дентом  во  главе  оказалась  тысячекратно прочнее  еврейского
Израиля с автономией внутри" "А с  чего все началось?" "Как ни  странно -  с
интифады. Вернее, с бунта нищих.  Правительство подавило  его немедленно и с
неслыханной  жестокостью. Те же  ничего  нового  так и не придумали: горящие
покрышки, камни  и дурные подростки с горящими  глазами впереди  вооруженных
молодцов.  А со  стороны правительственных  сил -  никаких  резиновых  пуль.
Пулеметы  и  огнеметы.  Это  дало  повод  соседним  странам  обвинить евреев
Федерации в  подстрекательстве антиарабских  действий.  Да и  стратегическое
оружие оставалось в руках  евреев-профессионалов." "Неужели понадобилось?! А
как  же  мировая общественность?  Ведь для  этого  нужны  более  чем  веские
основания!"   "Ирак  и  Сирия  обстреляли   еврейские  анклавы   ракетами  с
химическими боеголовками." "Не может быть! Это же  сотни тысяч жертв!.."  "К
счастью, евреи  оказались  достаточно дисциплинированными.  Насколько  можно
судить из полученной  информации, жертв могло быть тысячекратно больше, если
бы они не  успели надеть противогазы. И химическая служба  тыла оказалась на
высоте."
     "И?.."  "Поскольку пострадала  и  арабская  правящая  элита,  президент
Федерации дал приказ ответить. Багдада и Дамаска больше нет. Вообще. Каир  и
Александрия в руинах, хотя по  ним был  нанесен  не атомный удар. Просто там
дома оказались  настолько перенаселенными и ветхими, что жертвы неисчислимы.
Циклопические  города  буквально  рухнули  от  обычных  бомб  и  ракет."  "А
Саудовская Аравия?  Ее армия была  соразмерима  с нашей!"  "Воздержалась.  И
вообще  весь  мир был  в  шоке." "А НАТО? Миротворцы?" "Им-то  какое дело? В
конце концов, воюет  одно  арабское государство  против других,  как  Иран с
Ираком. Кого интересовали тогда миллион жертв и почти столько  же пленных  с
обеих сторон?  Это Израиль всегда боялся всенародного осуждения. К тому  же,
западные страны запретили  своим флотам приближаться  к  Палестине, опасаясь
непереносимых  потерь от  ядерного  возмездия из-под воды." "А  палестинское
население?" "Во  время арабской химической атаки  ветер  был в их сторону, а
противогазов не  было...  Уцелевшие стали тише  воды, ниже травы, хотя стали
жить еще  беднее -  разрушения  все-таки  были  по  всей  стране  достаточно
серьезными, а экономика и без того  - жалкое подобие  израильской. Беднейшие
слои Палестины теперь даже и не  надо вытеснять в Иорданию  и на Синай. Сами
туда просятся. Только у Египта своих голодранцев больше половины  населения,
не говоря  о  и без того  палестинской  Иордании." "Хоть оценило проарабское
правительство  и  элита  Палестины авторов победы?" "Не думаю. Когда  прошел
первый шок, весь мир  заявил, что во всем виноваты евреи и что президент ими
куплен, чего  я  вовсе  не исключаю. Уже  сняты  все ограничения на  продажу
арабским  странам  атомного оружия  и..."  "А почему его не  дали сирийцам и
иракцам  немедленно  после нашей  ядерной атаки?" "В столицах великих держав
были  задержаны два израильских агента с атомными радиоуправляемыми зарядами
в  чемоданчиках.  Сколько  их  всего,  не знает  никто, но ясно,  что  евреи
способны на  возмездие  дарителям, кем  бы они  ни оказались. Тем  не менее,
поток  беженцев  из  Палестины  более чем  вероятен.""И как  ты видишь исход
евреев с Ближнего Востока в Сибирь? Без сильной армии евреи  пригодны только
на то, чтобы их добили по дороге сюда."
     "А мы на что?" "Вы? - удивился я.  - Вы же изоляционисты. О вас никто в
мире и не знает! Да у вас и армии-то нет."
     "У нас есть кое-что посильнее армии."
     "И давно?" - я уже не скрывал своего ехидства. Как мне была знакома эта
еврейская бровада!
     "Что давно?" "Давно у вас такая неслыханная мощь?"
     "Я    понял,    -   усмехнулся   Бени.    Иудейцы   вообще   отличались
сообразительностью. - То есть, где мы были  в годы Холокоста?" "Вот  именно.
Или и  вам,  - я  даже скрипнул зубами от мерзких  воспоминаний, - как нашим
сефардским религиозным авторитетам, дети  "нечистых" европейских  евреев  не
казались достаточно достойными вообще жить на свете?"
     "Отнюдь. Просто  сеть была  еще недостроенной.  Но  кое-что нам удалось
сделать  и тогда.  Что  же касается "чистоты",  то мы  ее  стараемся  веками
соблюдать по  мере наших сил.  Во  всяком  случае,  у  нас нет  воинствующих
атеистов и антисемитов-евреев, которыми кишел не только Советский Союз."
     "Увы, ими  кишел и  Израиль в мою бытность. Чуть ли не треть  населения
поддерживала крайне левых."
     9.
     1.
     Накануне наступления  Шабата - субботнего отдыха -  дом Моше становился
похожим на святилище.
     Менялись тысячелетия, века, правители, страны, измерения,  приорететные
течения  в  иудаизме,  а во всех  еврейских  семьях  раз в  неделю на  столе
появлялась белая хала,  специально испеченная  таким образом, чтобы ее можно
было  есть,  не  пользуясь  ножом.  Хала  напоминала  о  двенадцати  хлебах,
возлагавшихся  некогда в давно разрушенном и  оскверненном  Храме. Наподобие
храмовой меноре, зажигались свечи, а сам стол становился микрожертвенником -
для  вкушения  пищи с  целью  восстановления  сил,  необходимых для служения
Всевышнему. Сотрапезники не просто ужинали - священнодействовали.
     Свечи  зажигала  Малка  - нарядная и обаятельная  жена  Моше. По случаю
праздника она  была  одета  скромно  и со  вкусом,  как  и  маленькая Эстер,
удивительно серьезная, с возбужденно сияющими огромыми серыми глазами.
     "У меня такое  ощущение, -  шепнула  мне Ира,  - что тут  все похожи на
нашего Толю. Я  могу продолжать?" "Да. А что?" "Ты же опять такой надутый  и
напряженный... Так  чем  ты  опять  недоволен,  горе  мое?  Сидишь,  как  на
похоронах. Вот уж кого я бы в евреи не пустила, так это Марка Арензона..."
     "Просто у меня  такое чувство, -  тихо  ответил я, - что меня на машине
времени вернули в первые  месяцы нашего  пребывания в  Израиле, когда  нас в
ульпане не столько учили языку, сколько навязывали вот такие традиции."
     "А  почему еврею  такие  красивые обычаи  надо  навязывать? Я сроду  не
слышала отаком воплощении женского начала на главном празднике."
     "Символы ритуала встречи Шабата, - расслышал Моше последнюю фразу своей
гостьи, -  связано с женской  природой,  подчеркивая роль  женщины в системе
миров. Именно поэтому здесь правит хозяйка еврейского дома."
     "Халы,   -  подключилась  к  разговору  Малка,  -  символизируют  манну
небесную, которая во время  скитаний евреев  в пустыне выпадала во  все дни,
кроме  субботы,  но в пятницу - в двойном количестве." "А салфетки, которыми
накрыты эти халы?..." "...напоминают о росе, покрывавшей выпавшую манну."
     За столом начали петь песню, прославляющую женщину.
     "Этот гимн не мне лично, - охотно поясняла  Малка,  - а сфире  Мальхут,
которая является выражением женского начала в мироздании."  "И твое  имя?.."
"Мальхут - царство, а Малка - королева."
     Между тем, за столом  перешли к кидушу - освящению субботы - исполнению
четверной заповеди, начертанной на Скрижалях Завета  - помни день субботний,
отделяй его от будней. Хозяева и гости стали пить вино.
     "Гематрия   слова  кос   -  бокал,  -  тревожно  заглядывала  Малка   в
отчужденные,  тоскливые глаза  своего странного гостя,  которого здесь особо
почитали, как спасителя семейства, - то же, что у имени Всевышнего - Элоhим.
Красное вино  связано  с  проявлениями  Божественного  в материальном  мире,
символизирует щедрость, изобилие и благословение... Морди, ты ведь и сам все
это знаешь? Я сказала что-то не так, как учила тебя твоя мама? Почему ты так
морщишься?..."
     "Ничему подобному  меня мои  родители не учили, - глухо сказал я.  - Во
времена моего детства  за  соблюдение  Шабата  мои  родители могли угодить в
сталинский  концлагерь, если  бы я на  них донес.  А  это  было  более,  чем
вероятно  при  культивировании образа Павлика  Морозова,  выдавшего  властям
своего  отца.  Я  сам  от всей души  пытался  потом,  в Израиле,  наверстать
упущенное и  ходил на подобные  ужины,  но чем  больше я на  них  сидел, тем
скучнее  мне становилось,  так  как я был  бесконечно  чужим  тем людям, что
совершали все  эти процедуры. Поэтому я честно пытался отказаться от участия
в этом застолье,  но Моше, по  мнению Ирит, мог  обидеться... А я насилия не
переношу. Сначала я всю жизнь боялся обидеть сослуживцев и не выпить с  ними
водки,  которую  я просто  не  переносил,  потом, на исторической родине,  я
должен был  присутствовать на  бесконечных  ритуалах,  в которых я не  видел
ничего,  кроме  примитивного  и тупого мироощущения... Простите, но вы  сами
спросили... Прости меня, Эстер, милая.  С этим надо либо родиться и вырасти,
как ты, либо не соприкасаться  вовсе. Есть немало других путей к святости  -
жить, не устраивая засад,  не врать, не подличать, не предавать, не грабить.
Чтобы потом, на Йом-Кипур - Судный день - не надо было  ни  в чем и не перед
кем  каяться. А  то все вокруг меня  одной  рукой трепетно соблюдали все эти
традиции, а другой -  грабили и унижали беззащитных людей  только за то, что
те выросли и воспитаны иначе..."
     За  столом настала тяжелая тишина. Эстер что-то горячо шептала папе  на
ухо. Малка растерянно теребила конец белой скатерти.
     "Сейчас нас  отсюда  попрут, -  шепнула Ира. - А потом вообще отовсюду.
Вольно тебе вечно со всеми откровенничать, дурак..."
     "Вот что,  - взорвался я. - Человек может только то, что  он  может.  А
честный человек  - тем  более.  Простите  за испорченный  праздник. Впрочем,
можете и не прощать. Но я хочу сказать и еще кое-что. Это не имеет отношения
к хозяевам  этого  милого  дома.  Я прожил с моей  первой  и, как я полагал,
последней женой четверть века. И без  конца  слышал в  свой адрес  "дурака",
пока мне это не надоело.  С тех пор я уже много лет  ее не видел и ничего  о
ней не слышал. Терпеть все это еще раз  дольше одного "дурака" я не намерен.
Так вот, я прошу тебя Моше, если вы все меня после сегодняшнего не упечете в
тюрьму и не выгоните с работы, сделать так, чтобы мы с этой... Ирит работали
в разных местах. Лучше всего, в разных городах. В противном случае, я сделаю
это сам. Но больше я с ней не встречусь. Прощайте."
     "Нет!  - звонко крикнула Эстер. - Никто тут на тебя не обиделся, Морди.
Я все прекрасно поняла и тут же убедила папу, а мама..." "Господи, - плакала
Малка.  -  Да  как  же  тебя  вообще  можно  не  понять...  Но  Ирит  просто
погорячилась. Прости ее... Нельзя же так, сразу!"
     "Только так. Только сразу! Моше, ты понял мою просьбу?"
     "Ирит! - крикнула  Эстер. -  Почему  ты-то молчишь? Прости его!  И сама
попроси у него прощения."
     Ира  исподлобья  внимательно смотрела  на меня.  Губы  ее  презрительно
скривились.  И  неслышно  произнесли  хорошо знакомые мне  слова,  которые с
детства заменяли все эти шхины и сфирот.  Именно те  слова, которые я боялся
услышать в своей семье и потому отказался от некогда горячо любимой женщины.
Моя  бедная мама сказала, что этого никогда  не  произнесет только еврейская
жена.
     Так появилась Марьяна, у которой,  по моему мнению, все было чрезмерным
- рост, нос,  рот, бюст, таз,  волосы, глаза, голос, эмоции, но которая  так
никогда и не назвала своего непутевого мужа жидовской мордой...
     Ира  была   стократ  милее  Марьяны,  но  она  была  гойкой,  а  это  -
неисправимо!
     2.
     "Но почему?  - настаивал мой внук  Петя. - Это же
наш  семейный  альбом.  Вот  ты,  когда была молодой,  а  вот дедушка в моем
нынешнем  возрасте.  Смотри,  какя похож на него!  Бабушка, зачем ты от  нас
скрываешь, где  он?" "Здрасте! - возмутилась  Марьяна. -И вы  о том же... То
журналисты, то Миндлин с Пустовых, теперь вы! Все почему-то  уверены, что он
без меня  жить не  может  и именно мне даст о себе весточку.  А  он может!..
Прекрасно обходится, если... вообще еще жив."
     "Ничего бабушка не скрывает, Питтер, - вступила в разговор по-английски
моя дочь Стелла. - Просто тебя с детства учат не быть таким сентиментальным,
не изучать  часами семейный альбом. У нас в Южной Африке это признак дурного
тона." "Но  тут, в Израиле,  мы  все почти  в  России! Тут  другие  духовные
понятия.  И  я  хочу узнать, наконец, почему  меня все пытаются убедить, что
дедушка  Марк умер." "А если и так? - кричала Марьяна. - Нам-то  что? Умер и
умер.  Почему  бы  старику  и   не  умереть?   От  старости.  Очень  просто.
Простудился,  заболел и умер себе. Теперь у тебя совсем другой дедушка. И он
относится к тебе ничуть не хуже."
     "Мне  тоже  почему-то кажется,  что  в  этой  истории  что-то не так, -
перешла на русский  Стелла. - Ты даже не говорила нам про эти  телепередачи,
про  суд,  про то,  что он  разбогател  в  Сибири. А  я, между  прочим,  его
единственная наследница,  мама. Так что давай,  говори правду. Какой у  него
сибирский адрес?"
     "Правда в том, что я с ним развелась за пять лет до этой передачи. И об
его сибирской карьере узнала только из тех  же передач и  на суде, куда меня
пригласил  свидетельницей сибирский босс Марика  некто Пустовых. От  него  я
узнала, что Марк вместе со своей первой шагайкой бесследно исчез год назад в
каком-то гиблом углу этого бесчеловечного бескрайнего пространства на севере
Азии, которое я покинула с таким  облегчением! Мало того... он  там исчез не
один,  а  с какой-то  зловещей молодой любовницей, которая  натворила что-то
ужасное на Кавказе. Ее  даже  здесь искали  жуткие личности... Бррр, что  за
мерзкие рожи кавказской национальности! Так что, если он и объявится  вдруг,
то  нам с тобой  следует  держаться от него  подальше...  Эти  люди  сначала
оставят его без миллионов, а потом лишат жизни самым жестоким образом."
     "Мама... а ведь ты его по-прежнему любишь!" "С ума  сошла,  Стелла!  Я?
Его? Да я его, если хочешь знать, и в молодости не очень жаловала, а уж тут,
в  Израиле, он  показал  себя таким  слизняком,  что  любая  уважающая  себя
женщина..."  "А чего ты тогда  так  изменилась  в  лице, когда  заговорила о
кавказской  разбойнице? Просто ревнуешь?" "Мама, что такое "ре-й-внуешь"? Вы
так быстро говорите  по-русски, что я не успеваю про себя все переводить..."
"Ревновать - не значит любить, Петя." "А баксы?" "Это вы можете попытаться с
него  получить сами, если он вдруг вернется хотя бы в Сибирь. Я  лично ни на
что не  претендую." "Твое  дело.  Зато мы с  Петей  так  будем претендовать,
что..." "Ну и,  повторяю,  нарветесь на бандитов со всех стран света! Что же
касается меня, то  я из  его денег себе лично шекеля не возьму...  так  я  и
сказала  этим рожам, прежде, чем  ими занялась израильская  полиция."  "Ого,
представляю! Твоя работа?" "Я вообще не из стеснительных со всяким дерьмом."
     "А адрес?"
     "Что касается Сибири, то вот визитная карточка Пустовых."
     "Мама,  на  этой  фотографии вы  явно  любите друг друга, - не  сводила
Стелла  глаз с  альбома. -  И, по-моему, ты  его даже больше любила, чем  он
тебя." "И я люблю своего дедушку Марка больше, чем..." "Петя! Ты его видел в
последний раз, когда тебе было..." "Неважно.  Покажи  мне хоть одного внука,
который не обожал бы больше всех на свете дедушку-миллионера! Ведь он теперь
миллионер?"  "Ничего  подобного.  Пустовых  сказал,  что,  если  шагайка  не
вернется, а Марк объявится, то с него могут по суду вычесть стоимость машины
-  пять миллионов  долларов." "Ничего себе! Значит  есть,  с чего взыскивать
такие деньги, - обрадовалась Стелла. - С твоего респектабельного мужа, мама,
никто и не подумает взыскать по суду миллионы."
     "Стелла, тебе не  кажется, что  ты  стала циничной и учишь этому сына?"
"Это не  я, а жизнь  нас всех учит  ценить  того,  кто  побогаче.  Короче, я
немедленно сама  связываюсь с  этим  Пустовых.  Если  с моего  дедушки можно
запросто содрать по возвращении аж пять миллионов, то и  на долю наследников
кое-что осталось. А если он начисто исчез, то хоть половину того, что он там
успел заработать, за вычетом пяти миллионов за шагайку, пусть отдадут нам. А
остальное, если она  вдруг вернется,  -  кавказской  террористке.  А  гордой
соломенной  вдове  дулю.  И  вот  этот  альбом  впридачу!  Это  будет  очень
справедливо, не так ли? Попробуй-ка мне что-то возразить."
     "Как вам обоим не стыдно, - вдруг  сникла и заплакала Марьяна  Арензон,
не сводя  глаз с нашей первой совместной  фотографии. Должен вам признаться,
что и я стал сильно волноваться, наблюдая все это по удивительному прибору в
оффисе Бени. - Дедушка,  возможно, умер... неизвестно где и как, возможно  -
ужасно, а вы..."
     "Его миллионы, - со знанием дела заявил по-английски Питтер, - пригодны
к употреблению при любом варианте его безвременной кончины."
     И еще вопрос, кто из них  симпатичнее - наш маленький южноафриканец или
малолетний предатель Павлик Морозов...
     3.
     Впрочем,  находясь  на  том  свете,  мне  было  не  до  этих  моральных
сопоставлений. .
     У  меня  не было  желания  дальше  разглядывать  свой  семейный  альбом
отринувшей меня семьи. К тому же, я понятия  не имел о будто бы заработанном
у  Пустовых состоянии. Тот ни разу не  говорил о  сумме.  Как и Миндлин,  он
предпочитал обтекаемые  формулировки  дележа пирогов и пышек,  не забывая  о
доле  синяков  и  шишек  каждого  участника  договора.  С самого  начала  их
совместной  со  мной  деятельности и тот и другой сознавали,  что бездомному
пожар не  страшен, что в случае  неудачи с меня взять нечего, что рискует  в
подобных отношениях  только богатый, а  потому, не сговариваясь,  включили в
"равноправный" договор то, что надо  именно богатому. Так что Стелла могла с
равным  успехом обратиться с претензиями к  Тедди. И в Сибирь не надо  будет
ехать в случае судебного процесса. Тем более, что  туда, как известно, легче
приехать, чем уехать живой и невредимой, даже если ничего не обломится. А уж
с отсуженными миллионами... При всей своей западной прагматичности, она и не
слыхивала о нравах дикого  мира внутри  постсоветского пространства. А между
тем...
     ***
     Скоростной лифт мягко взлетел к станции на верхушке  отделанной снаружи
и изнутри  деревом  бетонной  транспортной мачты.  Посверкивающая  бронзовой
отделкой  просторная кабина  лифта с  панорамными  окнами,  как и  висящая в
облаках над  парками  столицы станция и подлетевший к ней  вагон, отличались
добротной стариной, вкусоми солидностью.
     Я уселся в мягкое кресло и перевел дух.
     Вот  и  кончился для  меня очередной  период противостояния  мужского и
женского  начал в  семье. Пришла  пора  анализировать  результаты  очередных
безуспешных   попыток  терпеливого  отражения  непрерывной  агрессии  второй
женщины в моей жизни.
     Все это бесконечно  тянулось и с  первой, но с той  я  расстался не так
быстро, а только когда выяснилось, что не только видеть, но  и ощущать самое
присутствие Марьяны и ее матери -  этой  вечно живой сначала  карикатуры,  а
потом,  с  годами,  омерзительной  копии некогда  в  какой-то  мере  любимой
женщины. Наша единственная дочь Стелла с семьей слиняла в Кейптаун от щедрот
Страны на третий год знакомства с родным народом.
     Так что  тогда уйти  было и  естественнее и  страшнее. Даже  вспоминать
тошно  тот очередной гнусный период вынужденного безделия.  Марьяна работала
на  износ и что-то  зарабатывала, теща получала пособие  по  старости. Я же,
кормилец по  определению, как муж работающей  супруги,  был лишен пособия по
прожиточному минимуму. В семье мне,  в свою  очередь, отказали в  каком-либо
кредите.  Марьяна  отчаянно пыталась  сократить  катастрофический  минус,  а
потому деньги были под ее жесточайшим контролем.
     Когда  для  поездки на  очередную "деловую" встречу в другой город  мне
пришлось вытащить сто шекелей из тещиного кошелька, то, вернувшись, я застал
свои  жалкие  вещи упакованными  в чемоданы и  выставленными  на  лестничную
кл