зала мисс Антония. - Хью их  спустил.  Свое
поохотился. - Она вонзила нож в другую сторону грудки. Тщательно,  кружком
раскладывала она на тарелке картошку с подливкой, брюссельскую капусту под
белым соусом. Дворецкий с лакеем смотрели внимательно,  как  служители  на
пиру. Старые дамы ели медленно;  молча;  они  не  спешили;  они  тщательно
обгладывали птицу. На тарелках оставались одни косточки.  Потом  дворецкий
подвинул мисс Антонии штоф и мгновение медлил, склонив голову.
   - Дайте сюда, Гриффитс, - сказала мисс Антония, взяла в руки скелетик и
кинула под стол спаниелю. Дворецкий с лакеем поклонились и вышли.
   - Совсем рядом, - сказала мисс Рашли,  прислушиваясь.  Ветер  усилился.
Парк била темная дрожь, листья срывались уже вихрями, не задерживались  на
стеклах. Окна гремели.
   - Птичий переполох. - Мисс Антония помотала головой, глядя на  всю  эту
кутерьму.
   Старая мисс Рашли наполнила свой бокал. Обе потягивали вино, и глаза  у
них засияли, как сияют полудрагоценные камни на  свету.  Сизо-синие  стали
глаза у мисс Рашли; у мисс Антонии - красные, как вино. А кружева и оборки
будто подрагивали, пока они пили, будто тела у  них  теплые  и  вялые  под
опереньем.
   - Был вот такой же день, помнишь? - сказала старая  мисс  Рашли,  вертя
свой бокал. - Его принесли домой  -  с  пулей  в  сердце.  Сказали,  куст.
Оступился. Свалился. - Она хохотнула, потягивая вино.
   - А Джон... - сказала мисс Антония. - Сказали, кобыла. Попала копытом в
яму. Умер на месте. Над ним пронеслась охота. Тоже  домой  вернулся  -  на
ставне... - Они снова потягивали вино.
   - Лили помнишь? - сказала старая мисс Рашли. -  Дрянь  женщина.  -  Она
помотала головой. - В седло влезала с красной кисточкой на стеке.
   - Ни стыда, ни совести! - рявкнула мисс Антония.
   - Письмо полковника помнишь? Ваш сын несся как  одержимый,  увлекая  за
собой людей. И один белый мерзавец... Эхма! -  Она  снова  пригубила  свой
бокал.
   - Мужчины в нашем роду... - начала мисс Рашли. Она подняла  бокал.  Она
держала его высоко, словно предлагала тост лепной русалке над  камином.  И
запнулась.  Тявкнули  ружья.  Что-то  хрустнуло  в  лесу.  Или  это  крыса
метнулась за лепниной?
   - Вечно женщины. - Мисс Антония кивнула. - Да, мужчины  в  нашем  роду.
Эта белая, румяная Люси с мельницы, помнишь?
   - Дочка Эллен из "Козла и Серпа", - подхватила мисс Рашли.
   - А портнова дочка, - бормотала мисс  Антония.  -  Хью  покупал  у  них
бриджи, в темной лавчонке на том берегу...
   - ...их еще затопляло каждую зиму.  Это  ведь  его  мальчишка,  -  мисс
Антония фыркнула, перегибаясь к сестре, - который церковь убирает.
   Грянул грохот. В  дымоход  рухнула  шиферная  плитка.  Огромное  полено
раскололось надвое. Комья гипса посыпались с герба на ковер.
   - Рушится, - фыркнула старая мисс Рашли. - Рушится.
   - А кто,  -  сказала  мисс  Антония,  озирая  комья  на  ковре.  -  Кто
расплачиваться будет?
   Пуская пузыри, как два дряхлых младенца, тупо,  пусто  обе  захохотали;
перешли к камину и потягивали шерри подле комьев штукатурки и пепла,  пока
в каждом бокале не  осталось  пылать  всего  по  одной  красной  капле  на
донышке. Им не  хотелось,  кажется,  совсем  расставаться  с  вином;  сидя
рядышком у засыпанного камина, они вертели в руках бокалы, но не подносили
к губам.
   - Милли Мастерс, ключница-то наша, - начала старая мисс  Рашли.  -  Она
ведь нашего брата...
   Выстрел тявкнул под окном.  И  перебил  ниточку,  на  которой  держался
ливень. Он обрушился на окна, он хлестал их ровными розгами. Свет на ковре
погас. И глаза у старух погасли. Они сидели, вслушивались, и глаза  у  них
стали как вытащенная из воды галька: скучные, серые, сухие окатыши. И руки
вцепились в руки как птичьи коготки, вцепившиеся в пустоту.  И  обе  стали
меньше, словно тела у них съежились под платьями.
   Потом мисс Антония потянулась бокалом к русалке.  Оставалась  последняя
капля; она ее выпила. "Идут!" - каркнула она и  стукнула  об  стол  бокал.
Грохнула брошенная с размаху дверь. Другая. Еще.  По  коридору  к  галерее
близились тяжкие, но шаркающие шаги.
   - Рядом! Рядом! - Мисс Рашли усмехнулась, оскалив три желтых зуба.
   Распахнулась гигантская дверь. Ворвались три огромных пса и, задыхаясь,
замерли на пороге. Потом, горбясь, вошел сам Помещик  в  потертых  гетрах.
Псы прыгали на  него,  дергали  мордами,  обнюхивали  его  карманы.  Потом
кинулись вперед. Учуяли мясо. От кипенья хвостов и  спин  галерея  ходуном
ходила, как лес под хлыстом  ветра.  Они  обнюхивали  стол.  Рвали  лапами
скатерть. И вот с визгом и воем бросились на рыженького спаниеля,  который
глодал фазаний скелет под столом.
   - Проклятье! Проклятье! - взревел Помещик. Но голос был тусклый,  будто
надломленный  встречным  ветром.  -  Проклятье!  Проклятье!  -  орал   он,
проклиная уже сестер.
   Мисс Антония и мисс Рашли  вскочили  на  ноги.  Огромные  псы  схватили
спаниеля. Они терзали его, хватали желтыми клыками. Помещик  махал,  махал
ременной плеткой, клял собак, клял сестер, а голос был у него громкий,  но
тусклый, дальний. Удар - и он смахнул на пол вазу с хризантемами. Еще -  и
он огрел по  щеке  мисс  Рашли.  Старуха  запрокинулась  навзничь,  задела
каминную доску. Палка, дико взметнувшись, ударила по щиту на  гербе.  Мисс
Рашли с глухим стуком упала в золу. Герб Рашли  сорвался  со  стены.  Мисс
Рашли лежала погребенная - под копьями, под русалкой.
   Ветер стегал по стеклам; залп прокатился  по  Парку,  упало  дерево.  И
тогда-то король Эдуард в серебряной раме дрогнул, опрокинулся и тоже упал.


   В вагоне  сгустился  серый  туман.  Болтался  как  занавес:  он  словно
разбросал  по  углам   пассажиров   далеко   друг   от   друга,   хотя   в
действительности  они  сидели  совсем  близко,  как  и   положено   сидеть
пассажирам в вагоне третьего класса. И странное дело. Миловидная,  хоть  и
немолодая женщина, в приличном, хоть и потертом платье,  которая  вошла  в
вагон на какой-то глухой  станции,  словно  утратила  очертанья.  Тело  ее
обратилось в туман. Только глаза блестели, менялись и жили как бы сами  по
себе: глаза без тела; глаза, видевшие то, что не видно другим. Они сияли в
промозглом воздухе, они блуждали, и в могильной атмосфере  вагона  -  окна
запотели и на лампах  были  мглистые  венчики  -  они  были  как  пляшущие
огоньки,  как  блуждающие  огоньки,  которые,  люди  говорят,  пляшут  над
могилами тех, кто спит  неспокойно  на  кладбище.  Нелепая  мысль?  Пустая
фантазия! И однако же, раз ничто не кончается без осадка, а наша память  -
это пляшущий в уме огонек, когда прожитое погребено,  быть  может,  и  эти
глаза, сияющие, блуждающие, - дух семьи, дух эпохи, культуры, пляшущий над
могилой?
   Поезд замедлил ход. Фонари вытянулись и замерли. Надломились.  И  снова
вытянулись, когда поезд вкатил в вокзал. Фонари пылали. Ну а глаза в углу?
Они закрылись. Быть может, от слепящего света. И  разумеется,  в  слепящем
свете вокзальных огней стало совершенно ясно - это  самая  обычная,  очень
немолодая женщина приехала в Лондон по какой-то самой обычной надобности -
что-нибудь  связанное  с  кошкой,  или  с  лошадью,  или  с  собакой.  Она
потянулась за чемоданом, встала и сняла с полки фазанов. И все  же  разве,
открыв дверь вагона и сходя на перрон, не крякнула она "кх, кх" на ходу?



        "ЛАПИН И ЛАПИНА (пер. - Л.Беспалова)"

   И вот  они  муж  и  жена.  Отгремел  свадебный  марш.  Порхали  голуби.
Мальчуганы в итонских  пиджачках  швыряли  рис,  фокстерьер  трусил  через
дорогу, а Эрнест Торберн вел невесту к машине сквозь  группку  зевак,  без
которых не обходится ни одно событие в Лондоне: они  никогда  не  упускают
случая насладиться зрелищем чужого счастья, равно  как  и  несчастья.  Он,
ничего не скажешь, видный мужчина, она конфузится.  Их  еще  раз  обсыпали
рисом, и автомобиль тронулся.
   Было это во вторник. Сегодня была суббота.  Розалинда  никак  не  могла
привыкнуть к своему новому имени - миссис Эрнест Торберн. А вдруг она  так
и не привыкнет зваться миссис Эрнест Такая-то, думала Розалинда, глядя  из
эркера гостиницы на горы за озером - она поджидала,  когда  муж  сойдет  к
завтраку. К имени Эрнест так легко не привыкнешь. Она  бы  ни  за  что  не
выбрала такое имя. Тимоти, Энтони, Питер не в пример лучше. И он ничуточки
не похож на Эрнеста. Это имя неотъемлемо от памятника Альберту [мемориал в
стиле  ложной  готики,  возведенный  в  честь  принца  Альберта],  буфетов
красного дерева, офортов с изображением принца-супруга  в  кругу  семьи  -
короче, от столовой ее свекрови на Порчестер-Террас.
   А вот и он. Слава тебе господи, на Эрнеста он ничуть не похож,  вот  уж
нет. На кого же он похож? Она искоса  глянула  на  него.  Вот  оно,  когда
откусывает тост - он вылитый кролик. Никто, кроме нее, не  усмотрел  бы  в
этом  подтянутом,  спортивного  вида  молодом  человеке  с  прямым  носом,
голубыми глазами и жесткой складкой рта  сходства  с  крохотным  трусливым
зверьком, но тем смешнее. Когда он ел, нос его чуть заметно  дергался.  Ну
точно нос у ее любимого кролика. Она смотрела, как он  дергает  носом;  он
перехватил взгляд - пришлось объяснить, что ее насмешило.
   - Ты вылитый кролик, Эрнест, - сказала она. -  Только  не  домашний,  а
дикий,  -  продолжала  она,  приглядываясь  к  нему.   -   Кролик-охотник,
царь-кролик, властелин всех кроликов.
   Таким кроликом Эрнест был не прочь стать, и раз ее  смешило,  когда  он
дергал носом, а он ведь знать не знал об  этом,  он  начал  дергать  носом
умышленно. Она заливалась смехом, он вторил ей, и тут уж и старые девы,  и
рыболов,  и  официант-швейцарец  в   засаленном   черном   пиджаке   сразу
догадались: молодые очень  счастливы.  Но  такое  счастье,  долго  ли  оно
продлится? - задавались они вопросом; и всякий отвечал  исходя  из  своего
опыта.
   В полдень, сидя на поросшем  вереском  берегу  озера,  "Кролик,  хочешь
салатика? - спросила  Розалинда,  протягивая  пучок  салата,  который  они
вместе с крутыми яйцами прихватили на второй завтрак. - Давай ешь из  моих
рук", - добавила она, и он придвинулся поближе, и  грыз  салат,  и  дергал
носом.
   - Хороший крольчишка, славный крольчишка, -  сказала  она  и  погладила
его, как привыкла гладить своего ручного кролика. Нет, это  решительно  не
то. Уж кем-кем, а ручным кроликом он  никак  не  мог  быть.  А  что,  если
перейти на французский?
   "Lapin!" [кролик (фр.)] - позвала она. Но  уж  кем-кем,  а  французским
кроликом он и подавно не мог быть. Англичанин до мозга костей, он  родился
на Порчестер-Террас, учился в  Регби,  а  сейчас  состоял  на  службе  Его
Величества короля. Тогда на пробу она назвала его крольчонком - нет, это и
вовсе никуда не годится. Крольчонок - он  пухлый,  мяконький,  смешной;  а
Эрнест худощавый, весь как литой, положительный. Так-то оно так, а  нос  у
него все равно дергался. "Лапин",  -  вдруг  вырвалось  у  нее;  она  даже
вскрикнула - так бывает, когда ищешь, ищешь и вдруг подыщешь нужное слово.
   - Лапин, Лапин, царь Лапин, - твердила она.
   Кличка подошла ему как нельзя лучше - никакой он  не  Эрнест,  он  царь
Лапин. Почему Лапин? А бог его знает.
   Когда во время долгих уединенных прогулок у них  не  находилось  свежих
тем для разговоров, а дождь зарядил, как и предрекали знакомые; или  когда
они посиживали вечерами у камина, спасаясь от  холода,  а  старые  девы  и
рыболов уже разошлись по своим комнатам, а официант появлялся, только если
позвонить в колокольчик, фантазия ее разыгрывалась и она сочиняла  историю
племени Лапиных. В ее рассказах - она тем временем шила, он  читал  -  они
были совсем как живые, у каждого свой характер, и ужасно забавные.  Эрнест
откладывал газету, приходил ей на помощь.  И  на  свет  появлялись  черные
кролики и рыжие; кролики-враги и кролики-друзья. Появлялся и лес, где жили
кролики, и степь за ним, и топь. Но прежде всего их  занимал  царь  Лапин.
Времена, когда он только и умел что дергать носом, миновали -  теперь  это
был чудо что за зверь.  Розалинда  всякий  день  отыскивала  в  нем  новые
достоинства. Но прежде всего он был великолепный охотник.
   - А что царь изволил делать сегодня? - спросила Розалинда, когда  пошел
последний день их медового месяца.
   На самом деле они весь день  ходили  по  горам,  она  набила  на  пятке
волдырь; но спрашивала она его не об этом.
   - Сегодня, - сказал Эрнест, откусил  сигару  и  не  преминул  подергать
носом, - он гнался за зайцем, - замолчал, чиркнул спичкой и  снова  дернул
носом. - Вернее, за зайчихой, - уточнил он.
   - За белой зайчихой, - подхватила Розалинда, будто только того и ждала.
- За такой маленькой белой с  серебристым  отливом  зайчишкой  с  большими
блестящими глазами.
   - Вот-вот, - сказал Эрнест и пригляделся к  ней  точь-в-точь,  как  она
приглядывалась к нему, - это такая  совсем  маленькая  зайчишка,  передние
лапки свесила, глазки  навыкате.  -  Он  очень  точно  описал,  как  сидит
Розалинда, - из ее рук свисало шитье, а глаза, блестящие и большие, были и
впрямь слегка навыкате.
   - А-а, Лапина, - выдохнула Розалинда.
   - Так вот ее как зовут  -  настоящую  Розалинду?  -  спросил  Эрнест  и
поглядел на нее. Он любил ее без памяти.
   - Да, так ее и зовут - Лапина, - сказала Розалинда.
   Перед тем как лечь спать, они все обговорили. Отныне он царь Лапин; она
царица Лапина. Они полная противоположность  друг  другу;  он  -  отчаянно
смелый  и  непреклонный;  она  -  пугливая  и  непостоянная.   Он   правит
хлопотливыми кроликами; ее царство - пустынный и  таинственный  край,  где
она блуждает лунными ночами. Территории их тем не  менее  соприкасаются  -
они царь и царица.
   Итак,  после  медового  месяца  они   сделались   обладателями   своего
собственного мира, где кроме белой зайчихи обитали только кролики. Ни одна
живая  душа  не  подозревала  о  его  существовании,  но  так  было   даже
интересней.   У   них   появилось   ощущение,   свойственное   большинству
молодоженов, а им еще в большей степени, чем другим, что  они  в  заговоре
против остального  мира.  Они  хитро  поглядывали  друг  на  друга,  когда
разговор  заходил  о  кроликах,  лесах,  западнях  и   охоте.   Исподтишка
перемигивались через стол, как в тот раз, когда  тетя  Мэри  сказала,  что
видеть не может жареных кроликов - до того они похожи  на  младенцев;  или
когда Эрнестов братец Джон, рьяный охотник, излагал им, почем  в  Йоркшире
этой осенью ходят кролики - за все про все, вместе со шкуркой. Порой у них
возникала нужда в егере, браконьере  или  управляющем,  и  они  потешались
вовсю, определяя, кому из знакомых какую роль  отвести.  К  примеру,  мать
Эрнеста,  миссис  Реджинальд  Торберн,  была  прямо   создана   для   роли
управляющего. Но в тайну свою  они  никого  не  посвящали  -  иначе  какой
интерес? Этот мир существовал только для них двоих.
   Не будь этого мира, продержалась бы она целую зиму? -  спрашивала  себя
Розалинда. Взять хотя бы золотую свадьбу  старших  Торбернов  -  тогда  их
родственники  все   как   один   стеклись   на   Порчестер-Террас,   чтобы
отпраздновать полувековой юбилей союза, столь благословенного: разве он не
подарил миру Эрнеста Торберна, и столь плодотворного - разве  не  родились
от этого союза еще девятеро сыновей и  дочерей,  которые  в  свою  очередь
сочетались браками, и браки их в свою  очередь  были  плодотворны.  Она  с
ужасом ожидала этого вечера. Но не пойти на него не могла. Как  жаль,  что
она единственный ребенок, и вдобавок сирота, думала Розалинда,  поднимаясь
по лестнице, - да она  просто  затеряется  среди  бесчисленных  Торбернов,
собравшихся в большом зале, оклеенном лоснящимися, атласистыми обоями,  со
стен которого глядели  отблескивающие  глянцем  семейные  портреты.  Живые
Торберны мало чем отличались от нарисованных, разве что рты у них были  не
нарисованные, а всамделишные, и рты эти отпускали шутки; шутки школьные, о
том, как выдернули стул из-под гувернантки; шутки  о  лягушках  -  как  их
подкладывали в непорочные постели старых дев.  А  Розалинда  даже  жеваной
бумажкой ни в кого сроду не плюнула. Сжимая в руке подарок, она  подходила
к свекрови, пышно  облаченной  в  желтое  атласное  платье,  к  свекру,  у
которого в петлице красовалась роскошная желтая гвоздика. А вокруг них  на
столах и стульях громоздились золотые подношения: одни покоились  в  вате;
другие - возносили ввысь свои блистающие ветви  (канделябры);  портсигары;
цепочки; и на каждом даре клеймо золотых дел мастера, чтобы не возникло  и
тени сомнений - это не подделка, а золото самой что  ни  на  есть  высокой
пробы. Ее  же  подарок  -  всего-навсего  томпаковая  дырчатая  коробочка;
старинная песочница, подлинная вещица XVIII века, из таких в былые времена
посыпали песком чернила для просушки. Довольно бесполезный подарок, она  и
сама это понимала, в век  промокашек,  и  когда  она  протянула  песочницу
свекрови, перед ней вдруг побежали жирные приземистые  строчки  свекровина
письма, в котором та, когда они обручились, выражала надежду, что "мой сын
сделает вас счастливой". Но она не  стала  счастливой.  Вот  уж  нет.  Она
поглядела на Эрнеста - он стоял  прямой  как  палка,  и  нос  у  него  был
точь-в-точь такой,  как  на  всех  без  исключения  портретах;  такой  нос
дергаться не станет.
   Потом они спустились к столу. Перед ней, чуть  не  целиком  загораживая
ее, стоял высокий букет хризантем, чьи медно-золотые лепестки свивались  в
крупные тугие шары.  Вокруг  все  блистало  золотом.  Карточка  с  золотым
обрезом и золотыми  переплетенными  инициалами  содержала  перечень  блюд,
которыми их будут обносить в строгом порядке. Она опустила ложку в тарелку
с прозрачной золотой жидкостью. Свет  ламп  превращал  промозглый  белесый
туман, просачивающийся  в  окна,  в  золотую  пелену,  размывавшую  ободки
тарелок и золотившую шишковатую  кожуру  ананасов.  И  лишь  она  в  своем
подвенечном платье, с чуть выпуклыми, уставившимися в одну  точку  глазами
казалась тут белой, не поддающейся таянию сосулькой.
   Обед все тянулся и тянулся, и в столовой стало парно.  На  лбах  мужчин
заблестели крупные капли пота. Она чувствовала - сосулька начинает  таять.
Она  расплавлялась;  растворялась;  испарялась;  того  и  гляди   потеряет
сознание. И тут сквозь вихрь мыслей в голове и гомон в ушах до нее донесся
громкий женский голос:
   - А до чего плодущие!
   - Торберны - они и точно плодущие, - подхватила  она,  обводя  взглядом
одну за другой толстые разрумянившиеся  физиономии,  которые  двоились  от
нахлынувшего на нее головокружения, разрастались от дымки,  окружавшей  их
золотым нимбом.
   - И до чего плодущие!
   Тут Джон как рявкнет:
   - Погань!.. Стрелять их... Давить сапогами! Иначе  от  них  продыху  не
будет... Уж эти мне кролики!
   Услышав это слово,  она  ожила  словно  по  волшебству.  Посмотрела  на
Эрнеста и увидела, как дернулся за стеблями хризантем его нос.  Нос  пошел
рябью  морщин,  он  дернулся  раз-другой-третий.  И  с  Торбернами   стало
твориться  нечто  непостижимое.  Золотой  стол  оборотился  пустошью,  где
пламенел цветущий дрок; гомон голосов обернулся веселой трелью  жаворонка,
звенящей в небе. В голубом небе, по  которому  неспешно  плыли  облака.  И
Торберны - все до одного - вмиг преобразились. Она поглядела на  свекра  -
плутоватого человечка в крашеных усах. Страстный коллекционер - он собирал
печатки,  эмалевые   коробочки,   всевозможные   безделушки,   уставлявшие
туалетные столики XVIII века, и рассовывал их по ящикам кабинета  подальше
от глаз жены. И тут ей открылось,  кто  он  такой  -  браконьер,  который,
припрятав под куртку фазанов  и  куропаток,  удирает  в  свой  закопченный
домишко и там украдкой варит их на треноге. Вот кто  такой  ее  свекор  на
самом деле - браконьер. А Силия  -  незамужняя  дочь,  вечно  вынюхивающая
чужие тайны, всевозможные мелочи,