которые люди оберегают от чужих глаз,  -
белый хорек с красными глазками и  носом,  перепачканным  оттого,  что  он
вечно сует его куда не след.  Болтаться  в  сетке  за  плечами  охотников,
ждать, когда тебя запустят в нору, - поистине жалкая  жизнь  у  Силии,  но
кому что на роду  написано.  Вот  какой  ей  открылась  Силия.  Потом  она
перевела  взгляд  на  свекровь,   которую   они   окрестили   управляющим.
Краснолицая, низменная, самодурка - все это так, но  когда  она  стояла  и
благодарила поздравляющих, Розалинде, вернее, Лапиной свекровь открылась в
новом свете, а вместе с тем открылся и обветшалый  особняк  с  осыпающейся
штукатуркой за ее спиной, и послышались рыдания в  ее  голосе,  когда  она
благодарила своих детей (а они ненавидели ее!) за ту жизнь, которой  давно
пришел конец. Внезапно наступила тишина. Они подняли бокалы; осушили;  вот
и вечеру конец.
   - Ой, царь Лапин, не пошевели  ты  тогда  носом,  не  миновать  бы  мне
западни, - жаловалась Розалинда, когда они брели сквозь туман домой.
   - Но теперь-то тебе нечего бояться, - сказал  царь  Лапин  и  пожал  ей
лапку.
   - Нечего, - ответила она.
   И они возвратились домой парком  -  царь  и  царица  топей,  туманов  и
напоенных запахом дрока пустошей.
   Так шло время; один год; два  года.  И  однажды  зимним  вечером  -  по
прихоти случая он пришелся на годовщину  золотой  свадьбы,  только  миссис
Реджинальд Торберн уже не стало; дом сдавался внаем; и жил там теперь один
сторож - Эрнест вернулся со  службы  домой.  Они  устроились  очень  мило:
занимали полдомика над лавкой шорника в Южном Кенсингтоне,  поблизости  от
метро. Погода стояла холодная, над городом навис туман, и Розалинда сидела
у камина и шила.
   - А знаешь, что со мной сегодня приключилось? - спросила она,  едва  он
сел и протянул ноги к камину. - Перехожу я через ручей и тут...
   - Какой еще ручей? - оборвал ее Эрнест.
   - Ручей в лощине, там, где черный лес подходит к  нашему,  -  объяснила
она.
   Эрнест оторопело посмотрел на нее.
   - Что ты городишь? - спросил он.
   - Эрнест, милый, - ужаснулась она. - Царь Лапин! - и поболтала лапками,
на которых играли отблески пламени. Но нос не  дернулся.  Ее  руки  -  они
вновь стали руками - вцепились в шитье, глаза чуть не выскочили из  орбит.
Пять долгих минут она ждала, пока он превратится  из  Эрнеста  Торберна  в
царя Лапина, и все это время она  чувствовала  на  себе  страшный  груз  -
ощущение было такое, будто ей вот-вот свернут шею. Но наконец  он  все  же
обернулся царем Лапиным; нос его дернулся, и весь вечер  они,  как  у  них
повелось, бродили по лесам.
   И все же спалось  ей  плохо.  Посреди  ночи  она  проснулась  -  с  ней
творилось что-то неладное. Она закоченела, продрогла. В конце  концов  она
включила свет и поглядела на  лежащего  рядом  Эрнеста.  Он  крепко  спал.
Похрапывал. Но хоть он и храпел, нос его не шевелился. Можно подумать,  он
и вовсе никогда не дергался. А что, если он самый настоящий  Эрнест;  что,
если она и в самом деле замужем за Эрнестом? И перед ней возникла столовая
ее свекрови; и там сидели она и Эрнест, совсем  старые,  над  ними  висели
офорты, а перед ними громоздился буфет...  Они  праздновали  свою  золотую
свадьбу... Нет, этого она не могла перенести.
   - Лапин, царь Лапин! - шепнула она, и нос его, казалось,  дернулся  сам
собой. Но он продолжал спать. - Лапин, проснись! - позвала она.
   Эрнест проснулся, увидел, что она сидит на постели, и спросил:
   - Что с тобой?
   - Мне почудилось, мой кролик погиб! - заскулила она.
   Эрнест вспылил.
   - Не пори чепухи, Розалинда, - сказал он. - Ложись давай спать!
   Повернулся на другой бок. И сразу же заснул, захрапел.
   А ей не спалось. Она лежала, поджав коленки, на своей половине кровати,
совсем как зайчиха на блюде. Она выключила лампу, но тусклый свет уличного
фонаря падал на потолок, и на нем кружевной сеткой отпечатывались ветви за
окном, и ей виделась там тенистая роща, в  которой  она  бродила,  петляла
туда-сюда, кружила, и сама охотилась, и за ней охотились, и лаяли  собаки,
и трубили рожки; и она  мчалась,  спасалась...  до  тех  самых  пор,  пока
горничная не отдернула шторы и не принесла чай.
   Назавтра она места себе не могла найти. Ее преследовало ощущение, будто
она  что-то  потеряла.  Ей  чудилось,  что  ее  тело  съежилось,  сжалось,
потемнело, одеревенело. Ноги и руки тоже были как чужие, а когда, слоняясь
по квартире, ей случалось проходить мимо  зеркала,  ей  мерещилось,  будто
глаза у нее торчат из орбит точь-в-точь как коринка из  булки.  И  комната
тоже съежилась. Громоздкая мебель выставляла свои углы в самых неожиданных
местах - она то и дело ушибалась. И вот она надела шляпку и  выскочила  на
улицу. Побрела по  Кромвель-роуд;  и  каждая  комната,  мимо  которой  она
проходила, в которую заглядывала, мнилась  ей  столовой,  где  за  желтыми
кружевными занавесками обедают люди, а над ними висят офорты, а перед ними
громоздятся буфеты. И вот наконец и Музей естественной истории - в детстве
она любила сюда ходить. Но не успела  она  переступить  порог  музея,  как
наткнулась  на  чучело  зайчихи  с   красными   стеклянными   глазами   на
искусственном снегу. Непонятно почему ее с головы до ног пронизала  дрожь.
Скоро начнет смеркаться - может быть, ей  тогда  станет  легче?  Она  ушла
домой, не зажигая света, села у камина и попыталась представить,  что  она
одна на пустоши; неподалеку бежит ручей, а за ручьем чернеет лес. Но ей не
перебраться через ручей. И вот она на берегу - приникла к мокрой траве,  -
и вот она сникла в кресле, и руки ее, на этот раз пустые, повисли, а глаза
в  отблесках  пламени  блестели  тускло,  как  стеклянные.  И  тут  грянул
выстрел... Она подскочила, словно ее  подстрелили.  Но  это  всего-навсего
Эрнест щелкнул замком. Она ждала его вся дрожа. Он вошел, включил свет.  И
остановился на пороге - высокий, видный, потирая красные от холода руки.
   - Сумерничаешь? - сказал он.
   - Ой, Эрнест, Эрнест! - вскрикнула она - ее будто подкинуло.
   - Что еще стряслось? - резко спросил он и протянул руки к камину.
   - Ты знаешь, Эрнест, Лапина пропала, - залепетала она, дико уставившись
на него, в ее огромных глазах застыл испуг. - Она потерялась.
   Эрнест насупился. Сжал губы.
   - Вот оно что? - сказал он и зловеще улыбнулся жене.  Минут  десять  он
стоял, ничего не говоря, а она ждала, чувствуя, как смыкаются руки  у  нее
на шее. - Ах вот оно что,  бедняжка  Лапина,  -  сказал  он  чуть  погодя,
поглядел в зеркало над камином и поправил галстук. - Угодила в западню  на
свою погибель. - Сел и уткнулся в газету.
   И так их браку пришел конец.



        "РЕАЛЬНЫЕ ПРЕДМЕТЫ (пер. - Д.Аграчев)"

   На обширной поверхности пляжа, опоясавшего залив, ничто  не  двигалось,
кроме одинокого черного пятнышка. Приближаясь к хребту и ребрам  брошенной
на берегу шаланды, черный силуэт обнаружил четыре ноги, и понемногу  стало
ясно, что он состоит из двух молодых людей. Даже не различая  черт,  можно
было с уверенностью сказать, что их переполняет энергия молодости; в  едва
уловимом движении двух тел, которые то сближались, то отдалялись  друг  от
друга, сквозила удивительная живость, и  круглые  головки  явно  извергали
через  крошечные  рты   аргументы   яростного   спора.   Это   впечатление
подтвердилось, когда стала видна трость, то и дело выбрасываемая вперед  с
правой стороны. "Как ты можешь утверждать... Неужели ты думаешь..." -  как
бы вопрошала трость с правой стороны  -  со  стороны  прибоя,  прочерчивая
длинные прямые борозды на песке.
   - К черту политику! - явственно донеслось с левой стороны, и  понемногу
стали различимы губы, носы, подбородки, короткие  усики,  твидовые  кепки,
охотничьи куртки, башмаки и клетчатые чулки;  потянуло  дымом  от  трубок;
ничто на просторах моря и песчаных дюн  не  было  столь  реально,  плотно,
живо, упруго, красно, волосато и энергично, как эти два молодых тела.
   Они плюхнулись на песок возле остова черной шаланды. Знаете, как  порой
тело само стряхивает запал спора,  извиняясь  за  чрезмерное  возбуждение;
приняв удобное положение, оно своей вальяжной расслабленностью заявляет  о
готовности предаться новому занятию - всему, что подвернется под руку. Так
Чарльз, чья трость только что полосовала пляж,  принялся  бросать  плоские
камешки  по  поверхности  воды,  а  Джон,  который  воскликнул:  "К  черту
политику!" - запустил пальцы в песок. Он ввинчивал руку глубже,  глубже  -
по самое запястье и дальше, так что пришлось задрать рукав, - и во взгляде
его исчезла напряженность, а точнее, тот постоянный фон опыта и мысли, что
придает непроницаемую глубину глазам взрослого человека, и  осталась  лишь
чистая, прозрачная поверхность, не  выражающая  ничего,  кроме  удивления,
свойственного детям. Конечно, погружение в песок сыграло тут свою роль. Он
вспомнил, что, если выкопать  достаточно  глубокую  ямку,  вокруг  пальцев
начинает сочиться вода, тогда ямка превращается в  ров,  колодец,  родник,
потайной канал, ведущий к морю. Пока он думал, что именно выбрать, пальцы,
не оставившие своего занятия в воде, сомкнулись на  чем-то  твердом  -  на
реальном и весомом предмете,  который  он  понемногу  сдвинул  с  места  и
вытащил. Под налипшим  песком  проглянула  зеленая  поверхность.  Он  стер
песок. Это был кусок стекла - толстый, почти непрозрачный. Море  полностью
сгладило края и уничтожило форму, так что невозможно сказать, чем он был в
прошлом: бутылкой, стаканом или окном; теперь  это  только  стекло,  почти
драгоценный камень. Стоит лишь заключить его в золотую оправу  или  надеть
на тонкую проволоку, и он превратится в драгоценность - часть ожерелья или
тускло-зеленый огонь на пальце. А что, если это и в самом деле драгоценный
камень? Может, он служил украшением  смуглой  принцессе,  которая  сидела,
опустив пальцы в воду, на корме галеры и слушала пение рабов,  везущих  ее
через залив? Или раскололся, упав на дно,  дубовый  сундук  с  сокровищами
елизаветинских пиратов, и - столетиями перекатываясь по камням -  изумруды
выкатились наконец на берег. Джон повернул стекло, посмотрел  сквозь  него
на свет, поднял его  так,  что  в  бесформенной  массе  расплылся  торс  и
вытянутая правая рука его друга. Зеленый цвет чуть светлел или сгущался  в
зависимости от того,  что  было  позади  -  небо  или  Чарльз.  Джону  это
нравилось; он был удивлен; предмет в его руке  был  такой  твердый,  такой
плотный и отчетливый в сравнении с непонятным морем и туманным берегом.
   Внезапно он услышал вздох - глубокий вздох,  свидетельствующий  о  том,
что  его  друг  Чарльз  перекидал  все  плоские  камешки,  до  каких   мог
дотянуться, или же решил, что это занятие бессмысленно. Сидя  бок  о  бок,
они развернули и съели свои бутерброды. Когда они, отряхиваясь,  вставали,
Джон взял стекло и молча посмотрел на него. Чарльз тоже посмотрел на него.
Он, однако, немедленно увидел, что стекло не плоское; набивая  трубку,  он
сказал  с  особой  энергичностью,  которой  отгоняют  странные  мимолетные
настроения:
   - Так вот, если ты помнишь, о чем я говорил...
   Он не видел, а если бы и видел, то не придал бы никакого значения тому,
что Джон, посмотрев как бы в некотором сомнении на кусок стекла, сунул его
в карман. Это действие было, возможно, сродни тому порыву,  что  побуждает
ребенка поднять один камешек на тропинке, усеянной  камнями,  и  возвысить
его до теплой и безопасной жизни на каминной доске в детской, упиваясь при
этом чувством власти и милосердия и полагая, что сердечко камня  заходится
от счастья, от сладостного сознания, что его  выбрали  для  блаженства  из
миллионов таких же камней,  обреченных  на  безрадостное  существование  в
холоде и сырости. "На моем месте могли бы быть миллионы других, а оказался
я, я, я!"
   Эта ли мысль или другая увлекла Джона, но стекло заняло-таки  место  на
каминной доске,  поверх  стопки  писем  и  счетов,  где  служило  отличным
пресс-папье и естественным образом притягивало взгляд  молодого  человека,
когда глаза его блуждали по комнате, оторвавшись от книги. Когда мы  часто
устремляем на какой-нибудь предмет бессознательный взгляд, думая о  чем-то
другом, то предмет этот глубоко врастает в ткань  наших  мыслей  и  теряет
реальные очертания, приобретая новую, идеальную форму, порой всплывающую в
сознании в самые неожиданные минуты. Вот так  и  Джона  теперь  безотчетно
тянуло к витринам антикварных лавок, когда он выходил прогуляться,  просто
потому, что ему виделось нечто, напоминающее кусок  зеленого  стекла:  все
что угодно, любой предмет, более или менее круглый и, возможно, с  глубоко
запрятанным мерцающим огоньком - фарфор, стекло, янтарь,  гранит,  мрамор,
даже  гладкое  овальное  яйцо  доисторической  птицы.  Он  также  приобрел
привычку внимательно смотреть под ноги, в особенности на пустырях  -  там,
где выбрасывают всякие ненужные вещи. В этих  местах  нередко  встречаются
подобные предметы - бесполезные, бесформенные, всеми забытые. За несколько
месяцев он собрал  четыре-пять  образчиков,  занявших  почетное  место  на
каминной доске. Они к тому  же  годились  для  дела,  ибо  у  кандидата  в
парламент, готовящегося сделать блестящую карьеру, есть масса всевозможных
бумаг, которые надлежит  содержать  в  порядке:  послания  к  избирателям,
проекты программы, просьбы о пожертвованиях, приглашения на званые обеды и
так далее.
   Однажды, выйдя из своей квартиры в Темпле и собираясь на вокзал, откуда
он должен был ехать на встречу с избирателями, он вдруг заметил  на  одном
из тех  узких  газончиков,  что  окаймляют  массивные  здания  юридических
корпораций, едва выступающий из травы удивительный предмет.  Он  мог  лишь
дотянуться до него кончиком трости сквозь чугунную ограду. Было  очевидно,
что это кусок фарфора изумительной формы - что-то  вроде  морской  звезды;
через  траву  проглядывали  несомненные  пятиконечные  очертания,  то   ли
созданные намеренно, то ли получившиеся случайно, когда что-то  разбилось.
Окраска была главным образом голубая, но  поверх  голубого  фона  пролегли
зеленые  полосы  или  пятна  и  темно-красные   линии,   сообщавшие   вещи
замечательный теплый колорит. Джон твердо решил  стать  обладателем  этого
сокровища, но чем больше он тыкал тростью, тем дальше оно отодвигалось.  В
конце  концов  ему  пришлось  вернуться  в  свою  квартиру   и   соорудить
примитивный инструмент в виде  палки  с  проволочным  кольцом,  с  помощью
которого, путем больших стараний  и  ухищрений,  он  сумел-таки  подтянуть
заветный обломок поближе к ограде. Когда он наконец взял вещь  в  руки,  у
него вырвалось победное восклицание, и в это самое мгновенье раздался  бой
часов. Он понял, что  ему  ни  за  что  не  успеть  на  поезд.  Встреча  с
избирателями прошла  без  него.  Но  как  могло  получиться,  что  фарфор,
разбившись, приобрел  именно  такую  форму?  Тщательный  осмотр  снял  все
сомнения: пятиконечная форма образовалась случайно, и тем  более  странно,
что существует такой предмет, уж совсем маловероятно,  что  в  целом  мире
есть что-либо подобное.  Водруженный  на  противоположном  конце  каминной
доски от зеленого осколка,  найденного  на  пляже,  новый  трофей  казался
чем-то  неземным,  пестрым  и  загадочным,  как  фантастический   арлекин.
Казалось, он танцует один в бесконечном пространстве, как мигающая звезда.
Джона поражал контраст между живым и ярким фарфором  и  немым,  задумчивым
стеклом; он в изумлении спрашивал себя, как это возможно, чтобы два  таких
предмета существовали в одной вселенной, да что там - в одной комнате,  на
одной узкой мраморной доске. Вопрос оставался без ответа.
   Он начал проводить все больше времени там, где попадается битый фарфор,
- на пустырях, что тянутся вдоль железных дорог, у снесенных  домов  и  на
пустопорожних землях у лондонских окраин. Но мало  кто  бросает  фарфор  с
большой высоты. Для этого требуется редкое совпадение обстоятельств: очень
высокий дом и женщина достаточно  пылкого  и  необузданного  нрава,  чтобы
запустить фарфоровой вазой  или  сахарницей  прямо  в  окно,  не  думая  о
прохожих. Битого  фарфора  было  сколько  угодно,  но  преобладали  жалкие
неинтересные  осколки,  начисто  лишенные  характера  и  индивидуальности.
Однако,  углубляясь  в  изучение  вопроса,   он   все   больше   поражался
бесконечному разнообразию форм, обнаруживаемых в одном только  Лондоне,  и
предавался долгам размышлениям о  богатстве  фактур  и  орнаментов.  Самые
интересные предметы он относил домой и  устанавливал  на  каминной  доске,
хотя роль их,  надо  сказать,  становилась  все  более  декоративной,  ибо
количество деловых бумаг убывало на глазах.
   Он  пренебрегал  своими  обязанностями  или  же  выполнял  их   слишком
равнодушно, а может, избирателей, которые бывали у него, шокировал вид его
каминной доски. Так или иначе, он не прошел в парламент, но когда его друг
Чарльз, принявший это поражение близко к сердцу,  поспешил  изъявить  свое
сочувствие, он нашел Джона в отличном расположении  духа  и  вынужден  был
заключить, что бедняга просто еще не осознал всю серьезность случившегося.
   А дело в  том,  что  Джон  побывал  в  тот  день  на  Барнской  пустоши
неподалеку от Лондона и нашел под кустом  утесника  изумительный  железный
обломок. Он был почти такой же формы, как зеленое  стекло  -  массивный  и
округлый, но такой тяжелый, черный и холодный, что Джон был уверен  в  его
неземном происхождении: это либо осколок  погасшей  звезды,  либо  частица
испепеленной планеты. Он оттягивал карман; даже каминная доска,  казалось,
прогибалась под его тяжестью; от него веяло космическим холодом. И все  же
этот метеорит стоял теперь здесь,  совсем  близко  от  зеленого  стекла  и
фарфоровой звезды.
   Переводя взгляд с одного предмета на другой, молодой человек  испытывал
мучительное, неодолимое желание обладать еще более чудесными  сокровищами.
Теперь он почти все силы отдавал поискам. Если бы не  жгучая  жажда  новых
находок и не твердое убеждение,  что  однажды  какая-нибудь  свалка  щедро
вознаградит  его,  то  от  бесконечных  разочарований,  не  говоря  уж  об
усталости и насмешках, у него бы опустились руки.  Вооружившись  сумкой  и
палкой с раздвижным крюком на конце, он исследовал земляные кучи, шарил  в
зарослях кустарника; прочесывал узкие тропинки и  проходы  между  стенами,
где, как он знал по опыту, попадаются выброшенные предметы. Его требования
повысились,  и  вкус  стал  более  изощрен,  а  следовательно,  участились
разочарования, но всегда  какой-нибудь  проблеск  надежды  -  какой-нибудь
причудливый осколок стекла или фарфора - манил его  в  неизведанную  даль.
Проходил день за днем. Он был уже немолод.  Его  карьера  -  то  есть  его
политическая карьера - осталась в  прошлом.  Знакомые  перестали  навещать
его. Он был так молчалив, что было бы бессмысленно приглашать его на обед.
Он никогда  не  говорил  о  своих  подлинных  устремлениях;  по  поведению
окружающих было ясно, что они его не поймут.
   Теперь он сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел,  как  Чарльз,
сам того не замечая, поднимает один за другим камни  с  каминной  доски  и
резко ставит их на  место,  чтобы  придать  больший  вес  своим  словам  о
политике правительства.
   - В чем была настоящая причина,  Джон?  -  неожиданно  спросил  Чарльз,
повернувшись к нему. - Почему ты все бросил? Почему у тебя вот  так  сразу
опустились руки?
   - У меня не опустились руки, - ответил Джон.
   - Но теперь-то у тебя нет никакой надежды, - отрезал Чарльз.
   - Вот тут я с тобой не согласен!  -  возразил  Джон,  и  в  голосе  его
прозвучала убежденность.
   Чарльз посмотрел на него, и ему стало не  по  себе;  в  голову  полезли
чудовищные сомнения; у него было такое чувство, что они говорят  о  разных
вещах. Пытаясь как-то развеять ужасное, гнетущее настроение, он огляделся,
но царив