итыми окнами; где  воду  пускают  только  дважды  в
неделю, где нищета и  порок  рождают  нищету  и  порок.  Они  очутились  в
области, неведомой для почтенного кучера. Пролетка стала; кучер у трактира
справился о дороге. Из дверей вышло несколько  человек.  "Вам,  видать,  к
мистеру Тэйлору!" В этот загадочный мир  пролетку  с  двумя  дамами  могло
занести по одному-единственному поводу, и уж  понятно  какому,  по  высшей
степени неприятному поводу. Один из спрашивавших побежал обратно в  дом  и
вышел, оповещая, что мистера Тэйлора "дома нету! Но не угодно  ли  войти?"
Уилсон вне себя от ужаса молила  ни  о  чем  таком  и  не  думать.  Вокруг
пролетки толпились мужчины  и  мальчишки.  "Не  угодно  ли  видеть  миссис
Тэйлор?" - спросила одна личность. Мисс Барретт не  имела  желания  видеть
миссис Тэйлор; но тут на пороге явилась невероятной толщины  особа,  "судя
по  толщине  ее,  незнакомая  с  изнурительными  угрызениями  совести",  и
сообщила  мисс  Барретт,  что  муж  ее   в   отсутствии;   "может,   через
минуту-другую пожалует, а может, и через часок-другой - не угодно ль войти
обождать?". Уилсон дернула ее за  подол.  Ждать  у  эдакой  в  доме!  И  в
пролетке-то сидеть было тошно под взглядами этих мужчин и мальчишек. Итак,
мисс Барретт вступила в переговоры с  "бандиткой  огромных  размеров",  не
покидая пролетки. Она сказала, что ее собака - у мистера  Тэйлора;  мистер
Тэйлор обещал вернуть собаку. Можно ли  рассчитывать,  что  мистер  Тэйлор
доставит собаку  на  Уимпол-стрит  сегодня  же?  "И  не  сомневайтесь",  -
отвечала толстуха с неотразимой улыбкой. Наверное, он  как  раз  по  этому
делу и отлучился. И она "весьма грациозно мне покивала".
   Пролетка повернула и  оставила  позади  Мэннинг-стрит,  Шодитч.  Уилсон
считала,  что  они  "насилу  живые  отделались".  Мисс  Барретт   и   сама
переволновалась  не  на  шутку.  "Шайка,  очевидно,   сильная.   Общество,
"любители"... прочно тут укоренились", - писала она. В голове ее теснились
мысли,  в  глазах  кружились  картины.  Так  вот  что  обреталось   позади
Уимпол-стрит - эти лица, эти дома... Покуда она сидела  в  пролетке  возле
трактира, она увидела больше, чем видела за все пять лет своего  заточения
в спальне на Уимпол-стрит. "Эти лица!" - восклицала она. Они  выжглись  на
ее зрачках. Они подстрекнули ее воображение, как  "божественные  мраморные
духи" - бюсты над книжной полкой -  никогда  не  могли  его  подстрекнуть.
Здесь жили женщины; покуда она лежала на кушетке, читала, писала, вот  так
они жили. А пролетка уже снова  катила  мимо  четырехэтажных  домов.  Мимо
знакомых дверей и окон; мимо шлифованных кирпичей, медных  дверных  ручек,
неизменяемых занавесей. По Уимпол-стрит,  к  пятидесятому  нумеру.  Уилсон
спрыгнула на  тротуар  -  и  какое  же  счастье  было  снова  оказаться  в
безопасности. Но мисс Барретт, наверное, мгновенье  помедлила.  Перед  ней
все стояли "эти лица". Они еще вернутся к ней годы спустя, когда она будет
сидеть на балконе под солнцем Италии. Они вдохновят самые  яркие  страницы
"Авроры Ли" [стихотворный роман Элизабет Браунинг (1806-1861), посвященный
теме равноправия женщины (1857)]. А покамест дворецкий распахнул дверь,  и
она пошла вверх по лестнице, к себе в комнату.
   В субботу был пятый  день  заточения  Флаша.  Почти  изнемогший,  почти
отчаявшийся,  лежал  он,  задыхаясь,   в   углу   переполненной   комнаты.
Распахивалась и хлопала дверь. Раздавались хриплые крики. Визжали женщины.
Попугаи болтали, как привыкли болтать со вдовами на Мейда-Вейл,  но  здесь
злые старухи отвечали  им  бранью.  В  шерсти  Флаша  копошилась  какая-то
нечисть, но у него не было сил отряхиваться.  Все  прошлое  Флаша,  разные
сцены - Рединг, теплица,  мисс  Митфорд,  мистер  Кеньон,  книжные  полки,
бюсты, крестьяне на шторках - поблекли, растаяли, как тают снежные  хлопья
в котле. Если он и связывал с чем-то свои надежды, то с чем-то  безымянным
и смутным;  с  неясным  лицом  без  черт,  которое  для  него  по-прежнему
называлось мисс Барретт. Она по-прежнему существовала; все прочее  в  мире
исчезло; она же по-прежнему  существовала,  но  меж  ними  пролегла  такая
пропасть,  которую  едва  ли  она  могла  одолеть.  Снова  на  него  стала
надвигаться тьма,  такая  тьма,  что,  казалось,  раздавит  последнюю  его
надежду - мисс Барретт.
   И правда -  силы  Уимпол-стрит,  даже  и  в  эти  последние  мгновенья,
боролись против воссоединения мисс Барретт и Флаша.  В  субботу  днем  она
лежала и ждала, что Тэйлор придет, как пообещала  необъятная  толстуха.  И
вот он пришел, но пришел без собаки. Он передал снизу - пусть мисс Барретт
вперед выложит шесть гиней, и он сразу пойдет на Уайтчепел  за  собакой  -
"честное благородное  слово".  Чего  именно  стоило  "честное  благородное
слово" мерзавца Тэйлора, мисс Барретт не знала, но "выхода  не  было";  на
карте стояла жизнь  Флаша.  Она  отсчитала  шесть  гиней  и  послала  вниз
Тэйлору. Но по воле несчастной судьбы, пока Тэйлор ждал в  прихожей  среди
зонтов, гравюр, ковров и  прочих  ценных  предметов,  туда  вошел  Альфред
Барретт. Увидев "мерзавца" Тэйлора у себя  в  доме,  он  вознегодовал.  Он
метал громы и молнии. Он обозвал его "мошенником, вором,  обманщиком".  На
каковые определения  мистер  Тэйлор  сумел  достойно  ответить.  И  -  что
значительно хуже - он поклялся "спасеньем своей души, что  нам  не  видать
нашей собаки",  и  выбежал  вон.  Значит,  наутро  ожидался  окровавленный
сверток.
   Мисс Барретт поспешно оделась и кинулась вниз. Где Уилсон? Пусть найдет
пролетку. Она тотчас отправится на Мэннинг-стрит. Семейство  бросилось  ее
удерживать. Темнеет. Она и так устала. Предприятие и для здорового мужчины
рискованное. С ее стороны - это  просто  безумие.  Так  они  ей  говорили.
Братья, сестры  обступили  ее,  и  грозили,  и  убеждали,  "орали,  что  я
"безумица", упряма и зла, - меня честили не хуже,  чем  мистера  Тэйлора".
Она стояла на своем. В конце концов они осознали ее невменяемость. Что  бы
это ни повлекло за собой, ей следовало уступить. Септимус обещал, если  Ба
вернется к себе и успокоится, пойти к Тэйлору, заплатить деньги и привести
собаку.
   И вот сумерки пятого сентября сгустились и настала ночь  на  Уайтчепел.
Опять распахнулась дверь, вошел тот, косматый, и за шкирку  выволок  Флаша
из угла. Глядя на ненавистную физиономию  старого  врага,  Флаш  не  знал,
ведут ли его навстречу погибели или свободе.  И  если  б  не  одно  зыбкое
воспоминание, ему было бы, в общем, уже все равно.  Враг  нагнулся.  Зачем
корявые пальцы ощупали горло Флаша?  Нож  у  него  в  руках  или  поводок?
Спотыкающегося, валкого, чуть не ослепшего Флаша вывели на волю.
   На Уимпол-стрит мисс Барретт совсем лишилась аппетита. Жив ли Флаш? Она
не знала. В восемь часов в дверь постучали; как всегда - письмо от мистера
Браунинга. Но когда  дверь  отворили,  чтоб  впустить  письмо,  в  комнату
метнулось еще что-то: Флаш. Он тотчас устремился к красной мисочке. Ее три
раза наполняли; а он все пил. Мисс Барретт  смотрела,  как  пьет  грязная,
затравленная собачонка, "Он не так мне  обрадовался,  как  я  ожидала",  -
заключила она. Нет, у  него  было  одно-единственное  желание  -  напиться
чистой воды.
   Но ведь мисс Барретт только мельком видела лица тех людей  и  запомнила
их навсегда. А Флаш был в их власти почти пять суток.  И  когда  он  снова
очутился здесь, на подушках, он,  кажется,  уже  ничего  не  хотел,  кроме
свежей воды. Он пил не переставая. Прежние пенаты - книжная  полка,  шкаф,
бюсты, - кажется, утратили для него смысл. Комната уже не составляла  весь
мир; она была лишь укрытие. Лишь овражек рядом с дрожащим листком  посреди
глухого леса, где затаились звери и чудища; где под  каждым  кустом  залег
разбойник и враг. Флаш лежал, опустошенный, в ногах у мисс Барретт, а  вой
заточенных собак и отчаянные  вопли  птиц  еще  звучали  у  него  в  ушах.
Отворялась дверь, и он вздрагивал, боясь,  что  войдет  тот,  косматый,  с
ножом. То был просто мистер Кеньон с книгой; то был просто мистер Браунинг
со своими желтыми перчатками. Но  теперь  он  сжимался  при  виде  мистера
Кеньона и мистера Браунинга.  Он  им  больше  не  верил.  За  их  улыбками
скрывались жестокость, предательство и обман. Ласки их ничего не  значили.
Он даже боялся теперь ходить с Уилсон к почтовой тумбе. Он не мог  и  шагу
ступить без поводка. Когда ему говорили:  "Бедный  Флаш,  злые  люди  тебя
украли, да?" - он поднимал голову и выл и скулил. Заслышав  свист  хлыста,
он кидался вниз по  подвальным  ступенькам.  Дома  он  все  жался  к  мисс
Барретт. Она одна его не предала. В нее он пока еще веровал. Постепенно он
снова ее обретал. Замученный, дрожащий, грязный и страшно тощий, он  лежал
на кушетке у ее ног.
   Шли дни, Уайтчепел стиралась из памяти,  и  Флаш,  лежа  рядом  с  мисс
Барретт на  кушетке,  читал  в  ее  мыслях  даже  яснее,  чем  прежде.  Их
разлучали; и вот они снова вместе. Право  же,  никогда  не  были  они  так
близки. Каждый жест ее, каждое движение отзывались в его  душе.  А  теперь
она словно все время была в движении. Когда ей принесли пакет, она  просто
спрыгнула с кушетки. Она  вскрыла  пакет;  трясущимися  пальцами  вытащила
оттуда грубые башмаки. И тотчас запрятала поглубже в шкаф. И  снова  легла
на кушетку, будто ничего не случилось. А ведь что-то случилось.  С  Флашем
наедине она встала и вынула из ящика стола бриллиантовое ожерелье.  Вынула
шкатулку с письмами мистера Браунинга. Положила башмаки, ожерелье и письма
в картонку и - заслышав шаги на лестнице - затолкала  ее  под  кровать,  и
поскорее легла, и снова укрылась шалью. Эта  таинственность,  эти  маневры
предвещали, чувствовал Флаш, важные перемены.  Неужто  они  убегут  отсюда
оба? Оба покинут  страшный  мир,  где  похищают  собак,  где  господствует
тирания? О, если бы! Он дрожал и возбужденно скулил; но мисс Барретт тихим
голосом призывала его к молчанию, и он затихал. Сама она, тоже очень тихо,
лежала на кушетке, когда входили братья и сестры; она лежала и  беседовала
с мистером Барреттом, как она всегда беседовала с мистером Барреттом.
   Но в субботу двенадцатого сентября мисс Барретт сделала то,  чего  Флаш
от нее не ожидал. Сразу после завтрака она оделась для выхода. Более того,
по выражению ее лица, пока она одевалась, он совершенно  ясно  понял,  что
его с собой не берут. Какие-то у нее были от него тайны.  В  десять  часов
Уилсон вошла в комнату. Они вышли вместе; Флаш лежал  и  ждал,  когда  они
вернутся. Через час приблизительно мисс Барретт вернулась - одна. На  него
она и не взглянула, она словно не замечала  ничего  вокруг.  Она  сдернула
перчатки, и на мгновенье в глаза ему сверкнуло золотое кольцо на ее  левой
руке. Потом он увидел, как она сняла кольцо и  сунула  во  тьму  ящика.  А
потом она, как всегда, легла на кушетку. Он лежал рядом, не смея  дохнуть,
ибо что бы ни случилось - а  что-то  определенно  случилось,  -  следовало
любой ценой держать в тайне.
   Жизнь в спальне любой ценой должна была идти как всегда. И все меж  тем
изменилось. В каждом взмахе шторки мерещился Флашу  сигнал.  Свет  и  тени
скользили по бюстам поэтов, и те смотрели хитро и всезнающе. Все в комнате
будто готовилось к переменам; готовилось к важным событиям. И все таилось;
все скрывалось. Как всегда, приходили и уходили братья  и  сестры;  мистер
Барретт, как всегда, являлся по вечерам. Как всегда, проверял,  выпито  ли
вино, съеден ли цыпленок. Мисс Барретт смеялась и болтала, когда в комнате
кто-нибудь был, и виду не показывала, что она что-то скрывает. А когда они
оставались одни, она  вытаскивала  из-под  кровати  картонку  и  воровато,
прислушиваясь,  что-то  совала  в  нее.  Она  безусловно   нервничала.   В
воскресенье звонили церковные колокола. "Это где  же  звонят?"  -  спросил
кто-то. "В Марилебондской  церкви",  -  сказала  мисс  Генриетта.  И  мисс
Барретт - Флаш  видел  -  побледнела  как  полотно.  А  другие  ничего  не
заметили.
   Так прошел понедельник, и вторник,  и  среда,  и  четверг.  И  все  они
притворялись обычными днями - те же были молчание, еда, разговоры,  то  же
лежание на кушетке - как всегда. Флаш беспокойно  ворочался  во  сне,  ему
снились папоротники в глухом лесу, и они  с  мисс  Барретт  там  прятались
вместе; потом папоротники раздвинулись, и он проснулся. Еще не рассвело; в
темноте он различил Уилсон, она осторожно вошла,  достала  из-под  кровати
картонку и унесла. Это было ночью в пятницу восемнадцатого  сентября.  Все
субботнее утро он пролежал так,  как  лежишь,  зная,  что  вот-вот  упадет
платок, прошуршит тихий свист - будет дан неотвратимый сигнал. Он смотрел,
как одевается мисс Барретт. Без четверти четыре дверь отворилась  и  вошла
Уилсон. Сигнал был дан - мисс Барретт взяла его на руки. Она  поднялась  и
пошла к двери. На мгновенье они  застыли  на  пороге,  оглядывая  комнату.
Здесь была кушетка и кресло мистера Браунинга. Были столики, бюсты. Солнце
сквозило сквозь листву плюща, и вздувались шторки с крестьянами.  Все  как
всегда. Все, замерев, ожидало еще миллионов точно таких же  мгновений;  но
для мисс Барретт и Флаша это было - последнее.  Очень  тихо  мисс  Барретт
затворила дверь.
   Очень тихо они скользнули вниз по лестнице, мимо гостиной,  библиотеки,
мимо столовой. Все выглядело как всегда; пахло как всегда; все было тихо и
будто дремало под теплым сентябрьским солнцем.  На  подстилке  в  прихожей
лежал Каталина и тоже дремал. Вот дошли до парадной  двери  и  очень  тихо
повернули ручку. За дверью ждала пролетка.
   - К Ходчсону, - сказала мисс Барретт. Почти шепнула. Флаш затих  у  нее
на коленях. Ни за что на свете не нарушил бы он этого страшного молчания.



        "5. ИТАЛИЯ"

   Потом  часами,  днями,  неделями,  наверное,  был  грохот  тьмы,  вдруг
прорезаемой светом; и опять длинные полосы  мрака;  и  нещадная  качка;  и
вылазки впопыхах на свет, к всходившему над ним лицу  мисс  Барретт,  и  к
хилым деревцам, и рельсам, и высоким, в точках огней, домам  -  ибо  в  ту
пору на железной дороге  царил  дикарский  обычай  -  собак  перевозили  в
ящиках. Однако Флаш не робел. Они ведь спасались бегством. Они убегали  от
тиранов и похитителей. Грохочи, грохочи, скрежещи,  грохочи  на  здоровье,
урчал он, пока поезд швырял его  из  стороны  в  сторону;  нам  бы  только
убраться подальше от Уимпол-стрит и Уайтчепел. Потом все вдруг наполнилось
светом; грохот смолк. Флаш услышал, как поют  птицы  и  вздыхает  ветер  в
листве. Или это шумела вода? Наконец он открыл глаза, встряхнулся, и взору
его предстало непостижимое зрелище. Мисс Барретт  была  на  камне  посреди
шумящих вод. Над  ней  склонялись  деревья.  Кругом  бушевала  река.  Мисс
Барретт, конечно, грозила опасность. Одним  рывком  Флаш  одолел  поток  и
оказался с нею рядом. "...Он принял крещение в честь Петрарки", -  сказала
мисс Барретт, когда он вскарабкался на камень и устроился с нею рядом. Ибо
дело происходило в Воклюзе; она обосновалась на  камне  посреди  источника
Петрарки.
   И опять был грохот и скрежет; и опять его вывели на твердую землю; тьма
расступилась; на него хлынул свет. Живой, наяву,  сам  себе  не  веря,  он
стоял на рыжеватых плитах огромной, плывущей в солнечном  сиянии  комнаты.
Он обежал ее, исследовал носом и лапами. Оказалось: ни ковра,  ни  камина.
Ни кушеток, ни кресел, ни книжных  полок,  ни  бюстов.  Пряный,  неведомый
запах ударял ему  в  ноздри,  и  он  расчихался.  Свет,  безмерно  резкий,
отчетливый, слепил ему глаза. Никогда еще  не  случалось  Флашу  бывать  в
комнате - если это, конечно, была комната - такой твердой и яркой, большой
и пустой.  Мисс  Барретт  на  стуле  у  стола  посередке  казалась  совсем
крошечной. Потом Уилсон вывела его гулять. Его чуть не ослепило солнце,  а
потом  тень.  Половина  улицы  была  немыслимо  жаркая;  на   другой   был
отвратительный холод. Женщины кутались в меха, но прикрывались  от  солнца
зонтиками. И вся улица была совершенно сухая. В середине ноября  нигде  не
замечалось ни лужи, где можно промочить лапы,  ни  грязи,  которая  липнет
всегда на очесы. И ни колышков; ни полуподвальных двориков. И не было этих
мучительно путаных запахов, которые так будоражат тебя во  время  прогулок
по Уимпол-стрит и Оксфорд-стрит. Зато  от  каменных  острых  выступов,  от
желтых сухих стен веяло чем-то чужим, непонятным  и  увлекательным.  Потом
колыханье  черного  занавеса  обдало   его   чем-то   неотразимым;   запах
выкатывался волнами; Флаш замер;  он  сделал  стойку;  он  внюхивался,  он
наслаждался; его неодолимо влек этот запах, и он юркнул  под  занавес.  На
миг мелькнула огнями гулкая впадина огромной залы; но  Уилсон  с  истошным
криком уже выдернула  его  обратно.  И  снова  они  шли  по  улице.  Улица
оглушала. Будто все вместе, надсаживаясь, орали наперебой. Взамен  ровного
снотворного жужжанья Лондона все здесь грохало, ухало, звякало, тренькало,
стучало, щелкало и  звенело.  Флаш  кидался  туда-сюда,  волоча  за  собою
Уилсон. Их раз двадцать теснили с  панели  на  мостовую  и  обратно  -  то
тележка, то вол, то отряд солдат, то стадо коров. Он сразу  помолодел,  он
стряхнул с себя несколько лет. Ошалелый, радостный, он рухнул на рыжеватые
плиты и заснул таким крепким сном, каким никогда он не спал на подушках  в
спальне на Уимпол-стрит.
   Но скоро Флашу открылось еще более важное отличие Пизы - ибо  именно  в
Пизе они поселились - от Лондона.  Собаки  тут  были  другие.  В  Лондоне,
бывало, он до почтовой тумбы не мог дойти, не повстречав по дороге  мопса,
бульдога, колли, ньюфаундленда, сенбернара, фокса или представителя одного
из семи славных ответвлений семейства спаниелей. И про  каждую  собаку  он
знал, кто есть кто и какое занимает положение на общественной лестнице.  А
тут, в Пизе, собак была тьма, но все  -  не  поймешь,  что  такое;  все  -
возможно ли? - были дворняги. Насколько он понимал, это были просто собаки
- серые, рыжие, пятнистые, полосатые; и среди них нельзя  было  распознать
ни единого спаниеля, колли, дога  или  фокстерьера.  Значит,  деятельность
Собачьего Клуба не распространяется на Италию? А про Клуб Спаниелей тут  и
не слыхивали? И нет тут закона, который карает беспощадно вихор,  осуждает
кудрявые уши, одобряет  очесы  на  лапах  и  строго  предписывает  плавный
переход ото лба к носу? Да, как видно, такого закона тут  не  знали.  Флаш
ощутил себя принцем в изгнании. Он был одинокий аристократ среди  сплошных
canaille  [сброд,  чернь  (фр.)].   Он   был   единственный   чистокровный
кокер-спаниель во всей Пизе.
   За долгие годы Флаш привык себя  считать  аристократом.  Закон  красной
мисочки и поводка глубоко укоренился в  его  душе.  И  неудивительно,  что
сейчас  он  был  несколько  обескуражен.  Не   станем   же   мы   осуждать
какого-нибудь  Говарда  или  Кавендиша,  если,  оказавшись  среди   убогих
туземцев, жителей грязных лачуг, он нет-нет и вспомянет  свой  Четсворт  и
нежно взгрустнет по красным коврам и по  галереям,  куда  закат,  подпалив
витражи,  бросает  герцогские  короны.  Флаш  был  чуточку  суетен,   надо
признаться;  мисс  Митфорд  давно  за  ним  замечала;  и   качество   это,
подавляемое в Лондоне среди высших и равных, теперь дало себя знать, когда
он ощутил себя избранным. Он стал надменен и дерзок. "Флаш  превратился  в
абсолютного монарха и нещадно облаивает вас, когда велит вам  открыть  ему
дверь, - писала миссис Браунинг. - Роберт, - продолжала  она,  -  уверяет,
будто вышеозначенный Флаш считает, что он, мой муж,  для  того  и  создан,
чтоб угождать Флашу, и, кажется так оно и есть".
   "Роберт". "Мой муж". Пусть Флаш изменился, но и мисс Барретт изменилась
тоже. Она не только называла себя теперь миссис Браунинг; не только играла
на солнце золотым кольцом; она вообще изменилась  не  меньше  Флаша.  Флаш
слышал это ее "Роберт, мой муж" по пятьдесят раз  на  дню,  и  каждый  р