ошли в железные воротца.
Надо было еще немного подняться по цементной дорожке, и наконец я очутился в
большой прокуренной комнате.
Там сидели один из лабухов, подбирая аккорды, и несколько моих старых
знакомых. Нас встретили радостно, как необходимый компонент застолья.
Незнакомку усадили рядом со мной, и я молча улыбался ей, передавая то
стакан, то вилку.
Мне было легко и просто, потому что я воспринимал ее не как реальную
женщину, а как видение, что-то нематериальное.
Справа от меня сидел бывший вертолетчик, а теперь владелец нескольких
вертолетов, туристического комплекса и еще чего-то, катавший за валюту
богатых иностранцев над побережьем.
Мы с ним сразу заговорили о "вертушках", о том, как трясет в Ми-4, но я все
время чувствовал присутствие своей соседки.
Внезапно все переместились в ночное кафе, и часть людей исчезла по дороге
точно так же, как и появилась.
Надо было прощаться, но я не знал, как это сделать.
Эта встреча казалась мне продолжением моих мыслей о женщинах и оттого даже
была чем-то неприятна. Я был отравлен собственными размышлениями и часто
начинал думать о том, о чем думать не стоило - об унылой заданности
курортных романов, об их утомительном ритуале.
Я думал об их бесконечных повторениях и о себе самом, о повторениях в моей
жизни, о ее похожести на тысячи других.
Больше всего мне не давало покоя то, что она уже описана - людьми военными и
штатскими, говорившими о моей реальной жизни так, будто они видели то, что
видел я. Они писали о ней разными словами и в разное время, но это была моя
жизнь, и я не знал, что мне еще прибавить к их словам.
Сама обстановка - южная ночь, пляжи, зарево над дискотекой, издали похожей
на горящую деревню, запахи незнакомых женщин - раздражала меня.
Трудно было уместить это в себе достойно и правильно, без надрыва и тоски, а
написать об этом было гораздо труднее.
Наконец я тихо сказал "спасибо" и поклонился своей спутнице.
В таких случаях надо было записать номер телефона женщины, с которой
прощаешься, но я написал на какой-то бумажке свой, московский, и помахал
рукой, отдаляясь, оставляя себе лишь ее имя. Вот я и познакомился с Анной,
будем знать, что она - Анна, и этого достаточно.
Я помахал рукой, будто разгоняя чад этого вечера, и повернулся.
Опять я шел домой той же дорогой и радовался, что вырвался не так поздно.
Дойдя до поворота, я услышал шум машины и тихо отступил в тень кустов.
Это была ее машина.
Женщина заперла дверцу и вышла ко мне.
Мы брели по набережной и вот уже миновали притихшую дискотеку и кемпинг,
светившийся огоньками портативных телевизоров, прошли пионерский лагерь и
начали подниматься в гору. Задыхаясь от подъема, я начал чувствовать, как во
мне начинает расти желание к идущей рядом женщине.
Я слышал, как она дышит, так же тяжело и неровно, как я. Наверху мы курили,
и наконец я обнял ее за плечи.
Между нами возникло странное молчаливое соглашение. В тумане бухты
переливались какие-то огоньки, и так же, как и во все эти дни, ярко горели
августовские звезды. Я чувствовал под рукой тепло ее плеча и вспоминал
Свидетелей Иеговы, двух девочек на пляже и шум прибоя.
В этот момент я решил, что никто не заставил бы меня обменять этот вечер на
горе ни на какой придуманный мир в будущем.
Мы спустились с горы и пошли по дороге к поселку. Я думал о том, что
случится со мной через несколько минут, и будто плыл в вязком киселе, не
загадывая будущего позже утра. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, к
внезапно знакомой мне двери, и она, раскрутив сперва ключ на пальце, открыла
дверь.
Да, тут я и сидел два дня назад - под чужие песни. Комната была пуста, и
вещи подруги исчезли.
- Подожди немного, - шепнула моя спутница.
И вот она вернулась, замотанная в полотенце, и обняла меня. Волосы ее были
мокры от попавших капель, видно, после душа она почти не вытиралась.
Балкон был открыт, и с улицы доносился шум листьев.
Ближе к утру она кипятила воду в кружке, и мы пили растворимый кофе,
обжигаясь от нетерпения.
Несмотря на это нетерпение, мы были медленны, даже чересчур медленны.
Переводя дыхание, я вспоминал свои страхи, но это были уже другие
воспоминания, они лишились страха и горечи.
Наконец она уснула, крепко схватив меня за запястье, и только спустя час,
случайно повернувшись, выпустила его.
Уснуть я не мог и, натянув брюки, прошелся по комнате. Сегодня меня будет
искать Чашин. Он начнет меня искать, а я буду прятаться.
Пора уходить - менять дислокацию.
Я увидел на столе придавленный бумажником листик со своим московским
телефоном, зажал его в ладони и скомкал. Нет, что-то было в этом гадкое,
была какая-то мерзкая патетика, и я раскатал бумажный шарик и положил его
обратно. Поискав на столе карандаш, я дописал на листке свой временный,
такой же временный, как и телефон, адрес.
Я шел по шоссе на Феодосию, а мимо меня проносились первые утренние машины.
На середине пути я чуть не расплакался. Это не было излишней
сентиментальностью, а всего лишь реакцией на нервное напряжение.
Я свернул с шоссе налево и начал, не сбавляя шага, взбираться на гору
Климентьева.
День начинался без солнца, и это было хорошо, потому что горы, залив и холмы
лежали подо мной без рекламной синевы неба и ослепительного солнца -
тусклые, но прекрасные.
Я закурил под памятным знаком советского планеризма.
Из-под камня, который я случайно отвернул ногой, вылезли какие-то жучки и
червячки и начали осматривать свое поруганное жилище. Они суетились, а я
смотрел на них, чувствуя жалость. Жучкам я не в силах помочь. Один из них
забрался мне на ногу, но потом, видимо, передумал и скрылся в траве.
Я пошмыгал носом и втянул в себя влажный морской воздух.
Смотря на мыс с двусмысленным названием Лагерный, более известный как
Хамелеон, на холмы над морем, я думал, что надо уезжать.
Надо уезжать, потому что здесь мне было очень хорошо, а продлить это
состояние души невозможно.
Радость не продлевается, а продленная - похожа на спитой чай.
Никто из тех, с кем я жил здесь, не хватится моего отсутствия и не будет
меня искать.
Я знал также, что если, экономя деньги, пройти километров шестнадцать до
Феодосии, то можно там сесть на дизельный поезд и добраться до Джанкоя.
А там можно уехать, купив случайный билет, или просто договориться с
проводником.
Я буду ехать и снова жить в мире, где мне не дадут пропасть - поднесут
помидорчик, насыпят соли на газетку, одарят картофелиной.
И снова, как по дороге сюда, будут стучать друг о друга какие-то
железнодорожные детали, и снова будет хлопать дверь тамбура.
Мне нужно туда, и уходить нужно сейчас. Теперь я буду жить с надеждой, а
впрочем, как повезет.
Сейчас, пасмурным утром, когда проснулись только местные жители, когда
можно, не прощаясь с хозяйкой, повесить на дверь смешной замочек, а ключ
оставить прямо в скважине, - мое время здесь окончилось.
И тогда я начал спускаться с горы.
* * *
По коридору ходил старик. Он ходил и бормотал что-то.
Не знал я, о чем он бормотал. Пришло, видимо, время ему выговориться, и
скоро ему умирать.
Но он был теперь моим хозяином.
Друзья сосватали мне комнату в его квартире, так и не рассказав об условиях.
Условий, как оказалось, не было. Мой хозяин говорил со мной редко, он
забывал про деньги, а однажды, уже потом, засовывая плату за очередной месяц
в его буфет, я обнаружил деньги прошлого месяца, к которым старик не
прикасался.
Я устроился преподавать - временно, по контракту.
Рано, в черном утреннем городском тумане, я ездил на другой конец города,
чтобы там стоять между черной доской и студентами и писать на этой доске
сербские и хорватские слова. Сербские я писал кириллицей, а хорватские -
латиницей, хотя слова эти были похожи и составляли один язык. Я рассказывал
им про чакавский и кайкавский диалекты, которые называются так по слову
"что?" - ча, каj и што. Я говорил про пять гласных звуков, два типа
склонения прилагательных, тоническое ударение и вытеснение аориста и
имперфекта сложным прошедшим временем - перфектом. Я рассказывал своим
слушателям про законник царя Душана и пейзажи северной Далмации.
Студентам хотелось спать, да и мне - тоже. Но строгая наука брала верх, и
они послушно повторяли за мной - непонятное.
А днем я работал еще и в другом месте - одной загадочной организации,
которая занималась раздачей денег не известным мне людям. Денег у
организации было довольно много, и часто среди разных ее начальников
происходила возня, которой хорошо соответствовала калька английского
выражения - "драка бульдогов под ковром". Организация долго жила своей
жизнью.
Туда я и устроился. В конце концов произошло, видимо, то, о чем рассказывает
старый анекдот: зулусы съели французского посла, и Франция объявляет им
войну. Зулусы недоумевают: "Ну съешьте одного нашего, и дело с концом".
Мне сказали, что причина моего увольнения в том, что я не поздоровался с
начальником на эскалаторе. До этого я не подозревал, что он пользуется этим
видом транспорта.
История была забавной и ничуть не обидной. Так воспринимаешь прекращение
тяжелых, как камень, отношений. Я распихал пачки денег по карманам и вышел в
московскую слякоть. У первого ларька я купил пива, а рядом - с рук -
колбасу. Отхлебывая из горлышка, как последний лотошник, начал движение по
городу и скоро очутился дома, где уже ждал меня голодный старик.
Я помахал ему батоном колбасы, и мы пошли готовить ужин.
И опять я ездил на окраину, и студенты задавали мне вопросы, и я отвечал им,
и курил с этими в общем-то славными ребятами на лестнице. Я вспомнил тех
своих крымских необязательных знакомцев, вкус мидий, запахи моря и свои
слова об одном и том же поколении - что, дескать, мы одной крови - с вами, с
вами, и с вами, и с тобой, и с тобой тоже.
Теперь я понимал, что тогда я просто подлизывался.
Правда была в том, что поколения сместились, и те, кто не успел
перемениться, чувствовали себя неуютно. Все искали себе места, но эти поиски
места всегда в итоге превращались в поиски времени - или возраста.
Глядя в лица студентов, я вспоминал старый фильм, в котором одного
лейтенанта посылают охотиться на одного полковника.
- Ты убийца? - спрашивала лейтенанта будущая жертва.
- Я солдат, - гордо отвечал тот.
- Нет, - говорил полковник, готовясь умирать. - Ты просто мальчик, которого
послали убивать.
Мне хотелось бы быть мальчиком, но это уже было невозможно. Я стал взрослым,
но тяга к детству, прежней беззаботной возможности выбора оставалась.
И вот я курил на лестнице и улыбался этим новым мальчикам, росшим совсем в
другом мире, нежели мир моего детства и юности.
Хотя я бы сказал, такое занятие не прибавляло радости.
Мы возвращались в класс, и я снова писал что-то на доске, ученики повторяли
хором незнакомые слова, и снова я рассказывал им о далекой стране, которая
прекратила свое существование. Я представлял себе Княжев Дворец в Дубровнике
и Плацу, рассекающую нижний город на две половинки, где камень перемешан с
зеленью, где висят на веревках между домами платки и ковры, где лежат на
продажу раковины и завернутые в пальмовые листья сардины, где мальчишки
торгуют плетенками и тапочками, сделанными из водорослей, где все кричат
что-то, гомонят, но когда солнце падает в узкую щель улицы, все замирает, и
продавцы, оставляя товар, разбегаются в тень.
Мои уроки не отнимали у меня много времени, но все же это был хлеб. Это было
пропитание.
Главное, что все-таки я нашел комнату.
Так думал я, путешествуя длинным коммунальным коридором, мимо старинной,
неизвестно чьей детской коляски и заготовленного стариком дачного
пиломатериала.
Несмотря на то, что это было временное жилье, очередная комната, я полюбил
ее так, как зверь любит свою нору. И впервые я устроил свою нору, как хотел,
поэтому все стены здесь были оклеены топографическими картами, и то было
осуществлением давней мечты.
Темным зимним утром я внезапно просыпался, и первое, что я видел, включив
свет, был коричневый угол бывшей Туркменской ССР с Ваханским хребтом и
отвилком Вахан-Дарьи. Этот угол был коричнево-желт, весь в прожилках
горизонталей и отметках перевалов.
А собираясь на службу, я косил глазом на лоскут африканской карты, на
котором плоскогорья оставили желтый след и большинство рек отмечены
пересыхающим пунктиром. Несмотря на это обстоятельство, на самых крупных
были отмечены пороги и водопады и, отвлекшись от утренних сборов, можно было
легко ориентироваться в скалистых ущельях провинции Кунене.
Рядом с окном висела и карта страны, в которой я родился. Она была самой
мятой и потертой. Цвет ее - зелень - превратился в белизну на линиях сгибов
и затертых прокладок.
Это тоже был маленький кусочек чужой земли - сто на сто километров, всего
несколько листов, которые больше всего страдали от солнца, бившего из окна.
Зима уже пришла на московскую землю.
Я всегда любил зимнее утро - еще со школьных времен, когда из-за болезни,
впрочем, нет - в каникулы - я оставался дома.
Светил зеленый торшер, пейзаж за окном превращался из черного сначала в
синий, а затем в белый. За окном были хмурая немецкая зима, однообразные
постройки военного городка. Эти здания гораздо лучше выглядели в утренней
дымке, чем при обычном свете.
Я сидел у окна в зеленом круге торшера, отец уже ушел куда-то, а может,
уехал надолго, я не знаю куда, ведь отец занят чем-то важным, и вот теперь я
один в свете утра и электрической лампочки.
Этот процесс теперь повторялся. Только отца уже не стало, и некого было
ждать.
За моим окном теперь была Москва. Пейзажи военных городков для меня
кончились - сначала в восьмом классе, когда меня, заболевшего воспалением
легких, как будто неживого, будто груз, привезли в этот город, а теперь
асфальтовые дорожки и крашенный в белую краску бордюрный камень ушли из моей
жизни совсем. Все же в этот час хорошо было сидеть в светлеющей комнате со
все еще включенной лампой. Как бутылка в застольном фокусе, комната
наполнялась серым табачным дымом, а я-засоня наполнял себя кофе.
Это всегда были счастливые часы.
Так изучал я московскую жизнь. Смотрел на нее в дырочку оконной изморози.
Смотрел спокойно, но пристально.
Вот, думал я, мой небесный патрон тоже вот смотрел, разглядывал послов,
изучал и выбирал веры.
Выбрал.
Спокойно и не без своей выгоды.
А потом продолжил воевать - со своими и чужими.
Но хватит об этом - под конец года вдруг потеплело, пошли дожди, и на улицах
возникли лужи талой воды.
Однажды у дверей метро я обратил внимание на группу маленьких человечков со
скрипками, дудочками и контрабасом. Но не было у меня времени, и мокрые
ботинки сами тащили меня домой.
Иногда я приходил домой днем и старался поспать.
Мой хозяин весь день напролет смотрел латиноамериканские сериалы, а
перегородка между нашими комнатами была тонкой.
Бормотали страстные слова дублеры, плакали женщины. То, что происходило,
напоминало гипнопедию.
Через два часа я просыпался со вкусом медной ручки во рту и именем Ренальдо
Макдонадо на устах. Кто он, я не знал и путался в этих именах.
Был в них, несомненно, особый смысл, но пока недоступный мне. Уличная музыка
меленьких человечков была мне ближе, ее четкий ритм волновал меня. Хотелось,
не заходя домой, идти на вокзал и ехать, ехать куда-то. Но я лишь как
свидетель старался запомнить свои ощущения.
Случился у меня день рождения, случился и прошел - без последствий. После
него я слонялся по спящей квартире и курил забытые гостями сигареты.
Сигареты были разные, как, впрочем, и сами гости.
Позвонил мне и человек, к которому ушла моя жена. Мы дружили с ним - можно
так сказать, и он передал мне привет от нее. Бывшая жена в этот момент
куда-то уехала, в другой город, а может, в иное застолье.
А я продолжал принимать поздравления.
Рядом, испуганный таким количеством людей, крутился мой старик. Он подходил
ко мне и запрокидывал голову, будто спрашивал: "Скоро? Скоро, да?"
Но они исчезли - все, только старик еще жался ошеломленно к стенам. Скоро
испуг его прошел, и он заснул.
Такие вот истории происходили со мной.
Вернемся к старику.
Он спал и был виден через полуоткрытую дверь его комнаты. Он спал
изогнувшись, с запрокинутой головой.
Пройдет время, и, так же заснув, он встретит следующий год, а потом снова
выйдет в коридор прогуливаться и ужасаться уже прожитой им жизни.
Снова после долгой паузы попал в дом на Трехпрудном переулке. Жил в этом
доме один интересный человек с простой фамилией Гусев, у которого я
квартировал прошлым летом. Осенью он пропал куда-то, а теперь вот объявился.
Я попал туда на день рождения хозяина - несколько неожиданно, потому что
узнал об этом событии случайно, за час или два.
Добираться до Трехпрудного нужно было по улицам, заваленным мокрым снегом, и
вот услышал комариный писк домофона, увидел вечерних чужих девушек. Под
мышкой у меня был подарок хозяину - бутылка водки из Израиля.
Эту бутылку мне прислал человек, похитивший жену у именинника.
Я заметил, что в моем повествовании вообще много чужих жен. Но слишком много
и войны, и вот похититель чужих жен, в этот момент одетый в военную форму,
окапывался где-то в песке чужой пустыни.
Круг, таким образом, замкнулся, а этот чужой день рождения получился, не в
пример моему, долгий, с ночной игрой в футбол, с ночевкой и даже с дракой, с
размытой слезами женской тушью.
Но это было потом, а в середине ночи я увел соседку гулять по снежным
улицам. Мы говорили о чем-то, о чем, я не помню, и вдруг я узнал, что моей
спутнице не восемнадцать, а двадцать четыре, и у нее своя, не известная
никому жизнь. Жизнь, которую я никогда не узнаю, и я почти влюбился в эту
случайную женщину, в ее смех и поворот головы, хотя эта любовь была сродни
жалости к самому себе, а уж что-что, а такую жалость я ненавидел.
И мне пришлось вернуться домой - к спящему старику.
Через несколько дней, перед самым Новым годом мне опять позвонил Гусев.
- С праздником, - произнес он. - Я тебе подарочек припас. Тут тебя
разыскивали.
Кто меня мог разыскивать - непонятно, и все же я насторожился.
- Тут одна тетенька тебе обзвонилась, надо было тебе раньше передать, да
тебя не найдешь.
- Ну?!
- Не догадываешься, кто это?
- Душу не томи, - цыкнул я, хотя уже догадался, о ком это он.
- У меня все записано.
- А когда она звонила в последний раз?
- Да месяц назад. Погоди, она оставила телефон. Ты записываешь? Правда
записываешь, а?
- Брат, - мне это начало надоедать. - Терпение мое небезгранично.
- Ты уже столько терпел, что еще чуть-чуть - не страшно. Ладно, ладно, - и
он начал диктовать телефон.
Подождав несколько минут, я набрал этот номер и наткнулся на автоответчик,
быстро пробормотавший что-то. Я перезвонил и снова услышал:
- Entschuldigen Sie, bitte... Bitte, rufen Sie spдter an... Bitte, rufen Sie
ein anderes Mal an... Bitte, hinterlassen Sie eine Nachricht nach dem
Ton...1
Я позвонил еще и еще, и наконец мне ответили, и я попросил Анну, вспомнив,
что не знаю ее фамилии.
Мне ответили, что она вернулась домой, и эта фраза меня озадачила. Что
значит домой? Но я спросил лишь, когда можно перезвонить.
- О нет, - ответили мне на том конце провода. - Она совсем уехала. В
Германию.
Внутри у меня заныло, вот оно, достукался. Что стоило мне самому искать ее,
хотя я не знал, как.
И все же я назвался и спросил:
- Не оставляла ли она для меня информации?
Слова были стертыми и официальными, но лишь такие приходили мне на ум.
В неизвестной мне конторе пошуршали бумагой, хмыкнули, вздохнули и с
удивлением сказали:
- О! Для вас есть конверт...
Мы договорились встретиться, и на следующий день я брел по бывшей улице
Жданова, выискивая неприметное здание незнакомого офиса.
Самое интересное, что адрес этот я давно знал и чуть ли не каждый день слал
по нему свои нефтяные бумаги.
Охранник дышал мне в затылок, пока девушка искала предназначенное мне. Она
искала его долго, и дыхание охранника меня бесило. Нужно было сказать ему
вежливо, чтобы он отступил в сторону, но я загадал, что если не сделаю
этого, то все будет хорошо. Что хорошо, я не знал и, получив долгожданный
конверт, ок