рекомендую пастельный красный с фиолетовым отливом.
Не стану распространяться больше о моей теще: она мне так дорога, что я не
хочу бросать на нее чересчур  яркий  свет;  основные  черты  ее  облика  я
сохраню в своей личной  камере-обскуре  -  памяти.  Зато  с  удовольствием
сообщу ее внешние приметы: теща - женщина маленького роста, была  когда-то
хрупкой, "но основательно раздалась в ширину", до сих пор поглощает кофе в
неимоверных  количествах:  в  преклонных  годах,  семидесяти   двух   лет,
пристрастилась  к  курению.  Со  своими  внуками   обращается   прямо-таки
"непозволительным образом": детей моего погибшего шурина  Антона,  который
был безбожником и "явно левым", двух молоденьких девиц восемнадцати лет  и
двадцати одного года, она загоняет на  кухню,  сует  им  в  руки  четки  и
молится с ними;  детям  моего  второго,  здравствующего  и  поныне  шурина
Иоганна,   которые   воспитываются   в    ортодоксально-церковном    духе,
десятилетнему  мальчугану  и  двенадцатилетней  девчушке,  она,  напротив,
"прививает упрямство и строптивость" (слова, взятые  в  кавычки,  являются
цитатами из ее речей).
   Для тещи я по-прежнему "славный мальчик, с которым моя Гильда была  так
счастлива, а с  моим  Ангелом  он  много  месяцев  (на  самом  деле  всего
четырнадцать дней) чистил нужники" (во имя  исторической  правды  я  снова
вынужден употребить сие грубое  слово).  Оба  эти  обстоятельства  она  не
забыла, равно как и тот факт, что я снабжал ее  кофе  "и  в  военные  и  и
мирные  годы".  Другие  мои  заслуги,  чисто  практические,   она   всегда
перечисляет под конец, что, пожалуй, говорит в ее  пользу.  А  в  общем  и
целом старуха считает меня "наивным дурачком", хотя бы по той причине, что
"он, как  идиот,  разрешил  в  себя  стрелять  настоящими  пулями  и  даже
допустил, чтобы в него попали".
   Здесь она  не  признает  никаких  резонов.  Теща  уверяет,  что,  ежели
"человек интеллигентный не имел ничего общего с тем делом  ни  фактически,
ни формально (под "тем делом" она в данном случае подразумевает нацистский
режим), он должен был  как-то  ловчить".  Наверное,  она  права;  когда  я
начинаю с ней спорить и напоминаю, как  погиб  Ангел,  теща  говорит:  "Ты
прекрасно знаешь, что  Ангел  был  не  слишком  интеллигентный,  а  может,
наоборот, слишком интеллигентный"; и тут она права. Сам не  пойму,  как  я
разрешил в себя стрелять настоящими пулями и даже допустил, чтобы  в  меня
попали. Ведь я был освобожден от стрельбы; почему же я находился там,  где
стреляли, сам не сделав ни одного выстрела? В  моем  сознании  и  на  моей
совести это темное пятно. Наверное, мне просто надоел Шопен,  а  может,  я
устал от Запада и стремился душою на Восток; не знаю точно,  что  со  мной
было,  не  знаю,  что  заставило  меня  пренебречь  медицинской  справкой,
выданной главным офтальмологом армейской группы "Запад". Гильдегард писала
тогда, что она меня понимает, но сам я  себя  не  понимал...  Теща  вполне
права, характеризуя мою тогдашнюю позицию словами "вел  себя  как  идиот".
Все это так запутано и темно, что разрешаю каждому, кто пожелает, обмакнув
кусок ваты в черную тушь, посадить здоровую кляксу  в  том  месте  альбома
"Раскрась сам", где должно обретаться мое сознание. Как бы то ни было, я с
самого начала распрощался с мыслью о дезертирстве: у меня не было  желания
менять мою тогдашнюю тюрьму на какую-либо другую.
   - Ну, а что играют на рояле русские? -  спросила  меня  теща,  когда  я
приехал на побывку.
   Не покривив душою, я сказал, что всего три раза слышал игру русских  на
рояле и что каждый раз это был Бетховен.
   - Хорошо, - сказала она, - очень хорошо.


   Здесь, в самой середине нашей идиллии, мне хочется, хоть и с  некоторым
опозданием, выполнить свой долг; на одной или двух  страницах  воздвигнуть
часовню, чтобы увековечить память погибших героев этой повести.
   1. Гильдегард Шмельдер, урожденная Бехтольд,  родилась  6  января  1920
года, умерла 31 мая  1942  года  во  время  воздушного  налета  на  Кельн,
недалеко от Хлодвигплатц. Ее бренные останки так и не были найдены.
   2. Энгельберт Бехтольд, прозванный Ангелом, родился  15  сентября  1917
года, убит 30 декабря 1939 года между Форбахом и Сент-Авольдом французским
часовым, который, как видно, решил, что Ангел хочет напасть на французский
пост, хотя тот просто собрался перебежать. Его бренные останки  так  и  не
были найдены.
   3. Антон Бехтольд, родился 12 мая 1915 года, расстрелян в феврале  1945
года у веранды кафе Рейхарда в Кельне,  между  теперешним  Домом  радио  и
теперешней резиденцией каноников,  недалеко  от  транспортного  агентства,
just in front of the cathedral [прямо перед собором (англ.)],  у  веранды,
где ничего не подозревающие туристы и уж  вовсе  ничего  не  подозревающие
сотрудники кельнского радио  потягивают  кофе  с  мороженым.  Его  бренные
останки так и не были найдены, зато  нашлось  его  "дело".  В  официальных
бумагах он именуется "дважды дезертиром" и, кроме того, обвиняется в краже
армейского имущества, в торговле оным на "черном рынке" и  в  сколачивании
группы дезертиров в подвалах разрушенных домов неподалеку от Хоэпфорте,  в
старом городе - группа вела под его руководством настоящие  оборонительные
бои против "органов порядка вооруженных сил Велико-Германии".  Вдова  его,
Моника Бехтольд, в свое время очень много говорила "об этом",  сейчас  она
больше не говорит "об этом".
   Воздвигнув сию часовенку, я не стану ее  украшать,  пусть  пребывает  в
незаконченном виде. Но каждый читатель вправе украсить ее по своему  вкусу
и разумению шиповником, анютиными глазками или  бирючиной.  Розы  тоже  не
возбраняются, можно  также  произносить  молитвы  и  уж  тем  паче  вполне
дозволено размышлять о бренности нашего праха. Тех, кто хочет молиться,  я
прежде всего прошу не забывать Антона: раньше я его не  любил,  но  теперь
желаю ему, чтобы в тот миг,  когда  зазвучат  трубы  страшного  суда,  его
поцеловал бы самый милый ангел, не из архангелов,  а  кто-нибудь  попроще,
кого не допустят трубить, а разрешат только начищать трубы. Я желаю Антону
освободиться от ложного демонизма, огульного порицания и отрицания.  Пусть
ангел вернет ему то, что было, наверно, когда-то дано и ему, - невинность.



5

   Вот уже и военная  тема  почти  исчерпана,  во  всяком  случае  в  этом
произведении, и мы вновь возвращаемся к тому  мирному  сентябрьскому  дню,
когда я в первый раз поцеловал Гильдегард и вся вонь вокруг меня  внезапно
исчезла.
   Передняя Бехтольдов представляла собой примерно  восьмиметровый  темный
закут, в который выходило пять дверей - три из спален, одна  -  из  кухни,
одна - из ванной. В узких простенках между дверьми прямо в штукатурку были
вбиты крючки. На них болтались платья, пальто, куртки, платки,  заношенные
халаты и "мамины дурацкие шляпенции", то и  дело  эти  вещи  застревали  в
какой-нибудь из дверей, и Бехтольды вытаскивали их, иногда прищемляя  себе
пальцы.
   В ту минуту, когда Гильдегард упала в мои объятья, открылись сразу  три
двери: госпожа Бехтольд вышла из кухни, старик из спальни, Антон и  Иоганн
из своей комнаты, и все четверо затянули  хором:  "Се  жених  грядет!  Как
грядет? Как агнец!", а Гильда - пятый член этой  семейки  -  в  это  время
молча орошала мою грудь слезами радости.
   Самое позднее на этом месте искушенный читатель разгадает один  секрет,
а именно - это повесть и впрямь задумана как  идиллия  чистейшей  воды,  и
вонь клоаки несет в ней ту же смысловую нагрузку, что в иных произведениях
аромат роз; где можно, мы не будем хулить войну  или,  во  всяком  случае,
сделаем это лишь мимоходом,  а  вопрос  о  нацизме  рассмотрим  как  нечто
промежуточное между обыкновенным насморком и серным дождем.
   А если на одной из последующих страниц читатель узнает еще,  что  мы  с
Ангелом вступили - правда, порознь, но все же оба в СА, хотя и фиктивно, -
служили-то мы известно где и никогда не облачались  в  эту  ужасную  форму
штурмовиков, - он скажет: лучше бы автор родился в Баллахулише,  лучше  бы
на его писчей бумаге был иной водяной знак -  не  герб  города  Кельна,  а
лира. Не к чему ему было родиться немцем, напрасно он родился кельнцем.  А
если я еще признаю, что после войны  стал  владельцем  отцовской  кофейной
фирмы и в данный момент упорно стараюсь не огорчаться и не  расстраиваться
из-за того, что оборот в истекшем году  повысился  всего  на  три  и  семь
десятых процента, тогда как в прошлом году - на четыре  и  девять  десятых
процента по сравнению с позапрошлым годом, - читателю станет ясно, что мои
шурины были правы, называя меня  "стыдливой  мимозой".  Тщетно  я  пытаюсь
успокоить моего беспокойного поверенного премиальными. Он не понимает моих
намеков на огненную колесницу, которая вознесла на небо  Илью-пророка,  не
понимает также, почему я позволяю  моей  трехлетней  внучке  баловаться  с
нашими сложными, дорогостоящими счетными машинами; и  когда  я  подсовываю
финансовому ведомству счета за ремонт этих машин,  он  возмущен,  морально
подавлен, точно так же, как и тем, что для меня  эти  технические  шедевры
всего лишь усовершенствованные ткацкие станки. Его опасения  насчет  того,
что дело "катится по наклонной плоскости", меня не страшат.  Куда  же  еще
катиться? Ведь каждый раз, спускаясь к пристани Лея и  прогуливаясь  вдоль
Франконской верфи, я должен напрячь волю, чтобы не броситься в темные воды
Рейна. Только рука моей внучки удерживает меня от этого шага и еще мысль о
теще. Что мне эта кофейная торговля? Сам я пью только чай.
   Отцу и тестю меня не удержать.  Их  возраст  открыл  перед  ними  новые
просторы, новую область утех, столь древнюю, как и  хлам,  в  котором  они
роются. Они "слились воедино с Кельном", и отнюдь  не  мудрость,  а  всего
лишь убывающая мужская сила мешает этим хихикающим старцам  заменять  свои
утехи амурными  проказами.  Старый  Бехтольд,  чья  прямота  рабочего  мне
когда-то так  нравилась,  приобрел  изысканные  манеры,  и  теперь,  когда
старики вылезают из своего раскопа и выносят на  свет  божий  какой-нибудь
камень или обломок, на котором что-то нацарапано, они напоминают мне собак
- и не только из-за своей привычки облизываться:  их  хихиканье  укрепляет
мои подозрения в том, что все мы - и Ангел, и Гильдегард, и я - были  лишь
приманкой; каждый из нас был приманкой для  другого,  а  в  глубине  сцены
кто-то все время хихикал. То, что с нами случалось, и то,  что  делали  мы
сами - отпускали ли кофе, или чистили  выгребные  ямы,  разрешали  в  себя
стрелять, жили или умирали, - всегда было кому-то на руку. Смерть  мамы  и
та была на руку всем - Бехтольдам, мне, даже отцу, который  "больше  не  в
силах был смотреть на ее страдания", да и маме самой  -  она  не  выносила
нацистские рожи и их мундиры, не была ни набожной, ни невинной, а  к  тому
же была недостаточно отпетой, чтобы жить в этой клоаке. Не хочу повторять,
что говорил на ее могиле евангелический пастор, - до того это было ужасно.
Некоторые  формы  лицемерия  я  вообще  обхожу  с   истинно   божественной
терпимостью. Надеюсь, что в тот час, когда затрубят трубы страшного  суда,
ангелы не станут запихивать ему в  рот  гору  сахарина  -  все  те  слова,
которые он произнес при жизни.
   После похорон, выражая соболезнование отцу и мне, пастор неодобрительно
взглянул на мой штатский костюм и строго прошептал:
   - Почему вы не пришли в своей доблестной форме?
   За это замечание  объявляю  его  самым  несимпатичным  персонажем  моей
повести, гораздо более несимпатичным, чем облаченный в  доблестный  мундир
командир части, он же  предводитель,  который  заставлял  нас  ползать  на
брюхе. Я протянул пастору руки с ногтями в траурной кайме - словно в  знак
протеста.  Это  единственная  преднамеренная  грубость,   какой   я   могу
похвастаться. Только через двадцать лет на свадьбе  моей  дочери  я  снова
встретился с ним - он оказался родным дядей моего зятя - и снова  протянул
ему руки, на сей раз чистые, и это уже было не преднамеренной грубостью, а
просто условным рефлексом, что могут  подтвердить  все  психологи.  Пастор
залился краской,  начал  заикаться  на  каждом  слове  и  не  принял  наше
приглашение на семейный завтрак; зять до сих пор сердит на меня за то, что
я нарушил "гармонию этого дня".
   Пусть экскурсы вперед и назад не  нервируют  читателя.  Любой  школьник
самое  позднее  на  седьмом  году  обучения  узнает,  что  такие  экскурсы
называются переходами из одного повествовательного плана в  другой.  Нечто
подобное бывает на фабриках с разными сменами - этим я хочу  сказать,  что
стыки разных планов отмечены у меня как места, где я должен снова  очинить
карандаш, чтобы нанести на бумагу очередные штрихи и точки. В этой повести
вы видите меня в возрасте двадцати одного года и двадцати трех лет;  потом
увидите двадцатипятилетним, а затем уже почти пятидесятилетним. Вы  видите
меня женихом, супругом, потом увидите вдовцом и дедушкой; пролетело  почти
двадцать лет, а перед  нами  одни  пустые  страницы;  я  набросал  на  них
кое-какие контуры, но ничего больше не изображу... Ну,  а  теперь,  очинив
карандаш, вернемся поскорее в старый план этой многоплановой повести  -  к
22 сентября 1938 года, к четверти шестого.



6

   Слова приветственного хорала отзвучали; на моей шее и  щеках  я  ощутил
слезы Гильдегард, длинные пряди ее волос  -  белокурых,  как  на  картинах
Лохнера, - разметались по моей  рубашке.  Из  распахнутой  кухонной  двери
донесся запах только что снятого с плиты кофе... (кто будет заваривать мне
в этом доме чай?) и только что вынутой из духовки бабы (в других местах ее
именуют кексом). Сквозь открытую дверь спальни мальчиков я увидел мольберт
Антона Бехтольда - желтые и фиолетовые пятна, хаос, но, несмотря  на  это,
можно  было  ясно  различить  (на  мой  взгляд,  слишком  ясно),  что  сие
живописное  произведение  изображало  обнаженную  женщину,  покоящуюся  на
фиолетовой тахте. Сквозь другую  дверь  я  увидел  кипу  красновато-желтых
кусков кожи размером этак пятьдесят сантиметров на восемьдесят,  низенький
стул, на каких сидят  сапожники,  громадную  пепельницу  в  виде  пруда  с
лебедями, а в  ней  дымящуюся  сигару.  После  неудачного  суда  и  вполне
удавшегося банкротства, хотя и не злостного, папаша Бехтольд вынужден  был
закрыть свою сапожную мастерскую и заняться мелким ремонтом обуви на дому;
впрочем, он зарабатывал  себе  на  хлеб  -  "Какой  это  хлеб?  Так,  одно
недоразумение!" (цитирую свою тещу) - как агент по продаже кожсырья.
   Все смущенно молчали, что было  вполне  естественно  после  только  что
свершившегося  чуда.  Если  кто-нибудь  спросит  меня:  "Откуда  Бехтольды
узнали, что вы приедете, откуда они узнали, что ваша мама умерла - кстати,
отчего она умерла? - и как мог  Энгельберт  известить  их  обо  всем  этом
настолько быстро, что они успели подготовить вам торжественную встречу?" -
я смогу дать только один  правдивый  ответ:  в  полном  недоумении  пожать
плечами; пожатием плеч я уже привел в  отчаяние  немало  любопытных.  Могу
присовокупить  также,  что  казармы  нашего   сообщества   находились   на
расстоянии более трехсот километров от Кельна,  в  тех  самых  лесах,  где
разыгрывалось большинство сказок братьев Гримм; к тому же Ангела постоянно
лишали увольнительных -  одним  словом,  Бехтольды,  бесспорно,  не  могли
узнать, что я приеду и что  мама  умерла;  тут,  правда,  можно  вспомнить
специальных гонцов королевы  или  передачу  вестей  при  помощи  барабанов
тамтам... Иных, более реалистических, объяснений этого факта я, во  всяком
случае, не в силах придумать.
   Смущенное молчание прервал папаша Бехтольд; покачав  головой  так,  что
мне стало жутко (я подумал, что так качают головой палачи), он сказал:
   - Лучше, если вы сразу с этим покончите.
   И меня тут же вырвали из объятий Гильдегард и потащили к  мольберту,  а
потом дверь захлопнулась. Я разглядел две неряшливо заправленные  кровати,
две тумбочки и книжную полку с подозрительно малым количеством книг  (штук
семь или десять); зато в комнате было много мазни, между прочим,  кажется,
двенадцать только что написанных картин  кисти  Антона  из  задуманной  им
серии "Грех" ("Грех буржуа", "Грех  по-мещански",  "Грех  по-пролетарски",
"Грех церковника" и т.д.). Меня подтолкнули к комоду, Иоганн сунул  мне  в
руки стаканчик  с  игральными  костями  и  потребовал,  чтобы  я  "попытал
счастья", - то был первый и последний раз, когда я бросал кости, и все  же
Антон и Иоганн, судя по их мимике, высоко оценили мою технику. Я метнул, и
на костях выпало две "пятерки" и одна "шестерка", что побудило  Иоганна  в
ярости замахнуться горящей сигаретой и воскликнуть: "Г..!" (Цитата!) Тут я
должен мимоходом заметить, что оба  вышеупомянутых  представителя  мужской
части семьи Бехтольдов в  отличие  от  Ангела  и  от  своего  папаши  были
брюнеты, небольшого роста, жилистые и оба носили маленькие мефистофельские
усики; после того как братья выбросили жалкие "двойки" и "тройки", я робко
осведомился о ставке в игре, но они без лишних слов заставили меня метнуть
кости снова; на этот раз выпали две "пятерки" и  одна  "четверка",  и  тут
братья начали изрыгать бранные слова, которые я обойду молчанием с той  же
божественной терпимостью, с  какой  обошел  лицемерную  болтовню  пастора.
Некоторые формы мужской откровенности и употребляемые при этом термины мне
всегда подозрительны, так же как патока, даже если это просто нечто  вроде
профессионального жаргона, как, например, у сутенеров; кроме того,  именно
благодаря общению с сутенерами я был несколько избалован в этом вопросе  и
особенно чувствителен к хорошему стилю. Как бы то ни было, я не покраснел,
обманув их ожидания. Правда, я вспотел и почуял, что вонь  снова  пристала
ко мне; лишь после того как я явно выиграл  и  в  третий  раз,  мне  стало
известно, ради чего мы сражаемся, - речь шла о том, кому из  трех  братьев
Бехтольдов выпадет тяжкий жребий вступить в СА,  и  меня  избрали  бросать
кости вместо Ангела. Один  бывший  однокашник  папаши  Бехтольда  -  среди
прочего он ведал поставками кожи кельнским  штурмовым  отрядам  в  районах
Центр - Юг, Центр  -  Запад  и  Центр  -  Восток  -  как-то  раз  намекнул
Бехтольду, что "ты, мол, можешь рассчитывать  на  неплохой  заказик,  если
хоть один из твоих парней вступит в наши ряды".  И  получилось  так,  что,
несмотря на возражения моей тещи, один из парней действительно  попросился
в СА, и этим парнем был Ангел, несмотря на мою успешную игру в кости;  ну,
а я не захотел оставлять его одного и подал заявление одновременно с  ним;
к несчастью, нас обоих приняли, хотя наш оберпредводитель дал нам  из  рук
вон плохие характеристики, а я даже не  мог  представить  свидетельство  о
крещении; но объяснить все эти запутанные события, и  тем  паче  объяснить
правдоподобно, превыше моих слабых сил.  Для  очередной  страницы  альбома
"Раскрась сам" предлагаю беспорядочное нагромождение линий, которое  может
сойти за стилизованный рисунок "лесные дебри". И еще я должен  признаться,
что все военные годы, все без исключения, получал к рождеству,  где  бы  я
его ни проводил (как-то я провел его в тюрьме), посылку:  полфунта  мелких
пряников, три сигареты и два больших пряника, и что в качестве отправителя
на посылке значилось: "Штаб СА, Кельн, Центр - Юг", к посылке  прилагалось
отпечатанное на гектографе письмо,  которое  начиналось  словами:  "Нашему
товарищу, штурмовику, сражающемуся на фронте" - и кончалось: "С наилучшими
пожеланиями. Ваш штурмфюрер"; теперь  каждый  поймет,  что  меня  можно  с
полным правом причислить к категории лиц, извлекших выгоду из  нацистского
режима. А ведь папаша Бехтольд так и не дождался "заказика" и не продал СА
ни  унции  кожи.  Совершать  глупости  достаточно  горько,  но  еще  горше
совершать их бесцельно.  И  все  же  мое  признание  вынуждает