ошли  вместе посмотрим, если ты  так  струсил. На
тебе  ж  лица  нет."  "Что там,  пап?  -  раздался  веселый  голос  Лауры  и
засветились в темноте голые ноги  под  накинутой  на  плечи шалью. - А, дядя
Гешка?  Ну,  проводили  директора? А чего так долго?  Опять  состав  ждал  у
туннеля?" "Свет у него в окнах, - пояснил  Антон, доставая с полки мачете. -
Пошли. Против  оружия  бардугас ни одна  нечистая сила не устоит."  "Свет? -
удивилась девушка. - Какой  свет? Откуда? Свечку что ли  забыли? Или, может,
воры  снова  залезли?"  "Фосфорический...  как  на  кладбище... Да  вы  сами
посмотрите!" "Ну-ка,  -  выглянул  за угол Антон,  держа мачете наготове.  -
Ничего нет, -  объявил он.  - Показалось тебе, соседушка. Смотри сам. Темные
окна, как  и у всех вокруг,  кроме нас."  "У  вашей  нации  галлюцинации,  -
радовалась Лаура.  -  Сильно вы впечатлительные. Потому что непьющие. Пьяный
проспится  -  еврей  никогда."  "Блядка,  уймись!  -  прикрикнул отец.  -  А
вообще-то  она права,  - нахмурился он.  -  Не  иначе воры там  хозяйничали,
фонариком  светили.  А  ты  тут  же черт-те что  себе  вообразил.  Ты  дверь
запирал?" "Да нет, я же туда  и  обратно. Кто знал о составе? Только как это
может фонарик так ровно освещать весь дом?" "А вот мы сейчас это и проверим,
- Антон решительно поднялся на крыльцо и ногой отворил входную  дверь, держа
мачете  двумя  руками перед  собой.  - Выходи,  кто живой, сам, а  то совсем
мертвый будешь! - гаркнул он внутрь веранды почему-то с кавказским акцентом.
- Никого, - зажег он  лампу. - Наверху сам проверишь, или  опять мне? Ладно,
ты уже готов. Блядинька, -  кивнул Антон дочери, -  давай со мной. Пусть ему
стыдно будет."
     Гена  слышал их шаги  над  головой  и  смех Лауры. Потом  заставил себя
посмотреть на подоконник и снова ощутил тот же  озноб и жжение. Шиньон,  что
обычно  был уложен спиралью  ближе ко  дну,  теперь  вспучился, занимая  всю
банку, словно  пытаясь выдавить  крышку и  превратиться в джина из  бутылки.
"А-антон!! - заорал Гена,  отпрянув к  лестнице на мезонин. -  Скорее сюда!"
"Где он прятался? -  дробным морским бегом ссыпался по лестнице сосед. - Вот
я его сейчас..." "Смотри..." - едва произнес Гена, показывая дрожащей  рукой
на банку. "Точно, сбесился ваш скальп, - жарко дышала ему в щеку Лаура. - Во
дает! Пап,  а ну как вылезет?  Заполнит весь дом и нас задушит, как борода в
железной маске!" "Не вылезет, - спокойно взял боцман банку в руки. - Марш на
место, - тряхнул  он волосы. Те послушно  улеглись спиралью на  дне. - Вот и
вся любовь. С ними только так. А то друга мне пугают. Не говоря о блядочке."
"А я и не  думала пугаться, - весело возразила Лаура.  - Дядь Генка, хотите,
мы эту вашу  баночку с волосиками к себе в  дом заберем?  Будем использовать
для бесплатного освещения и  отпугивания  воров." "А,  Геша? -  тоже смеялся
Антон. - А ты себе спи спокойно. Ну, ты меня знаешь, - обратился он к банке.
- Будешь бузить, я тебя  на три шиньона разрублю, в три банки закатаю, в три
ямы зарою и буду водой торговать по всей округе. Понял?"
     Гене показалось,  что  шиньон  съежился и стал  меньше.  И  сразу  стал
жалким, как  запуганная слабая женщина  или  ребенок. Страх бесследно исчез.
"Не надо ничего забирать, - уже спокойно сказал он. - Идите спать и простите
меня..." "Вот так-то лучше.  Да  не  мостись ты, блядка, на кровати,  не про
тебя  она.  Пошли  домой."  "Больно  надо! -  фыркнула Лаура.  -  Нашли  мне
любовника - с колом, где не надо и со страхом перед всякой чепухой. Мужчина!
Спокойной ночи."
6.
     Гена поднялся  в  свой так называемый  мезонин,  а  на самом  деле -  в
выгороженную часть чердака с обоями на стенах и  мягким ложем с изголовьем у
самого  окна в сад с его прохладой  и ночным ароматом,  шорохами  и шелестом
листвы.  Особенно  уютно было  здесь в дождь, который барабанил  по железной
крыше, навевая сон в любом  душевном  состоянии. Вот  и сейчас упали  первые
капли, и сразу пошла  чудесная  убаюкивающая музыка, под  которую  он закрыл
глаза и провалился  в привычные  грезы,  сменившиеся  тревожным  виртуальным
техсоветом  с  отказом  заказчика  финансировать далее  его тему.  Начальник
отдела тут же злорадно предложил  "кандидату на госпремию" уйти в бессрочный
отпуск без содержания, что равноценно увольнению. Гена проснулся весь в поту
и с бьющимся сердцем. За окном черными облаками шевелились деревьев, за ними
сияли чисто вымытые дождем звезды и заходящая за гору полная луна.
     После  такого  вещего сна мне до утра  не заснуть, подумал  Гена.  Надо
уезжать,  надо  смываться  из  шатающейся  страны  с  ее  съездами  народных
депутатов,  стремительно  растущим антисемитизмом  и интригами  конкурентов.
Надо срочно в корне менять судьбу - не только язык и общественный  строй, но
и климат, нелепое поясное  время, так и не ставшее за столько лет привычным,
когда  биологически днем  ночь, а ночью  - день. Избавиться от необходимости
без  конца  летать самолетами  в столицы по  любому  поводу  с унизительными
бесконечными и  мучительными задержками  во всех аэропортах  великой страны.
Забыть  о вечном  доставании товаров и услуг  вместо покупок из-за пустоты в
магазинах. Не  зависеть от жуткого  общественного  транспорта. Избавиться от
уже ставшего невыносимым  обитания двух семей в тридцатиметровой хрущебе без
малейшей надежды на расширение. Покончить с вечным страхом остаться без темы
и без зарплаты... Куда угодно! В Австралию, в Америку, в Израиль, наконец!
     Он  вспомнил  свою  бурную  деятельность  во  вдруг возникшем  Обществе
русско-австралийской дружбы  этой  зимой,  собачьи  свадьбы  вокруг  заезжих
русских  австралийцев. Первые живые  иностранцы в наглухо  закрытом до  того
городе были искренне удивлены  не столько  поголовному желанию их визави как
можно раньше покинуть свою родину, сколько общей  наивной уверенности, что в
жестком мире конкуренции на зеленом континенте их кто-то ждет.
     Иллюзии  советского  ученого,   считавшего  себя   уникальным,  хоть  и
непонятым,  фатально окончились среди  нарядных павильонов первой в  истории
страны  австралийской  промышленной выставки.  Здесь  доктор Кацман  впервые
увидел  себя  в  будущем. Капиталисты и их  люди  были  посильно  вежливы  и
внимательны.   Все  попытки   объясниться   на  своем   теоретически-книжном
английском кончались любезным приглашением  в павильон переводчика фирмы. От
инновационных  проектов  Гены у собеседников  лезли  на лоб трезвые глаза  и
невольно дрожали от смеха холеные подбородки.
     Но  мир  изобилия  вместо  мира дефицита таращился  со всех  стендов  и
слайдов, убеждая, что надо уезжать...
     Надо... Надо... Только в тихих мечтах о чудесном перемещении в этот мир
Гена видел спасение от разбудившего его сна-предчувствия.
     = = =
     За  окном   балкона  слегка  шевелились   свисающие  гроздьями   листья
эвкалиптов на фоне ослепительно голубого жаркого неба. За тяжелыми  ветвьями
синело  близкое  море  с  четкой  ниткой  горизонта.  Привычный простор  его
квартиры  не вызывал ни изумления, ни  восторга. У  Геннадия Кацмана не было
никакого сомнения, что, не  смотря на эвкалиптовые рощи за окном,  он  не  в
Австралии,  а  давным-давно  живет  с  Адой и  взрослым сыном  Арье именно в
Еврейской стране. И что это уютное жилище с двумя балконами, двумя спальнями
размером со всю их советскую квартиру, с персональными компьютерами для него
самого  и  для сына вместо  нескольких  часов машинного времени  в  месяц  в
институте  и  пишущей машинки  "Украина"  дома, со всеми  прочими атрибутами
западного мира начала 21 века - привычная данность, давно не воспринимаемая,
как подарок судьбы. Он  лениво вспомнил зачем-то, что его дочь Кэтти с зятем
Иони и внуком Арье живут  в другом городе  Израиля в таком же  комфорте, а о
спанье прежнего Вани  на  полу, на ковре и под столом  в прежней жизни можно
вспоминать только перечитывая от нечего делать синий блокнотик-дневник  1990
с робкими мечтами об эмиграции.
     Все окружающее  никак  не воспринималось  сном. Это  была явь, которая,
казалось бы, должна была привести к эйфории, но ее не было. Напротив, что-то
фатальное  давило  и не  давало  покоя после  переселения из прошлого.  Так,
скажем, инвалид, проснувшись без ноги, никак  не может поверить,  что только
что он бегал... Гена осмотрел себя в зеркале. Постарел, заматерел, но вполне
приличный  олдбой. Зрение, слух,  обоняние  - слава Богу. Зубы ровные  белые
вместо стальных. Совсем другое выражение лица. В чем же дело? И  тут до него
дошло  -  нет привычных  напряженных мыслей о проблемах всех пяти  проектов,
которые он только что, там, на даче, без конца перебирал в голове. Не было и
следа   представлений  о  деталях  хотя  бы  одной  его   идеи  из  десятков
изобретений.  Более  того,  все  его  идеи,  даже  внедренные и  бесспорные,
вызывали   только  чувство  неловкости.  Самые  блестящие  из  них  казались
беспочвенной и  наглой  авантюрой.  Кто-то давным-давно  произвел  ампутацию
того, что он считал важнейшей частью своей души, и оставил тело, живущее вот
в этом благополучии  и комфорте.  Культя  затянулась  и  давно  не болит. Он
обходится  без  отрезанного  органа.  Совсем  иные  беспокойные  мысли  и  -
изнуряющее бесконечное и  непреодолимое  безделье. Вот и  теперь он  как раз
очнулся после тяжелого дневного  сна. Проснулся в испарине от  лихорадочного
возбуждения  и радости  творчества.  В  этом сне  Гена  был в своем постылом
институте,  среди коллег-недоброжелателей,  но, Боже, как  ему  было  хорошо
оттого,  что он работал,  а  не  считал часы  от утра до вечера,  как  после
пробуждения. И каким же безнадежным было это пробуждение! Зачем? Ради чего?
     В  его  сознание  вдруг  обрушились  проблемы  его  нынешних  занятий в
окружающем  теплом  раю.  И  тотчас  лицо  залила  краска  стыда,  и  колени
подогнулись. Он попытался вернуться ко всем советским безобразиям, но те уже
давно  испарились.  Возникли  совсем  другие,  но  не  менее  возмутительные
подробности бытия и нравов нового общества.
     Это общество  настойчиво приглашало евреев со всего света приобщиться к
своему бытию  и  сознанию на  исторической родине. Как  дальние родственники
приглашают кого-то поселиться  в их  доме,  обещая  не  только кров  и  хлеб
насущный,  но  и почти утерянную  родственную близость. И вот, когда дорогой
гость уже переступил порог их  жилища, ему  дают  понять,  что "его  тут  не
стояло", что и без него тут достаточно тесно и уныло, что все обещанное - не
более, чем шутка, а ему лучше бы убраться куда подальше. Но некуда убираться
- ни  прежнего  дома, ни скудных прав и  благ в  прошлой жизни у него больше
нет. Все  покинутое  невосстановимо. Остается  только продолжать улыбаться в
спесивые  рожи родичей и  приспосабливаться  к статусу  человека не  первого
сорта, жить без всякой надежды на будущее.  Напротив, самое плохое настоящее
во сто крат лучше невообразимой мерзости грядущего...
     Он вспоминает не столько австралийскую эпопею, сколько густую очередь в
германское посольство по ту сторону московского сквера, когда он уже  прошел
свою очередь  в  другое, "голландское" для отъезда  в Израиль. Но  тогда его
охватило  такое предчувствие и интуитивное  острое желание  срочно,  пока не
поздно  сменить вектор своего оттяжения из родной страны. Несомненно, думает
он сейчас, глядя на рай за окном, там в профессиональном плане было бы нечто
подобное - никому в свободном мире не нужны люди за пятьдесят, только в мире
несвободном. Но там не было бы ощущения обмана - эмиграция и есть эмиграция.
И Вертинскому было не сладко, и Куприну.  Только ехали они  все на заведомую
чужбину,  а не в теплый  родственнный дом  по  персональному  приглашению. А
потому  и не претендовали  на  равноправие в  той  же спесивой  Франции. Как
выяснилось позже, в пацифистской Германии заведомо чуждые наследники авторов
и исполнителей Холокоста обеспечивали эмигрантов - уцелевших наследников его
жертв достойным материальное обеспечением и крышей над головой.
     = = =
     Гена закричал во сне,  замахал руками и проснулся. Боковым  зрением  он
заметил,  как в его крохотной спальне в мезонине  панически заметалось,  как
пламя свечи на ветру,  фосфорическое свечение и  поспешно растаяло. И тотчас
забарабанили в  дверь. "Кто? -  даже обрадовался любому гостю  Гена. - Иду!"
"Это  я, - Антон спустился с  крыльца и отошел от дома так,  чтобы  его было
видно в  окно.  - Ген, у тебя все в порядке?  А  то опять  все засветилось в
твоем   доме."  "Спасибо,  Энтони,  -  неожиданно  для  себя  сказал  хозяин
загадочной банки. - Сон мне такой снился..." "Иди ты! - задохнулся боцман. -
И мне! Спустись. Я теперь долго не усну..."
     Они закурили на крыльце, хотя дождь снова тихо забарабанил по крыше.
     "Геш,  а что такое челнок?" - наконец  глухо  спросил Антон. "Челнок? -
удивился ученый. - Ну, лодка такая, утлый челн. В швейной машине есть  такая
деталь,  взад-вперед  снует.  Отсюда  название  американского  многоразового
космического  корабля -  шаттл  -  челнок.  А что?"  "А  то, - глаза  Антона
засветились в темноте, - что я только что был челноком! То есть я  знаю, что
я  челнок,  причем  запуганный и  бесправный.  Умелый  спекулянт, с  которым
косоглазые китайцы  могут  сделать что угодно, так как  я всецело  завишу от
них... Я,  потомственный тихоокеанский моряк, классный специалист, уважаемый
член  экипажа   научно-исследовательского  судна,  пожилой   человек,  жалко
подлизываюсь, с трудом  подбирая слова на  чужом  языке...  Я чуть  не  убил
самого себя в этом сне... И при этом вспоминаю свои унижения, сидя здесь же,
на твоей почему-то  даче, как на  своей,  но тебя почти  не помню... И думаю
только о том, как выжить  без работы,  когда добыть деньги  для  семьи может
только... челнок! А тебе что снилось?" "Мне?  - поежился  Гена. - В принципе
все хорошо. Но  не  здесь, а... ну, за  границей."  "В Израиле?  Ну, там-то,
конечно, тебе хорошо. Там ценят  таких как ты."  "Не видел этого." "А кем ты
себя  там  видел?" "Кем? -  покраснел Гена и содрогнулся. - Пожалуй, тоже...
челноком.  Или еще  хуже. И тоже мною помыкают  иностранцы." "Какие же там у
вас  иностранцы?   -  удивился  Антон.  -  Ты  же  еврей  свой  среди  своих
израильтян." "Правильно. И  имена  у  нас  всех  другие, и  живем  по  нашим
понятиям богато, а только вокруг... иностранцы. И я их без  конца боюсь, как
ты китайцев." "Это  все  твой шиньон, - зашептал  Антон.  -  Он нам  дает...
это... как его, ну,  фильм  еще  был... Ну  - воспоминание о будущем.  Ну, я
ему!"  "Не надо,  - решительно  встал Гена. - Люди всегда хотели заглянуть в
будущее.  Вот  нам  его и показали. Энтони...  тьфу, Антоша, а ты  вот прямо
сейчас,  хорошо помнишь подробности твоего сна?" "Какого сна? - встал сосед,
зевая.  -  Нашли время  курить  -  в  полночь. Пошли-ка по домам. А  то  там
блядочка моя что-то уж больно беспокойно спала сегодня. К грозе что  ли?" "Я
думаю, от полнолуния... - зевнул Саня, поднимаясь к себе. - Спокойной ночи."
     Никакого воспоминания о будущем больше не было.

     Вместо  этого возникло  вполне  настоящее  в  виде  сначала  шороха под
дверью, а потом  знакомого жаркого шепота: "Папка с  мамкой на нервной почве
от каких-то  странных  снов  заперлись  у  себя, только  пружины  от кровати
визжат...  Я их знаю - долго провозятся. А я чем  хуже, правда?" "А тебе что
снилось?" - Гена еще пытался вести светский разговор. "А мне прис-ни-лось, -
протянула Лаура,  отбрасывая в сторону  шаль, -  что мой  радикуллитник свою
блядиньку недолюбил  тогда...  И  что  у него  если и  стоит кол,  то уже  с
противоположной стороны... Ого-го, как  я угадала! Да  тихо  ты, руки-то как
грабли... Я  ж тебе  не кукла какая, а  живая бляда, она не-ежного обращения
требует... Х-хорошо как!.. Ты чего это? После первой-то палки? Нет, со  мной
такие  финты не проходят.  Я тебя  еще не так расшевелю...  А вот  так ты не
пробовал? Во-от, оказывается, как мы любим!.. Нет-нет, никакого роздыху. Я ж
только вхожу во вкус. Никаких мне скидок  на возраст! Ты  что предпочитаешь?
О,  наконец-то! Еще! Еще... давай!! Да ты просто сам не представляешь, какой
ты у меня  мужик, еврей,  до самого сердца достаешь..."  "Все... больше и не
проси..." "Фиг  вам,  доктор. Вот  я вас сейчас... Ого! Вот мы, оказывается,
как еще шевелиться можем. Ого! Ого!! Ну-ка я в седло, пока твой в порядке...
Еще! Еще!!! А говоришь старый!" "Ты и меня хочешь в больницу отправить? Все!
Все, блядка. Я больше не  способен..." "А так мы еще не пробовали? А?  А  ты
говоришь, устал... Тебе еще любить и любить..."
2.
1.
     Количество все равно рано или поздно переходит в  качество, думала Ада,
касаясь щекой  шершавого вонючего  чужого рюкзака и кося  глазом на  грязное
окно  вагонного  туалета, куда ее  выдавили  из тамбура,  когда потные  тела
сломали запертую дверь.
     И вот теперь  под коленки больно давил холодный металлический унитаз, а
по обе стороны от него стояли те,  кто  опередил ее в стремлении забраться в
нишу между  стенкой туалета и унитазом. Зато она могла видеть окно, а за ним
очередной пролет  белых лиц на новом перроне. Дверь отчаянно шипела, но даже
ее мощи не хватило преодолеть внутреннее давление расширившейся человеческой
массы. Так что новых пассажиров не оказалось.
     Одно  беспокоило  теперь  Аду  -  как  выйти  на  своей  станции,  если
пошевелить  можно было  только пальцами ног,  а сумка,  как  втянулась между
кем-то при взломе треснувшей двери, так и заклинилась там намертво.
     Чтобы  не  ломать голову раньше времени, она стала думать о  работе, об
интригах  в ее  издательстве.  Их  очередной  всесоюзный  научный  журнал не
собирались  читать  даже его авторы.  Зато  все знали об очередном служебном
романе в женском коллективе, после которого она едва не  потеряла сразу двух
сотрудниц,  всерьез  передравшихся прямо  на рабочем  месте -  на  глазах  у
плешивого пузана, предмета неразделенной страсти нежной...
     Потом почему-то  вспомнилась эта  Нона,  филолог,  которую Ада  некогда
старательно и безжалостно выживала из издательства, умело интригуя на полную
мощность.  Нона  отличалась  от  прочих  коллег  не   только  всеподавляющей
эрудицией,   трудолюбием  и  обязательностью,  но  и  внутренней  культурой.
Врожденной,  а  не той,  что  Ада всю  жизнь  в  себе культивировала. Авторы
чувствовали в новом литредакторе естественное превосходство над коллективом,
включая  саму  Аду.  Академик  с  мировым именем  ее  опекал.  Как  такую не
возненавидеть? Какому нормальному директору понравится  подчиненный, который
всегда прав? Если бы это касалось только Ады, весь гадюшник только пришел бы
в восторг, но  Нона невольно  подавляла каждую из них. На  ее фоне коллектив
просто исчезал.
     Академику  все это  было известно, как  и то,  что Нона  принадлежала к
одному  кругу общества,  а они  со  скандальной неумекой Адой -  все-таки  к
другому. Поэтому и была задумана и реализована  нехитрая комбинация  в  духе
соцреализма:  Нону отправили на  подшефную стройку поработать  две  недельки
маляром-штукатуром на  морозе  и  ветру.  Все было  точно  рассчитано на  ее
природную  порядочность  и  обязательность.  Там,  где  прочие  привлеченные
воровали кисти и гвозди,  Нонна  старательно работала,  даже когда  схватила
простуду. А потому бригадирша  попросила ее там еще попахать недельку, потом
другую.  Когда она  вернулась на рабочее место с благодарностью от  райкома,
Ада заявила, что,  если Ноне больше  по душе малярствовать  и  это дело  так
здорово у нее получается, то пусть впредь там  и работает, а  в издательстве
есть, кому  вычитывать шедевры  ученых  союзного института. Глупый муж Ноны,
пользуясь  корочками  внештатного  корресподента краевой  партийной  газеты,
честно  наябедничал  в  райком. Секретарь  -  попросту наорал на  академика,
состоящего у него на партийном