхать
аромат осенних трав, лежа на песке у воды среди верб, там, где разлившаяся
в паводок река оставила свои следы - стебли камыша, пробки, баночки из-под
гуталина, бусинку от четок, которую жена моряка уронила за борт, и бутылки
из-под лимонада с вложенными в них записками; в воздухе  запахнет  горьким
дымом из пароходных труб, раздастся звяканье якорных цепей; мы  будем  это
делать не всерьез, малой кровью, хоть это серьезное и кровавое дело".
   Помнишь, как я схватила босыми пальцами ног  пробку  и  преподнесла  ее
тебе на память? Я подняла эту пробку и подарила ее  тебе,  потому  что  ты
избавил меня от супружеской  спальни,  от  этой  темной  камеры  пыток,  о
которой я знала из романов, из нашептываний приятельниц и  предостережений
монахинь; ветки ивы свешивались  мне  на  лоб,  серебристо-зеленые  листья
падали на глаза, которые  стали  совсем  темными  и  блестящими;  пароходы
гудели в  мою  честь,  возвещали,  что  я  перестала  быть  девственницей;
спускались сумерки, наступал осенний вечер, все катера уже давно стали  на
якорь, матросы и их жены перешли по шатким мосткам на берег, и я уже  сама
жаждала того, чего еще совсем недавно так боялась, но все же из моих  глаз
скатилось несколько слезинок, я  сочла  себя  недостойной  своих  предков,
которые стыдились превращать обязанность в удовольствие; ты налепил листья
ивы мне на лоб и на влажные следы слез; мы лежали на берегу  реки,  и  мои
ноги касались стеблей камыша и бутылок  с  записками,  в  которых  дачники
посылали привет горожанам; откуда только  взялись  все  эти  банки  из-под
гуталина,  кто  набросал  их  -  готовящиеся  сойти  на  берег  матросы  в
начищенных до блеска ботинках, или жены речников с черными  хозяйственными
сумками, или парни в фуражках с блестящими козырьками? Когда мы  пришли  в
сумерках в кафе Тришлера и уселись на красные стулья, блики  на  козырьках
вспыхивали то тут, то там. Я любовалась прекрасными руками молодой хозяйки
кафе, подавшей нам жареную рыбу, вино и такой зеленый  салат,  что  глазам
было больно, я любовалась руками молодой женщины, которые  через  двадцать
восемь лет обмыли вином истерзанную спину моего сына. Зачем ты накричал на
Тришлера, когда он позвонил  по  телефону,  чтобы  сообщить  о  несчастном
случае с Робертом? Половодье, половодье, меня всегда  тянуло  броситься  в
вышедшую из берегов реку и дать отнести себя к серому горизонту. Иди сюда,
пусть с  тобой  войдет  счастье,  только  не  целуй  меня,  не  рви  моего
кораблика; вот тебе кофе, он сладкий и  горячий,  такой,  какой  ты  пьешь
после обеда, крепкий кофе  без  молока;  вот  тебе  сигары  по  шестьдесят
пфеннигов за штуку, мне принес их Хупертс; не гляди так, старик, я ведь не
слепая, я всего лишь сумасшедшая, и, конечно же,  могу  прочесть  внизу  в
вестибюле на календаре сегод