открытых ворот. В руке - бердыш, за кушаком
- пистолет. Стрелец посматривал на проходящих и проезжающих и, приметив
подозрительных, загораживал дорогу.
  Осторожно, будто слепая лошадь, по склону земляного вала через ров
спускалась узкая наезженная дорога в посад. Там, на базарной площади,
перед гостиным двором бывал торг, обыкновенно по понедельникам. Торги
назывались "сборами". В понедельник второй недели великого поста - первый
сбор, на следующей неделе - второй, и затем - третий. Летом самая людная и
бойкая ярмарка бывала в Иванов день.
  За площадью, белокаменной громадой, высился собор. Неведомые зодчие
построили его при Иване Грозном. Богомольцы шли сюда замаливать грехи,
кланяться чудотворному образу казанской божьей матери.
  Вокруг площади - бревенчатые дома с высокими окошками, резными наличниками
и подзорами. В домах побольше жили каргопольцы побогаче, а на задах в
беспорядке - курные избы посадских: скорняков - белковщиков, бондарей,
кузнецов, сапожников и катовалов.
  Понедельник, как и предыдущие дни, был вьюжный, серый. Побывав в съезжей,
воевода направился домой.
  Гость только что встал с постели и умывался на кухне из медного
рукомойника, подвешенного на витой цепочке. Рукомойник вертел луженым
носиком во все стороны.
  Стряпуха Прасковья старалась накормить огромную жаркую печь с прожорливым
устьем, без конца совала туда на деревянной лопате сляпанные из теста
караваи. Пахло кислыми щами, обгорелым сосновым помелом и свежеиспеченным
хлебом.
  На лавке, у тусклого оконца, Марфушка ощипывала большую жирную курицу,
кидая перья в решето на полу.
  Петрищев кончил плескаться водой. Стоявшая рядом Ульяна подала ему
утиральник беленого полотна с вышивкой. Гибкая, будто без костей, спина
хозяйки согнулась в полупоклоне. Праздничный сарафан колом стоял на бедрах.
  Сотник принял утиральник, глянул на Ульяну, улыбнулся:
  - Благодарствую, хозяюшка. Добра водица с ледышками. Такой умываться шибко
приятно. А принимать утиральник из твоих рук - много приятней.
  Увидев вошедшего мужа, Ульяна отступила от сотника и ответила степенно:
  - Рады угодить тебе, гостенек. Пойдем-ко теперича к столу! Петрищев
похлопал Марфушку по плечу и сказал:
  - Эх, младена! Тебя бы малехонько пощипать так-то!
  Марфушка толкнула ногой решето под лавку, покраснела. Передник у нее
холстинный, с лентами по подолу, кофтенка с заплатками на локтях. Лицо
белое-белое, красивое, большеглазое. Матовая кожа словно бы светилась при
золотистом утреннем луче, пробившемся в окошко сквозь иней.
  Сотник полюбовался девушкой и довольный своей шуткой пошел следом за
хозяевами в покои.
  В обеденной палате был щедро накрыт стол. Братины с медом, пивом, квасом,
серебряный кувшин с редкостным белым португальским вином - дар купцов
воеводе, всевозможные закуски. Все расставлено на тканой с набойчатыми
рисунками скатерти.
  - По столу видать - справно живешь, воевода! - одобрительно заметил сотник.
  - Какое ноне житье! - ответил Данила Дмитрич, кося хитрыми глазами куда-то
в угол. - На кормлении пробавляемся скудно. Не прежние времена. Вот
государевы наместники - те жили куда против нас богаче!
  - Ноне что-то бояре в наместники в ваши края боле не просятся, - сказал
Петрищев. - Или края эти зело оскудели?
  - Оскудели, сотник! Ой, как оскудели. На торге, кроме тощей говядины да
ободранных зайчишек, почитай, ничего боле и нету. А по осени привозят мне
мужики тоже не больно приглядный харч. Ну, кушай, гостенек, что бог
послал! - воевода налил в кубки.
  Обильно угощая сотника. Данила Дмитрич нетерпеливо поглядывал в окошко. На
улице вроде бы стало светлее, вьюжит меньше. Воеводе до зарезу надо было
съездить на посад по своим делам. Он сидел как на иголках, беспокойно
ерзая на стуле. Гость это заметил:
  - Чегой-то ты, Дмитрич, все ерзаешь? Уже не положила ли голуба Ульяна тебе
горячих угольев, а? Ульяна всплеснула руками:
  - Такого и в мыслях не держу, чтобы горячих угольев своему муженьку
насыпать!
  Воевода опрокинул стопку меда и решился сказать прямо:
  - Надо бы мне, дорогой гостенек, оставить тебя на время малое, отлучиться
на посад по торговым делам.
  - Ну, ежели так, то... - гость повел оком на хозяйку, - торговые дела
промашки не терпят. Они яко железо в горне: перегорит - плохо, и не
докалится - тож не ладно. Знаю, сам в Москве в суконном ряду лавчонку
держу.
  - На обратный путь для твоих стрельцов я сготовил все, что потребно.
  - Добро, добро!

  Метель на какое-то время затихла. Ветер налетал лишь порывами. Ульяна
выбежала на крыльцо проводить мужа. Сани-кресла давно уже ждали. Воевода
тяжело сел на разостланный поверх сена ковер. Молчан на облучке взмахнул
кнутом. Ефимко Киса с плеткой за поясом едва успел вскочить сзади на
полозья.
  Ульяна вернулась в дом, поеживаясь от стужи. Данила Дмитрич вскоре миновал
крепостные ворота и помчал к торгу.
  Сугробы курились дымными вихорьками, будто по ним, взметая пыль хвостами,
бегали белые лисицы. Стало совсем светло, мороз пощипывал носы.
  На городскую площадь прибывали подводы из ближних деревень - Калитинки,
Гужова, Ловзанги, Надпорожья, Залесья. Андомские гончары выгружали из
розвальней на утоптанный снег горшки, крынки, ладки, масляники,
цветочники. Подходили посадские хозяйки, смотрели товар, пробовали его на
звон. Толстая старуха в овчинной шубе, с головой, закутанной черным
полушалком, взяла на ладонь горшок, козенками постучала по его каленому
боку, прислушалась: дребезжит или нет?
  Баба в шубе-пятишовке разложила на рядне прямо в санях глиняные игрушки.
Утушки, медвежата, коровушки - детишкам утеха. Возле бабы толпились
замурзанные, посиневшие от холода посадские ребятенки, просили подудеть в
утушки-свистульки. Товар у бабы шел не ходко: у покупателей в карманах -
ветер. Она поглядывала только, чтобы игрушки не растащили.
  Но вот подошла купчиха Серебрина - тощая, длинная, в лисьей шубе до пят и
кашемировой цветастой шали. За руку она вела купеческого наследника лет
семи от роду. У наследника румяные щеки, нос пуговкой, глазенки
глуповатые, но живые. На нем белая шубка, расписные катанки и лисья, как у
стрелецкого сотника, шапка. Купчиха сказала:
  - Выбирай, дитятко, что те по душе!
  Мальчишка стал вертеть игрушки в руках, рассовывать их по карманам.
Торговка угодливо подсовывала ему то медвежонка, то пастушонка с рожком.
Набив карманы игрушками, наследник взялся за материнскую шубу, опасливо
косясь на посадских детей. Купчиха отсчитала торговке деньги и ушла,
бережно охраняя свое детище.
  Старик-бондарь степенно похаживал вокруг ушатов, треногов, колодезных
черпал, схваченных железными обручами. По соседству с ним ловзангский
санный мастер немало места занял полозьями розвальней, расписными дугами с
кольцами для колокольчиков, а гужовец, подслеповатый старикашка с
поделками из еловой драни - коробами, бураками, полубурачьями расположился
на виду у всех, посередке базара. Но и его товар шел плохо. Покупатели все
больше тянулись к хлебному ряду, где торговали ячменем, овсом, толокном,
мукой, редькой, сушеной и пареной брюквой.
  Людно было у рыбного ряда, где на прилавках грудами лежали мороженые
налимы да сиги, а в плетеных коробах - тихмангский сущик да лекшмозерские
ряпусы.
  За всеми этими товарами расположились возы с говядиной, зайчатиной, битой
дичью, домашней птицей. Мухортые мужицкие лошаденки обындевели от хвоста и
до ушей.
  Крестьянин из Гужова разрубал топором мерзлую коровью тушу. К нему
подошел посадский в тулупе. Он был навеселе. Громко крикнул:
  - Своей ли смертью умерла животина? Из-за спины гужовца вывернулась бойкая
жонка в суконном полукафтанье:
  - Чирей те на язык! Растелиться не могла коровушка. Прирезать пришлось!
  - То-то и видно, что не могла. Синяя вся, как у дьячка Мигуева носина! -
отозвался посадский.
  - Сам-то синий! Отойди, греховодник!
  Посмеиваясь, посадский отошел.
  В гостином ряду, в низеньких лавчонках с откинутыми, кованными полосовым
железом ставнями купчишки торговали мукой, сукнами, белеными холстами,
солью и постным маслом. В особом ларе ошевенские монахи продавали сальные
и восковые свечи, кипарисные афонские крестики, медные литые складни. К
ним подходили посадские жонки да монахини. Поверх теплых полушубков
черницы надели долгополые монашеские одежды и оттого были толсты и
неповоротливы.
  А в соборе, что на берегу Онеги, шло богослужение. Там кончалась заутреня.
В сизой дымке тускловатого дня ярым огнем светились стрельчатые, забранные
решетками окна.
  Воевода подкатил к рыночной площади под зычное гиканье Молчана: "Эге-ей!
Доро-гу!" Народ расступался, шарахался в стороны. Воевода молодцевато
выскочил из саней и пошел по рядам, орлино поглядывая на народ, расправляя
плечи под крытой сукном дорогой шубой. По пятам за ним следовал Ефимко
Киса, саженного роста мужик, угрюмый, бородатый, в лисьем треухе. Он
поглядывал по сторонам, поигрывал ременной плеткой, как бы высматривая,
кого бы вытянуть ею по спине. Нос у Кисы побелел, и он украдкой от воеводы
тер его шерстяной варежкой.
  Воевода дал знак Молчану следовать за ним с санями, а потом для порядку
закричал на весь торг:
  - Расселись, как курицы-паруньи! Сколь говорить вам, чтобы всяк знал свое
место! Гончары чтоб в одном месте, бондари - в другом, а убоину везли бы
подале, к гостиному двору, да рубили бы не на плахах, а на чурбаках!
  - Да ить все едино, воевода, что тут - что там! - бойко заговорил щуплый
сизолицый мужичонка с парой деревянных грабель, купленных про запас, к
лету. - Только бы товару поболе!
  - Было бы все едино, так ходил бы ты не в штанах, а в бабьем сарафане! -
сказал воевода.
  Мужичонка прыснул в рукав и скрылся в толпе. Грабли поплыли над головами
людей с базара к кабаку.
  Воевода пошел к саням с битыми зайцами. Хозяин успел незаметно прикрыть
товар рядном, но Данила Дмитрич бесцеремонно откинул рядно и стал бросать
в свои сани заячьи туши, выбирая покрупнее да помясистее. Хозяин,
переступив с ноги на ногу, не утерпел:
  - Хватит, Данила Дмитрич! Оставь для торговлишки. Мне надоть деньжонок
выручить да обувки робенку справить. А жонке шаль кашемирову купить -
наказывала...
  - Купишь! Добра у тя зайчатина. В другой раз привези, уважь воеводу! -
ответил Кобелев, направляясь к мясникам.
  Подойдя к мужику с бычьей тушей на розвальнях, он показал, как отрубить
кусище побольше, пожирнее, с "сахарной" костью. Молчанко подхватил
отрубленное мясо, унес к саням. А Данила Дмитрич уж двинулся к возам с
битыми тетерками, рябчиками да курами.
  Из-за возов показался пьяный Петруха Обросимов, тот, что сидел в съезжей
избе и получил тридцать ударов вполплети. На нем лапти с серыми суконными
онучами, овчинный, подпаленный с левого боку полушубок. Шапку Петруха
потерял, и длинные спутанные волосы его поседели от инея. Завидев воеводу,
Петруха завопил с притворным восторгом:
  - И-и-их, боярин-воевода! Друг ты мой сердешнаи!
  - Цыц, пьянчужка! Опять в съезжую захотел? То место, на котором сидишь, уж
не болит? Поправилось?
  - Малость зажило! А съезжая у тя, бают?, занята! Сажать теперича некуды!
  Ефимко Киса вышел из-за спины воеводы:
  - Берегись! А то попотчую тя с правого плеча!
  - Берегусь! Береженого бог бережет! - крикнул Петруха и убежал в сторону.
Там заприплясывал на снегу под хохот толпы, запел хрипло кабацкую песню:

  Ах, береза, ты моя береза!..
  Все мы пьяны, ты одна твереза...

  Петруху дергали за рукава, допытывались:
  - Кто в съезжей ноне сидит?
  - Бают, ночью кого-то привезли?
  - Из самой Москвы!
  - Скажи, Петруха, ежели знаешь!
  Петруха перестал скоморошничать. Он вроде бы протрезвел и, воровато
оглянувшись, зашептал:
  - Бунтовщика привезли. Против царя шел! А кто по имени - не ведаю...
  Петруха исчез в толпе.
  Мужики сбились в кучу, зашептались.
  Молчан старательно укрыл мешковиной воеводин припас и следом за хозяином
двинулся к гостиному ряду, к лавке купца Воробьева, с которым Даниле
Дмитричу предстояло решить одно коммерческое дело.
  ____________________________
* Баить - говорить.

  Обиженные воеводой крестьяне роптали вслед:
  - Тать денной...
  - Объедало, опивало!
  - Горло широко, брюхо прожорливо!
  - Наел шею-то на наших хлебах!
  Однако роптали так, чтобы воевода не услышал - боялись.

  IV

  Съезжий домишко занесло снегом чуть ли не до крыши. Метель скреблась в
слюдяное оконце, кидалась к углам, к стрехе, просилась в тепло.
  Узник с головой укрылся рядном, что бросили ему стрельцы подмял под себя
всю солому, какая была. Его лихорадило, и он силился согреться своим
дыханием.
  Стрельцы в караулке гоготали, беззлобно ругались, играя в козни. Стучали
кости-бабки, что-то тоненько позвякивало стеклянным звоном. Тайком от
разводящего десятника караульщики распивали полуштоф водки, закусывали
ржаным пирогом с рыбой. Аппетитно чавкали, поводя по-песьи по сторонам
бородами.
  А вьюга выла тоскливо, безысходно и, словно замерзающий бродяга, теперь
уже ломилась в двери. Но нет ей ходу в тепло, и от лютой злобы она ярилась
на людей, все закидывая, залепляя снегом.
  Временами ночь, сжалившись, набрасывала на узника мягкое темное покрывало
сна, и он забывался. И видел он ковыльное, иссушенное полуденным солнцем
Дикое поле.
  Тусклое, похожее на расплавленное стекло знойное небо, марево, дрожащее у
окоема.
  Слышался топот копыт казачьих скакунов, от которого тяжко стонала земля.
Трепался на ветру атаманский бунчук, сверкали булатные сабли. Рты
всадников чернели в едином крике: "А-а-а!"
Налетели на татарскую конницу, сошлись в отчаянном бою. Падали головы с
плеч. Пронзительно и тревожно ржали кони с опустевшими седлами, отбегали
прочь от побоища. В месиве людей и лошадей хрястали сабельные удары,
слышались предсмертные вопли. Казачьи и крымские кони, осатанев, грызлись,
чуя непримиримую вражду своих седоков.
  Иван Исаевич наотмашь ударил кривой и быстрой, как молния, саблей по
голому плечу татарина. У того бешмет разорван в клочья, смуглое тело
лоснится от пота. Татарин молча повалился с седла, и тут же кто-то со
страшной силой вырвал из седла и Болотникова. Шею его намертво схватил
татарский аркан. Крымец поскакал прочь, волоча за конем Ивана. Тот потерял
сознание. Очнулся лишь в татарском стане, в плену.
  А где же побратимы казаки? Опять отступили перед тысячной татарской ратью,
усеяв Дикое поле трупами, умножив число вдов и сирот?
  ...Вонючий и душный трюм турецкой фелюги. Ивана продали в рабство в
Стамбул. Гребцом-колодником на галере богатого купца плавал он под палящим
солнцем из Стамбула в Трапезунд и Каир...
  А после - военный корабль. Фелюги турок схватились в морском бою с
немецкими парусниками. Болотников попал в плен к немцам. Те увезли его в
Венецию. Оттуда удалось выбраться в Германию, а потом в Польшу.
  Скитанья по Европе закалили бывшего холопа, познал он и военное дело, и
все превратности жизни. Стал думать.
  Впереди - возвращение на Родину. А кем вернется? Прежним беглым холопом
князя? И что его там ждет? Нападут на след, схватят, закуют в кандалы. Жди
тогда княжеской "милости"!
  Нет, уж если вернуться, то так, чтобы богач и властолюбец князь московский
Телятевский, бывший его хозяин и владыка, затрепетал от страха, услышав
имя Ивана.
  Много беглых холопов на Руси скрывается по лесам да понизовым донским
станицам. Собрать вместе - сила. Да если еще черносошные пахари, да
посадские люди, да казаки? Пойдет с ними Иван гулять по боярским усадьбам
белой злой метелью, леденя жестокие княжеские душонки. Отплатит за все
сполна. Глядишь, одолеет рати Шуйского и даст народу хорошего царя,
своего, мужицкого, справедливого...
  Он видел - Русь ждет. Она - как омет соломы: кинь клок зажженной пакли -
обернется таким пожаром, что не потушишь!
  ...Стучат костяшками сторожа, забавляясь, как дети малые. Чуть захмелели
от выпитого тайно зелена вина.
  Забылся в тягостном, бредовом сне узник. Мнится ему, что в небе над ним
ярко палит южное солнце. Скрипят тяжелые весла в уключинах галеры, лается,
помахивает бичом надсмотрщик, чернобородый мускулистый турок со злыми
глазами с красными прожилками в белках. Нестерпимо блестят в солнечных
бликах волны. Волны теплого, опалово-зеленого моря...

  А воеводе на узника наплевать. В хоромах у Кобелева пир горой. Не уймутся
гость и хозяин, пока не упьются в усмерть. Данила Дмитрия угощает
московского сотника от всей широкой души своей: "Знай наших,
каргопольских! И мы - не последняя спица в государстве российском! И
каргопольский воевода ни в хлебосольстве, ни в удали не уступит всем
прочим".
  Сотник Петрищев сидит в красном углу, под божницей с образами и медными
складнями. На нем - просторная рубаха с затейливой рязанской вышивкой.
Огненно-рыжая борода золотится при свете свечей в шандалах. Рукава сотник
засучил до локтей, чтобы сподручней было доставать с блюд закуски.
  По правую сторону сотника - хозяин, тоже по-домашнему, в рубахе беленого
полотна. Ульяна - веселая, румяная - в дальнем конце стола, напротив
сотника. Не устает подавать мужчинам то одно, то другое кушанье. Когда уж
Петрищев испробовал, кажется, все, что было на столе, и почувствовал
немалую тяжесть в животе, взгляд его упал на штоф зеленого стекла,
наполненного чем-то непонятным.
  - Что это, хозяюшка? - спросил он, указав на штоф.
  - А это рыжики. Неужто я тебя, гостенек дорогой, и не попотчевала ими? Ох,
растяпа! Забывчива стала.
  Она торопливо схватила штоф и стала его трясти над глиняной глазированной
тарелкой. Из горлышка посыпались мелкие, словно пуговки, и красные, как
сотникова борода, рыжики.
  Сотник потянулся вилкой к тарелке. Хозяин удержал его:
  - Рыжички, дорогой гостенек, идут только со стопкой, и не с малой, а с
большой. Нуко-ся!
  У воеводы, когда выпили, занялся дух, и он поспешил хлебнуть квасу. А
гость, отведав рыжиков, помотал от удовольствия головой, придвинул тарелку
к самому носу и набросился на каргопольское лесное диво. И после мясного,
рыбного, медовых пряников да масленых колобов пошли у него без задержки в
утробу и рыжики. Сотник ел и жмурился от удовольствия:
  - Мм-м-м... вот так харч! Вот так скус! На Москве не едал таких!
  - Такие только в наших сосняках после дождя вылупливаются, - певуче тянула
хозяйка, щуря, словно сытая кошка, хмельные глаза на гостя.
  Воевода обернулся к двери, хлопнул в ладоши. Появился заспанный Молчан.
Данила Дмитрич подал ему стопку вина, кусок пирога. Молчан выпил, крякнул.
  - Кличь песельниц! - приказал воевода.
  - А не поздно ли? Уж спят, поди, девки!
  - Кличь. Буди всех!
  Молчан ушел.
  Хозяйка отправилась на кухню и велела Марфушке, сидевшей за прялкой,
принести из подклета холодного квасу, а после вернулась к столу и
полюбопытствовала:
  - А ты, гостенек, жонку имеешь ли? И есть ли робята?
  - Есть и жонка, и робята, - ответил Петрищев. - Оженил меня батюшка рано,
еще и осьмнадцати годков не было.
  Петрищев икнул, погладил себя по тугому животу и посмотрел на хозяина. Тот
чуть-чуть покачивался на стуле.
  - Огруз маленько, - оправдывался воевода, заметив взгляд гостя.-Ништо,
пройдет. Холодного квасу изопью - пройдет.
  - Хочу молвить тебе слово тайное, - признался сотник в приливе пьяной
откровенности. Воевода махнул рукой жене:
  - Поди, изладь постели.
  Ульяна ушла. Воевода придвинулся вплотную к гостю, приготовился слушать.

  V

  - Ш-ш-ш - шуршали на улице сухие снега. Перекати-полем метались они в
потемках над стылой землей. Наружный караул возле съезжей не выдержал,
покинул на какое-то время пост. Неуклюжие в овчинных тулупах, стрельцы,
будто вывалянные в снегу, зашли в сенцы, в заветерье. Тут потише.
  На воротней башне стоял опять Косой. В слуховое оконце врывался ветер со
снегом, который залеплял стрельцу глаза, леденил щеки. Косому надоело
пялить глаза во тьму. Ворота заперты крепко-накрепко, вокруг стен ни одной
живой души Стрелец поднял клок пакли и заткнул им оконце. Стало темно, как