о так, - запальчиво возразили
ему за круглым столом, - то не было бы  программ  стипендий Шапиро, Гилади и
Камея,  в рамках которых трудоустроены тысячи ученых..." "Не трудоустроенны,
а временно пристроены, чтобы отмазаться от американцев, давших  в свое время
десять  миллиардов долларов  на абсорбцию алии. Простой  подсчет показывает,
что ваши  степендиаты  съели максимум четверть миллиарда.  Кто-нибудь  знает
куда провалились  остальные деньги? И что дала  ваша стипендия  для реальной
интеграции  тысячас счастливчиков?  Что  они  сейчас  убирают,  охраняют или
продают  в  стране  высоких  технологий?"  "Правильно!  -мощно  вступила   в
дискуссию  моложавая дама  с  партийной осанкой. - Условия "трудоустроенных"
разительно  отличаются от  тех,  в  которых трудятся их  туземные коллеги. У
репатриантов   нет  социальных  благ,  они  полностью   зависят  от  каприза
начальника, который зачастую ниже "стипендиата"  по научному уровню." "Конан
Дойль как-то заметил, -  прервал  ее серенький старичок, черты которого были
совершенно  неразличимы  на  фоне его ядовито желтого  галстука. Он говорил,
прижав губы к микрофону, а потому его тихий голос услышали  все, - что  мозг
Шерлока Холмса, подобно перегретому  мотору, разлетается на  куски, когда не
подключен  к  работе,  для которой  создан!  Именно  эти невидимые  обществу
взрывы,  а  не  ваши  объективные  факторы  -  причина массового  стресса  и
деградации  еврейских мозгов в  еврейском государстве." "Вот именно, - гнула
свое  дама,  нетерпеливо  прервав  желтенького  оратора.   -  Временность  и
неопределенность,  а  не  излишняя  самооценка  - источник  психологического
стресса! На исследования наших ученых нет ассигнований, у них нет социальной
защиты, они лишены  права  преподавать, а  потому их статус  ниже,  чем у их
студентов.  У наших  профессоров и  доцентов отнято право  на ученые звания.
Наши получают половину или четверть зарплаты израильских коллег."
     "Такой дискриминации евреев, - заметил Вадим удивленно посмотревшему на
него соседу, - не было даже  в Царской России, не говоря об СССР. Это Третий
рейх  какой-то..."  "А вы, собственно кто? - мучительно вглядывался сосед  в
новое для  него  лицо  на привычных теплых междусобойчиках.  - Ах, писатель!
Представляю, что  вы  напишите!  Впрочем,  и без  вас  всякие  писатели  так
разрекламировали  Израиль,  что репатриация  почти  остановилась. Вам  этого
мало? Как, кстати ваша фамилия-то? Не слышал..."
     "Сегодня,   девятого   октября  2002   года,  -   царапал  нервы  голос
председателя собрания, - мы начинаем  разработку новых серьезных предложений
общественным  научным  организациям и  депутатам  Кнессета  по  выработке на
государственном     уровне      срочных      мер     по      трудоустройству
ученых-репатриантов..." "Двенадцать лет и все срочно, - бурчал другой сосед.
- Кого  устраивать-то собираемся. Иных уж нет,  деградировали, а те далече -
едут уже не в наши объятья.  И  кому это  все двигать?  Вот  этим  "русским"
депутатам? Смешно..." "И ничего смешного, - сказал кто-то, жуя даровые вафли
и запивая колой из жестяной банки. - Ситуация с научной алией напопинает мне
картину Верещагина "Апофеоз войны". Только пирамида не из полых черепов, а с
еврейскими  мозгами."  "Типичная  паранойя,  -  откликнулся  психиатр.  -  С
иммигрантами  так  поступают  всюду.  Между прочим,  еще  хуже  поступили  с
оставшимися еврейскими  и нееврейскими учеными  в  постсоветской, бандитской
России. Там  им  установлена  символическая  зарплата,  которую месяцами  не
платят."  "Вы не правы, -  возразил третий.  - У России есть  иные источники
национального богатства. У нас же главный  источник нашей мощи испокон веков
были еврейские  мозги. Пригласивший нас Израиль расправился со своим главным
достоянием  с  той же безумной  жестокостью,  с какой  большевики со своим -
украинским и русским крестьянством."
     В  зале  было  душно  и   скучно.  Страсти  казались  искусственными  и
надуманными,  участники действа  говорили  вроде бы дело,  да только кто  их
слушал?  Те  немногие, что выступали  тут на иврите,  принадлежали  к той же
кормушке, кропая диссертации на чужой беде. Все это делало пребывание Вадима
среди своих  застарелых оппонентов какой-то дикой мистификацией, а потому он
совсем не расстроился и не удивился, открыв  глаза на  пролетающий  за окном
вагона сочащийся  грязной слизью туннель  при  подъезде  к  конечной станции
электрички и чувствуя, как бешенно колотится сердце.
     Нона спала, привалившись к его плечу. Веки ее вздрагивали, лицо пылало.
     Поезд со скрипом подходил к засыпанному свежим снегом перрону. Пока они
спали, сегодня, первого  ноября 1990 года,  тут прошел первый  в  этом  году
снег, да  такой,  что  сразу  засыпал мокрыми  сугробами все склоны,  сделал
пепроезжими  улицы.   Серый  ноябрьский  вечер  стремительно  опускался   на
почерневший от непогоды город.
     От толчка Нона проснулась и стала крутить головой, пытаясь понять,  где
она, с  кем и зачем. "А  где же?..  - начала она. -  Проклятая банка!  Опять
такое приснилось..."
     Надо  было добираться домой на  автобусе, а  какой  может  быть  в этом
мессиве автобус? Снег косо летел зарядами с близкого моря,  залепляя ступени
лестницы  с  перрона.  Толпа  привычно  сгрудилась  вокруг.  Люди  одинаково
ссутулились и отворачивались от  ветра в  одну сторону, посильно продвигаясь
вперед и осторожно ставя ноги на уже блестящие ото льда ступени. Нона крепко
держала мужа за рукав уже мокрой  куртки, протирая  глаза  от снега ладонью.
Она  не догадалась взять  с собой на дачу  перчатки - до конца  октября было
относительно тепло  и сухо и  вдруг...  А  теперь  отчаянно  мерзли на ветру
мокрые руки.
     На  привокзальной  площади  елозили в  глубоком снегу  редкие такси,  в
темнеющем мареве едва угадывался трамвай на черной от  толпы остановке, но в
поле зрения  не было видно ни одного автобуса. Положение  было  безвыходным.
Привычно  безвыходным,  а  потому никого не пугало.  В  крайнем  случае,  за
каких-то час-полтора можно было  дойти до дома  пешком.  Не  впервой. Они  и
направились  к  главной площади. Кроме рук стали  мерзнуть  ноги, мокрые  от
колен  до  пальцев протекших туфель,  но они знали, что  после  первого часа
быстрой  ходьбы станет жарко. На такси надежды  не  было - каждая подошедшая
машина  бралась  штурмом, а  то и  отходила  пустой  из-за  каких-то  хитрых
шоферских расчетов.
     На площади ветер  был ураганным, сбивал с ног, а ухватиться  можно было
только друг за друга. Положение  становилось все хуже. Чтобы не  замерзнуть,
надо было хоть ненадолго зайти в ГУМ, но и  около  его входа клубилась такая
толпа, что они прошли мимо. "Зайдем в первый  же подъезд, - говорил Вадим, и
Нонна поспешно кивала. - А то вообще закоченеем на таком ветру..."
     И тут сбоку раздалось: "Вадим Борисович? Это вы?"
     Залепленный   снегом   "москвич"   коллеги   вписался   между  поспешно
расчищаемыми  бульдозерами сугробами  и осторожно двинулся вперед, буксуя на
подъемах, но как же  тепло  и сухо было  внутри  после  безуспешной борьбы с
циклоном!
     = = =
     "Ну,  можно ли к  этому хоть  когда-нибудь привыкнуть?  - Нона неспешно
двигала руками в голубой прозрачной воде. - Первое ноября! И - лето..."
     Лето  наконец-то стало  благом,  а не многомесячной  пыткой нестерпимым
влажным зноем. Вадим и Нона словно парили  в воздухе -  настолько прозрачной
была  вода. Над  ними  сияло  голубое  африканское  небо,  а  перед  глазами
вздымалась зеленым горбом гора Кармель. В прозрачном осеннем воздухе  белели
вдали,  по  ту сторону Хайфского  залива белые пригороды, а на  рейде стояли
разноцветные океанские  суда. Наши  герои заплыли,  как это у них  считалось
шиком,  "за последнего еврея"  и  резвились  среди голубого простора. Спустя
полтора часа морской ванны они вскарабкались по скалам на пирс.
     Недавно здесь закончился вничью двухмесячный матч между муниципалитетом
и  народом. Последний кризис заставил власти  закрыть пляж  из-за отсутствия
денег на циклопические зарплаты  спасателям. В один день огородили акваторию
столбами с сеткой, которую  народ в  первую  же  ночь порвал.  Тогда  власти
срезали автогеном  единственную лестницу, ведущую с  пирса в  воду. А  народ
запросто  стал  лазить безо всякой лестницы и  прыгать  с пирса в  воду, что
раньше  категорически  запрещалось.  После  этого  установился  статус  кво.
Спасателей тут больше не было, купальщики  тут же дружно перестали тонуть, а
власти  списали  куда-то  расходы на  столбы и сетку, которая просто сгинула
куда-то. Вадим  и Нона  и  раньше не нуждались в парнях на вышке, а теперь и
вовсе забыли, что они тут когда-либо были.
     Сложив  ласты в сумку и  приняв  душ в раздевалке,  они пошли домой, на
соседнюю улицу,  любуясь буйной зеленью, пальмами, кедрами и кипарисами. Все
прочие  деревья,  что свободно  росли  здесь,  были им некогда знакомыми  по
стереотипу  приемной  большого  начальника  -  "фикус  в  кадке". Дома  была
прохлада  с ветерком из открытых  окон и потолочного пропеллера-вентилятора.
Вокруг  был уют представителя среднего класса, предметы  и  агрегаты, что на
родине  имели  очень немногие из знакомых.  Для  субботнего обеда накрывался
стол с блюдами, которые  вряд  ли знавал самый высокий чиновник  в их  крае,
причем большинство блюд  были  все-таки  из русской  кухни.  И  говорили  за
столом, естественно,  только  по-русски.  "Помнишь,  как  мы с  тобой  после
последнего визита на дачу к Кацманам как раз первого ноября  попали в буран?
-  ежилась  от  воспоминания  Нона  в  своем  легком халатике.  - Просто  не
верится..." "Бог  наградил нас за все эти  Полярное,  Норильск, Комсомольск,
где мы так мерзли..." "Да и за Владивосток, если на то пошло!"
     = = =
     "Господи,  как  хорошо-то  было  во  сне,   -  тряхнула  головой  Нона,
просыпаясь  и  выходя из машины  у подъезда своей "хрущебы". -  И  баночка с
нами.  Страшно  подумать,  каково  было  бы этой  такой  живой прическе,  на
заколоченной на  зиму стылой даче..." "Да уж... - почему-то задыхался Вадим.
-  Снов  у нас теперь  будет  в избытке..." "Жаль  только, что  они  тут  же
забываются.  Вот  точно помню,  что  только  что у нас с  тобой было  что-то
невыразимо хорошее, а что - не помню. А ты?" "Я? -  помотал Вадим головой. -
Боюсь, что что-то помню..." "Хорошее?" "Н-не сказал бы..."
     Их  пятнадцатилетняя дочь Рита выбежала из своей комнаты (выгороженного
шкафом  угла микроскопической  родительской  спальни) с наушниками, ритмично
двигаясь в  такт мелодии.  Когда ее знаком  попросили  снять  наушники,  она
рассказала, что в школьном спортзале раскололась - едем в Израиль. Произошло
это очень просто. В последнее время,  в связи с заменой лозунга "Слава КПСС"
на  "Слава  Богу",   ребята  стали  носить  на  шее  крестик.  "А  меня  тот
маген-довид,  что вам  подарил дядя Гена. Подходит ко  мне бывший комсорг  и
строго так спрашивает: "Та хоть  знаешь,  Брук, что это такое?" "А как же, -
говорю. - Щит Давида. Герб моей родины! Как у вас серп и молот..." Они так и
сели кто  куда.  "Твоей родины? Не  нашей, а  твоей?  Ты  что,  к  сионистам
примкнула?" "А  у нас теперь перестройка и свобода. Каждый  примыкает,  куда
хочет. Если Лешка принес гнусную фальшивку -  "Протоколы сионских мудрецов",
а вы все, комсомольцы, читаете эту  дрянь запоем, то я - сионистка." "Ну так
убирайся  в свой Израиль!"  -  кричит  Лешка.  "Я  бы  и  тебе  посоветовала
убираться в свою фашистскую  Германию, да ее повергли  в  прах наши с  тобой
дедушки. Так что  оставайся  в  своей России, делай из  нее, что хочешь. А я
действительно уезжаю в свой Израиль!" Что тут  началось! Все меня обступили,
поздравляют, расспрашивают. Даже... ну, Витька Титаренко, что демонстративно
меня  не  замечал, подсел  и стал мне, представляете, руку гладить,  до дома
проводил, поцеловал даже в подъезде, а потом  спрашивает: "А друзей евреев к
вам пускают? Ну, не в гости, а... насовсем.  Чтобы с тобой не расставаться?"
"Тогда давай я останусь..." Он тут же скис  и стал прощаться... А это  у вас
что?  Неужели та  банка? У-ра!  Теперь и мне будут сны сниться.  А то вы оба
давно Израилем наслаждаетесь, а я..."
     = = =
     Серые закопченные строения вокруг навевали уныние.  Рита стояла рядом с
мамой, отражаясь в  зеркале, занимавшем полстены в их мизноне (буфете), пока
папа  возился  в  заросшем бурьяном дворе-свалке  с  забарахлившими газовыми
баллонами.  Улица была  пуста. Прохожих,  каждый  из  которых мог  оказаться
долгожданным  покупателем, не было.  А была приготовлена  еда и  напитки для
десятка покупателей.
     За  тонкой  бетонной  стенкой  раздался  непривычный  мат   папы.  "Что
случилось?" - крикнула туда  мама.  "Башкой  стукнулся... сплошные  железяки
откуда-то торчат. Баллон я  переключил. Можете греть..." "Сильно  стукнулся?
Иди  сюда." "Сильно не  сильно, а кровь идет... Иду уже...  не пролезть тут,
зараза... колючая проволока откуда-то..."
     "Мама, покупатели!"
     Их  было двое.  Решительные  молодые люди. Мама  радостно заулыбалась и
оживленно заговорила на иврите, предлагая свои знаменитые домашние пирожки и
тортик. Парни сели на высокие табуреты и охотно поглощали непривычно вкусную
"русскую" пищу. Потом, не спеша, расплатились, поулыбались и вышли. Но когда
появился  весь перемазанный  грязью и  кровью  папа,  прикладывающий ко  лбу
платок, а мама бросилась к раковине, оба вернулись. Они  снова сели на те же
сидения  и  достали какие-то бумаги. "Мас  ахнаса (налоговое управление),  -
объявил старший, очень черный и в кипе. - Где квитанции за проданный товар?"
Мама  что-то горячо объясняла, показывая на насмерть  перепуганного властями
мужа, по лицу которого текла кровь. Но грозные чиновники даже не взглянули в
его  сторону. Быстро переговариваясь друг с другом,  они заполняли бумагу за
бумагой. Мама  все подписывала.  В  этот  момент папе стало плохо, и он  сел
прямо  на  пол между коробками  с  водой.  Мама бросилась  к нему,  потом  к
раковине   со  стаканом.  Чиновники   бесстрастно  наблюдали  драму,  ожидая
очередной подписи.  Когда Рита сменила  маму  около  папы, та  подписала еще
что-то и робко спросила,  что ей  за это будет. Пришлют  штраф. Сколько? Оба
дружно  пожали  плечами. "Поймите, мы только открылись, у нас совершенно нет
денег, минус исчерпан... товар покупать не  на что... А если штраф несколько
тысяч? Ведь  не  несколько тысяч?" "Мы не знаем.  Может  и больше, - смеялся
младший,  рыжий  и щуплый, без кипы. - Надо  выписывать квитанции." "Но я же
просто  забыла  из-за  того, что ранен  муж,  - плакала  мама, а Рита только
злобно  сопела,  глядя, как насмешливо щурится рыжий. -  Я всегда выписываю,
вот же, посмотрите, вот же копии  квитанций. Я  сегодня продала, смотрите...
два   шницеля...  бурекас...  два  кофе   капучинно...  вареники,  вот,   со
сметаной... На все есть кабалот!" "Мы тоже купили, - был ответ. - И ушли без
квитанции."  "Нона, пошли их к  чертям... - прохрипел Вадим из угла. - Пусть
подавятся... фашисты..."
     = = =
     Рита села в кровати, дико глядя на едва заметное синеватое свечение над
банкой на подоконнике.  Сердце колотилось так, что  онемели руки  и ноги. За
шкафом беспокойно  бормотали  со сна родители - каждый свое. Шел  третий час
ночи.
     Девочка встала,  побежала  на кухню,  включила свет, вспугнув со  стола
неистребимых  тараканов,  и поспешно  напилась  прямо  из  крана.  За спиной
раздался  шорох.  Рита обернулась.  Там  стоял  сонный папа  в  перекошенных
трусах. Он отодвинул дочь и шагнул к тому же крану. Как и Рита, он пил прямо
оттуда,  потом  подставил под  струю лысеющую голову, на которой Рита только
что  видела глубокий кровоточащий шрам. Сейчас ничего не было.  Но лицо было
старое  и отражало то же страдание, что только что в ее сне.  "Тебе снилось,
что ты ударился  головой, когда менял баллоны?" -  спросила девочка,  уже не
совсем соображая, что она имеет  в виду. "Если бы  баллоны! - хрипло ответил
отец. - Какие  еще баллоны?.. Я вообще не помню, что мне снилось...  Чертова
банка." "Что  тут у  вас?" Рита уже  и не удивилась,  что мама, вбежавшая на
кухню в ночнушке, напролом тянется к тому же крану.
     Потом все трое молча пили чай.
     "Смотрите! - сказала Нона, показывая на  стоявшую на подоконнике банку.
- Запотела  изнутри...  Потеки... словно  плачет. Ей нас  жалко...Мне  лично
что-то уж больно нехорошее снилось. Вот только что..."
     Родители  не переспросили,  безучастно  работая  челюстями,  каждый  во
власти своих тяжелых предчувствий.
     "Я совершенно не  помню подробностей моих снов после знакомства с  этой
банкой,  -  Вадим слепо уставился  на  белый  морозный узор на черном ночном
стекле,  - но достоверно знаю одно: это  никак  не  связано  с  той  войной,
которой  нас так все пугают. Я  ни  разу  не  видел  во сне, что Саддам сжег
пол-Израиля. Зато я вижу нечто, на  мой взгляд, более страшное.  Но что?" "И
куда же мы едем? - повторила Рита. - В конце концов, нас отсюда никто никуда
не  гонит. Мы не  голодаем, все хорошо  устроены.  Давайте дадим задний ход.
Ведь еще не поздно?" "Во-первых, уже поздно, - уже  спокойно сказала Нона. -
Нас выписали из города,  мы сдали паспорта. Мы уже не граждане СССР. Мы даже
заплатили  за  это  по  две  папиных зарплаты за каждого! И,  наконец, какие
основания  чего-то бояться?  И  -  чего? Каких-то фантазий, что навевает нам
чужая ископаемая банка? А ведь вокруг все так завидуют! Это что - несведущие
люди?  Да у половины  моих подруг мужья  моряки. Они  Запад  своими  глазами
видели. Все уверены, что там несравненно  лучше." "Все уверены, - насупилась
Рита, - а я верю баночке! Там нам будет плохо."
     "А здесь? - спросил Гена, когда Вадим пересказал ему  ночную дискуссию.
-  Антону и прочим  такое снится про эту родину,  что наши страшные сны  про
Израиль их  бы  только посмешили.  Ничего не надо предпринимать. Будет,  как
говорил  Гашек, то,  что будет. Ибо никогда  не было  так,  чтобы ничего  не
было... Заяви мы об  отказе от эмиграции, та же баночка еще и не то высветит
взамен.  Короче,  доктор  велел  ехать.  Ехать?"  "Доктор  велел  ехать?   -
облегченно засмеялся Вадим. -  Ехать!" "Вот именно, -  резюмировал  Гена.  -
Человек так устроен, что, сколько его  не пугай,  он слепо следует за  своей
судьбой. Так что зря мы вообще эту банку не сдали в музей. От Кассандр никто
никогда толку не  видел. К тому  же, я вот  как-то на даче  после  очередной
страшилки,  которую тут же  забыл, стал строить планы, как мы из Израиля тут
же слиняем  в  Канаду. И,  знаешь,  такой  та  же  баночка  мне  сладкий сон
показала, просыпаться  не  хотелось. Всегда есть  выход.  Главное  сейчас  -
отсюда слинять, пока  они не проснулись и не захлопнули дверцу от мышеловки,
в которой нас угораздило родиться." "Сдается мне, - уныло попрощался  Вадим,
- что мы как раз и стремимся в мышеловку. За бесплатным сыром."
5.
     Вокруг ярко освещенного ринга сопел и хрипел незримый зал.
     Лаура рывком сняла халат и осталась перед зрителями в одних  боксерских
кедах. Она подняла  обе руки в  перчатках, потрясла ими над головой и грудью
перед собой.  Уселась на табурет в своем углу,  бесстыдно расставив ноги. Ее
противница  часто  дышала в  противополжном углу.  Женские бои  пользовались
здесь успехом, а  противницы  подбирались не столько по весу или мастерству,
сколько  во  внешности.  Белотелой  блондинке  Лауре противостояла загорелая
брюнетка.
     Когда ударил гонг, публика заревела и застонала.
     Лаура  сразу поняла слабое  место  "грузинки" - та тщательно  оберегала
свои особо чувствительные к ударам части тела, а потому в основном панически
защищалась, вытянув перед собой мечущиеся перчатки. Но без конца получала по
губам  и  носу. Сама же ударов почти не наносила, хотя то ли изловчилась, то
ли нечаянно попала Лауре