х; слуг и  служанок;  сюртуков  и  брюк;
мантилек и кринолинов; гобеленовых занавесей; плюшевых занавесей; угольной
пыли и дыма; вина и сигар.  Каждая  комната,  когда  он  проходил  мимо  -
столовая, гостиная, библиотека, спальня, - чего-то добавляла к  букету;  а
тем временем томный ворс ковров жадно ласкал и нежно удерживал  его  лапы.
Наконец они очутились перед закрытой дверью в глубине  дома.  И  на  тихий
стук тихо отворилась дверь.
   Спальню мисс Барретт - ибо она это и была - держали всегда  в  темноте.
Свет, обычно приглушенный занавесом из  зеленой  камки,  летом  еще  более
затенялся плющом, многоцветной фасолью, вьюнками  и  настурциями,  которые
росли на окне. Сперва Флаш не различил в  бледно-зеленом  сумраке  ничего,
кроме пяти загадочных и мерцающих, словно  парящих  шаров.  Но  здесь  его
снова ошеломил запах. Лишь ученый, который ступень за  ступенью  спускался
по мавзолею и вдруг очутился в склепе, поросшем мхом, склизком от плесени,
пропитанном кисловатым духом веков и тлена, и вот ничего  не  различает  в
тусклом свете своей лампы, кроме тающих, словно парящих,  мраморных  битых
бюстов, и гнется и тянет шею, чтоб получше их  разглядеть,  -  лишь  такой
ученый под сводами склепа в разрушенном городе  мог  бы  понять  всю  силу
чувств, охвативших Флаша, когда он впервые очутился в  спальне  больной  и
вдохнул запах одеколона.
   Очень медленно, очень смутно,  с  помощью  носа  и  лап,  Флаш  выделял
очертанья предметов, заполнивших комнату. Это огромное, возле  окна,  был,
надо думать, шкаф. Рядом стоял, очевидно, комод. Посредине, на гладь пола,
всплыл, кажется, стол, обведенный каким-то кругом, а потом  вырисовывались
еще неясные образы кресла и тоже стола.  Но  вещи  здесь  не  были  просто
собою. Все подо что-то маскировалось.  Шкаф  захватили  три  белых  бюста;
комод оседлала  книжная  полка;  полка  была  обита  малиновым  мериносом;
умывальник венчался полочками; полочки венчались еще двумя бюстами.  Ничто
в этой комнате не желало быть только собою.  Все  принимало  личины.  Даже
оконные шторки не были попросту  шторками.  Были  они  из  чего-то  такого
раскрашенного, и на  них  были  замки,  и  ворота,  и  рощи,  и  крестьяне
прогуливались по ним. Зеркала вносили еще большую путаницу, и  получалось,
что здесь не пять бюстов пяти поэтов, а уже их взялось откуда-то десять, и
столов здесь было не два, а четыре. Но вдруг Флаш столкнулся  с  вовсе  уж
поразительной несуразностью. Из дыры в стене на него, дрожа языком, блестя
глазами, смотрел - другой пес! Изумленный, он остановился. Он  приблизился
с трепетом.
   Так приближаясь, так прядая назад, Флаш  едва  слышал  шелест  и  плеск
разговора, будто гул ветра в дальних вершинах  дубов.  Он  продолжал  свои
разыскания  осторожно,  сдерживаясь,  как  осторожно  ступает  путник   по
дремучему лесу, не зная, не лев ли - эта тень перед ним и не  кобра  ли  -
этот корень? Но вот он заметил, что над ним двигают что-то огромное,  и  у
него наконец сдали нервы, и, дрожа, он забился за ширму.  Голоса  смолкли.
Дверь захлопнулась. На секунду он замер - опустошенный, разбитый. И  вдруг
- будто острые тигриные когти впились в него - и  сразу  он  вспомнил.  Он
понял, что он один - он брошен. Он метнулся к двери. Дверь  была  закрыта.
Он скребся, он вслушивался. Он слышал, как по лестнице спускается  кто-то.
Он узнал шаги своей хозяйки. Вот она остановилась. Но нет, пошла  -  вниз,
вниз. Мисс Митфорд очень медленно, очень тяжко, очень трудно спускалась по
лестнице. Он слышал, как замирают ее шаги, и его  охватил  ужас.  Одна  за
другою хлопали двери, пока мисс Митфорд спускалась по  лестнице,  навсегда
отделяя его от воли;  полей;  от  зайцев;  травы;  от  любимой,  обожаемой
хозяйки - милой старой женщины, которая мыла его, и наказывала, и  кормила
его со своей тарелки, хотя ей и самой не всегда удавалось сытно поесть,  -
от всего, что узнал он о счастье,  любви,  о  доброте  человеческой!  Вот!
Хлопнула дверь парадного. Он остался один. Она его бросила.
   И такое отчаяние его охватило, такая нашла на него тоска, так  поразила
его безжалостность и неотвратимость рока, что он поднял  голову  и  громко
завыл. Голос позвал: "Флаш!" Он не услышал. "Флаш!" - повторил  голос.  Он
вздрогнул. Он-то думал, что  он  здесь  один.  Он  повернулся.  Значит,  в
комнате есть еще кто-то? Что это там, на кушетке? В безумной надежде,  что
существо это, кем бы ни оказалось оно, откроет  ему  дверь  и  он  кинется
следом за мисс Митфорд и найдет ее, что это просто  игра  в  прятки,  как,
бывало, дома, в теплице, - Флаш метнулся к кушетке.
   - Ох, Флаш! - сказала мисс Барретт. Впервые она посмотрела ему в глаза.
Впервые Флаш увидел леди, лежавшую на кушетке.
   Оба удивились. Тяжелые локоны  обрамляли  лицо  мисс  Барретт;  большие
яркие глаза  сияли  на  этом  лице;  улыбался  большой  рот.  Тяжелые  уши
обрамляли физиономию Флаша; глаза у него тоже были большие и яркие: и  рот
был большой. Они были очень похожи. Глядя друг на друга, оба подумали: "Да
это же я!" И сразу потом: "Но какая,  однако  же,  разница!"  У  нее  было
истомленное, больное лицо, бледное от недостатка света, воли и воздуха.  У
него  -  бодрая,  цветущая  мордочка  юного,  резвого,   веселого   зверя.
Расколотые надвое, но вылитые в одной форме - не дополняли  ли  они  тайно
друг друга? И в ней заложено - это все? А он? Но нет. Их  разделяла  самая
глубокая пропасть, какая только мыслима между двумя существами.  Она  была
говорящая. Он - нем.  Она  была  женщина.  Он  -  пес.  Так,  нерасторжимо
связанные и бесконечно отъединенные, смотрели они  друг  на  друга.  Потом
один прыжок - и Флаш очутился на кушетке и  улегся  там,  где  ему  отныне
предстояло лежать, - на коврике у ног мисс Барретт.



        "2. В СПАЛЬНЕ"

   Лето 1842 года, говорят нам историки, не запомнилось ничем необычайным,
но для Флаша оно оказалось до того необычайным, что впору было испугаться,
не перевернулся ли мир. Это было лето, проведенное в спальне; лето с  мисс
Барретт. Лето в Лондоне; в центре цивилизации. Сперва он не видел  ничего,
кроме спальни и мебели в спальне, но все равно голова у него  шла  кругом.
Опознать, различить и назвать по именам все непонятные  предметы,  которые
он видел, само по себе было ужасно трудно. И он еще не успел освоиться  со
столом, и с бюстами, и с умывальником, и запах одеколона еще надрывал  ему
ноздри, когда настал один из тех редкостных дней - ясный, но не  ветреный,
теплый, но не знойной, сухой, но не  пыльный,  -  когда  и  больной  можно
подышать воздухом. День, когда  мисс  Барретт  вполне  могла  решиться  на
смелое приключение - отправиться за покупками со своей сестрой.
   Вызвали карету; мисс Барретт встала с кушетки; укутанная и  обмотанная,
она спустилась по лестнице. Флаш, разумеется, отправился вместе с ней.  Он
прыгнул следом за нею в карету. Он лежал у нее на коленях, и пышный Лондон
во всем  великолепии  представал  его  изумленному  взору.  Они  ехали  по
Оксфорд-стрит. Он видел дома, состоящие почти  целиком  из  стекла.  Видел
витрины,  разукрашенные  сверканьем  вымпелов;  ломящиеся   от   розового,
лилового, красного, желтого блеска. Карета  остановилась.  Он  ступил  под
таинственные своды, в колышущееся цветное марево кисеи.  До  самых  глубин
его пронизали несчетные смутные ароматы Аравии и  Китая.  Ярко  вспыхивали
над прилавками нежные ярды порхающего шелка; темней, неспешней  -  тяжелый
разворачивался бомбазин. Прощелкали ножницы; блеснули монеты; прошелестела
бумага; закрепилась бечевка. И от  качанья  перьев,  от  реющих  вымпелов,
танцующих лошадей, желтых ливрей, проплывающих мимо лиц Флаш так утомился,
что рухнул, и уснул, и видел сны, и  опомнился  только  тогда,  когда  его
подняли с сиденья кареты и дверь на Уимпол-стрит снова затворилась за ним.
   Но назавтра держалась ясная погода, и мисс Барретт  отважилась  на  еще
более дерзкое предприятие - она отправилась гулять в инвалидном кресле  по
Уимпол-стрит. И снова Флаш ее сопровождал. Впервые услышал он, как  цокают
его когти  по  звонким  лондонским  плитам.  Впервые  все  запахи  жаркого
лондонского лета залпом ударили ему в ноздри. Он вдыхал обморочные запахи,
прячущиеся в сточных желобах; горькие запахи,  гложущие  железные  ограды;
буйные, неуемные запахи, поднимающиеся из подвалов, - запахи,  куда  более
изощренные, нечистые и коварные, чем те, которые он  вдыхал  в  полях  под
Редингом; запахи совершенно недоступные для человеческого  нюха;  и  в  то
время как кресло спокойно катилось дальше, он останавливался  оторопев;  и
внюхивался, и наслаждался, пока его не оттаскивали за  поводок.  Вдобавок,
труся по Уимпол-стрит за креслом мисс Барретт, он совершенно растерялся от
мельканья прохожих. Морду ему овевали юбками; задевали брюками  по  бокам;
иной раз колесо мелькало всего в каком-нибудь дюйме от  его  носа;  воющим
ветром погибели дохнуло ему в уши и вздыбило очесы на  лапах,  когда  мимо
прогрохал фургон. И он рванулся с поводка. Слава Богу, ошейник впился  ему
в шею; мисс Барретт крепко его держала, не  то  он  бросился  б  навстречу
погибели.
   Наконец,  обмирая   от   нетерпения   и   восторга,   он   очутился   в
Риджентс-парке. И вот когда он снова,  будто  после  долгих  лет  разлуки,
увидел траву, и деревья, и цветы, древний охотничий зов полей отозвался  у
него в ушах, и он понесся вперед, как он носился в родных полях.  И  снова
ошейник впился ему в горло, его оттянули назад. Но разве это не трава,  не
деревья? - спрашивал  он.  Разве  это  не  знаки  свободы?  Он  же  всегда
опрометью несся вперед, как только  мисс  Митфорд  выходила  гулять,  ведь
правда? Почему же здесь он невольник? Он замер. Здесь, он  заметил,  цветы
стояли гораздо теснее, чем  дома;  они  жались  друг  к  другу  на  тесных
делянках. Делянки пересекались твердыми черными тропками. Люди в блестящих
цилиндрах грозно вышагивали по тропкам. Завидя их, он  теснее  прижался  к
креслу. И уже после нескольких  таких  прогулок  он  постиг  очень  важную
истину. Сопоставляя одно с другим, он пришел  к  умозаключению.  Там,  где
есть клумбы, есть и асфальтовые тропки;  где  есть  клумбы  и  асфальтовые
тропки,  есть  люди  в  блестящих  цилиндрах;  там,  где  есть  клумбы,  и
асфальтовые тропки, и люди в блестящих  цилиндрах,  собаки  должны  ходить
только на цепи. Не умея прочесть ни единого слова на табличке у входа,  он
тем не менее понял - в Риджентс-парке собаки должны ходить только на цепи.
   И к этим зачаткам познаний, почерпнутым из странного опыта  летом  1842
года, скоро прибавилось еще кое-что: собаки, оказывается,  не  равны,  они
неравноправны. На  Третьей  Миле  Флаш  без  зазрения  совести  общался  с
дворнягой из кабака и с помещичьими борзыми; он не, делал  различия  между
собой  и  собачонкой  лудильщика.  Возможно  даже,  мать  его  щенка,  без
родословной произведенная в спаниельство, была всего  лишь  дворняга,  ибо
уши у нее никак не отвечали хвосту.  Но  лондонские  собаки,  скоро  понял
Флаш, были строго разделены на классы. Одни  ходили  на  поводках;  другие
рыскали сами по себе. Одни прогуливались  в  каретах  и  пили  из  красных
мисочек; другие,  помятые,  без  ошейников,  добывали  себе  пропитание  в
сточных канавах. Стало быть, начал прозревать Флаш, собаки  неравны;  одни
высокого происхождения, другие  низкого;  и  догадки  его  подтверждались,
когда, проходя по Уимпол-стрит, он слышал обрывки собачьих  бесед:  "Видал
субчика? Ну дворняга!.. Что ты, благороднейший спаниель. Голубая  кровь!..
Этому уши бы еще чуть покудрявей!.. Поздравляю - вихор!"
   Из этих фраз и по интонации хвалы или хулы, с которой они произносились
у почты ли или у кабачка, где лакеи совещались о ставках  на  дерби,  Флаш
еще до наступления осени понял, что между собаками нет равенства, что есть
собаки низкого и есть собаки высокого происхождения. Но кто  же  тогда  он
сам? И  не  успел  Флаш  вернуться  домой,  он  тотчас,  приосанясь,  стал
придирчиво изучать себя в зеркале. Слава благим небесам,  он  чистокровный
породистый пес! Голова у него гладкая; глаза круглые, но  не  навыкате;  у
него очесы на лапах; он ни в чем не уступит самому благородному кокеру  на
всей Уимпол-стрит.  Вдобавок  он  пьет  из  красной  мисочки.  Да,  таковы
привилегии знатности. Он затихает покорно,  когда  на  ошейнике  укрепляют
карабин поводка, - таково ее бремя. Как-то мисс Барретт, увидев его  перед
зеркалом, ошиблась на его счет. Он философ,  решила  она,  размышляющий  о
несоответствии  между  сущим  и  видимым.  Совершенно  напротив,  он   был
аристократ, оценивающий собственные достоинства.
   Но скоро кончились  теплые  летние  дни;  задули  осенние  ветры;  мисс
Барретт уже не выходила из затворничества своей спальни. Жизнь Флаша  тоже
переменилась. Воспитание на свежем воздухе сменилось воспитанием в четырех
стенах, а это для пса с темпераментом Флаша было ужасно мучительно. Жалкие
выходы его, краткие и лишь по неотложной надобности, совершались отныне  в
обществе Уилсон, горничной мисс Барретт. Остальное время  он  проводил  на
кушетке у ног мисс Барретт. Все словно сговорилось против  его  природы  и
склонностей.  В  прошлом  году,  когда  задули  осенние  ветры,   он   как
сумасшедший носился по жнивью; теперь, когда плющ стучал по стеклам,  мисс
Барретт просила Уилсон  проверить,  хорошо  ли  заперты  окна.  Желтели  и
осыпались в оконных ящиках листья настурций и многоцветной фасоли, и  мисс
Барретт плотнее куталась в индийскую шаль.  Октябрьский  дождь  стучал  по
стеклам, и Уилсон разводила огонь в камине и подсыпала  туда  угля.  Потом
осень перешла в зиму, и в воздухе разлилась желчь первых туманов. Уилсон и
Флаш с  трудом  пробирались  к  почтовой  тумбе  и  к  аптеке.  Когда  они
возвращались, в комнате ничего уже было не различить, только бюсты  бледно
мерцали над шкафом; крестьяне и замки исчезали со шторок; в  окнах  стояла
желтая пустота. Флашу казалось, что он и мисс  Барретт  живут  в  одинокой
пещере среди подушек и греются у костра. За окном  непрестанно  жужжала  и
глухо урчала улица.  Порою  голос  хрипло  взывал:  "Чиню  старые  стулья,
корзины!", а то раздавались взвизги шарманки, приближаясь, делались громче
и, удаляясь, стихали. Но ни  один  из  этих  звуков  не  звал  к  свободе,
движению, деятельности. Ветер и дождь,  ненастные  дни  осени  и  холодные
зимние дни - все они значили для Флаша  одно:  тишь  и  тепло;  зажигались
лампы, задергивались занавеси, и кочерга ворошила угли в камине.
   Сначала ему было невмоготу. Он не сдержался и стал носиться по  комнате
как-то ветреным  осенним  днем,  когда  по  жнивью,  конечно,  рассыпались
куропатки. В ветре чудились ему звуки выстрелов. Он бросался  к  двери  со
вздыбленной холкой, когда на улице кто-то лаял. Но мисс  Барретт  окликала
его и клала руку ему на ошейник, и тогда совсем новое чувство - он не  мог
отрицать, - неодолимое, странное, неловкое (он не знал, как назвать его  и
почему он ему подчинялся) удерживало  его.  Он  тихо  ложился  у  ее  ног.
Смиряться, превозмогать себя, преодолевать  самые  пылкие  свои  порывы  -
таков был главный урок, затверженный им в спальне, урок такой  неимоверной
трудности, что  иным  филологам  куда  легче  выучить  греческий,  а  иным
генералам и половины усилий  не  стоит  выиграть  битву.  Но  ведь  ему-то
преподавала мисс Барретт. Меж ними, чувствовал Флаш, от  недели  к  неделе
крепла связь, обременительная, блаженная  близость;  и  если  его  радость
причиняла ей боль, то уже радость была ему не в радость,  а  была  на  три
четверти болью. Эта истина день ото дня получала новые подтверждения.  Вот
кто-нибудь открывал дверь и свистал Флаша. Почему бы не выйти? Он мечтал о
прогулке; лапы у него  затекали  от  лежанья  на  кушетке.  Он  так  и  не
примирился с запахом одеколона. Но нет - хоть дверь стояла открытая, он не
мог бросить мисс Барретт. Он шел к двери, на полпути медлил и возвращался.
"Флаш, - писала мисс Барретт, - мой друг, мой преданный друг. Я  для  него
важнее, чем свет в окошке". Она не  могла  выходить  на  улицу.  Она  была
прикована к кушетке. "Птичка в клетке, - писала  она,  -  вполне  бы  меня
поняла". А Флаш, когда открывался вольный мир,  жертвовал  всеми  запахами
Уимпол-стрит, чтоб только лежать у ее ног.
   Однако  порою  связь  чуть  не  порывалась;   вдруг   им   не   хватало
взаимопониманья. Тогда они лежали и смотрели  друг  на  друга,  совершенно
недоумевая. Почему, удивлялась мисс Барретт, Флаш ни  с  того  ни  с  сего
вздрагивает, и скулит, и прислушивается? Она ничего не слышала; она ничего
не видела; в комнате, кроме них, не было никого.  Ей  было  невдомек,  что
Фолли, болоночка ее сестры, прошла за дверью; что  лакей  в  первом  этаже
кормит Каталину, кубинскую ищейку, бараньей костью. А Флаш  это  знал;  он
все слышал; его раздирали попеременно то вожделенье,  то  алчность.  И  со
всем своим поэтическим воображением мисс Барретт  не  могла  угадать,  что
значил для Флаша мокрый зонтик Уилсон; какие он будил в нем воспоминания о
лесах, попугаях, о трубных кличах слонов; и  того  не  поняла  она,  когда
мистер Кеньон зацепился за шнур колокольчика, что Флаш  услышал  проклятья
темнолицых горцев; что крик "Спаи! Спан!" отдался у него в ушах, и  глухая
наследственная ненависть заставила его укусить мистера Кеньона.
   Точно так же Флаша порою ставило в тупик поведение  мисс  Барретт.  Она
часами лежала и водила по белому листу бумаги черной палочкой, и вот глаза
ее вдруг наполнялись слезами; но отчего? "Ах, милый мистер Хорн, -  писала
она, -  здоровье  мое  пошатнулось...  а  потом  эта  ссылка  в  Торкви...
превратившая жизнь мою навеки в ночной кошмар и лишившая меня того, о  чем
и рассказать нельзя; никому не говорите об  этом.  Не  говорите  об  этом,
милый мистер Хорн". Но в комнате не было ни звуков,  ни  запахов,  которые
могли бы вызвать слезы мисс Барретт. А то, водя  этой  своей  палочкой  по
бумаге, мисс Барретт  вдруг  разразилась  смехом.  Она  нарисовала  "очень
точный и выразительный портрет Флаша, который  забавно  воспроизводит  мои
черты, и если, - написала она далее, уже под  портретом,  -  он  не  может
вполне сойти за мой собственный, то лишь оттого, что я не вправе притязать
на эти совершенства". Ну и что смешного было в черной кляксе, которую  она
совала под нос Флашу? Он ничего не учуял; ничего не  услышал.  В  комнате,
кроме них, не было никого. Да, они не могли объясняться с помощью слов,  и
это, бесспорно, вело к недоразумениям. Но не вело ли  это  и  к  особенной
близости? "Писание, -  как-то  воскликнула  мисс  Барретт  после  утренних
трудов, - писание, писание..." "В конце концов, - наверное, подумала  она,
- все ли выражают слова? Да и что слова могут выразить?  Не  разрушают  ли
слова неназываемый, им неподвластный образ?"  Однажды,  по  крайней  мере,
мисс Барретт, уж верно, пришла к этому умозаключению. Она лежала,  думала;
она совершенно забыла про Флаша, и мысли ее были так печальны,  что  слезы
катились из глаз и капали на  подушку.  И  вдруг  косматая  голова  к  ней
прижалась; большие сияющие глаза отразились в ее глазах; и она вздрогнула.
Флаш это - или Пан? А сама она, бедная затворница Уимпол-стрит,  не  стала
ли вдруг греческой нимфой в темном гроте Аркадии? И  не  прижался  ли  сам
бородатый бог устами к ее устам? На миг она преобразилась; она была нимфа,
и Флаш был - Пан. Горело солнце, пылала любовь. Но, положим,  Флаш,  вдруг
обрел  бы  дар  речи,  разве  сумел  бы  он  сказать  что-нибудь  умное  о
картофельной болезни в Ирландии?
   Флаша тоже волновали странные порывы. Он смотрел, как тонкие руки  мисс
Барретт нежно поднимают шкатулку либо ожерелье со столика, и мохнатые  его
лапы словно сжимались, он мечтал о том, чтоб они тоже оканчивались десятью
отдельными пальцами.  Он  вслушивался  в  ее  низкий  голос,  скандирующий
бессчетные слоги, и он