- Ноги, действительно, очень черные, - отвечала Екатерина Генриховна. -
Только что же в этом хорошего?
     Старшая дочь, Марианна, отличалась  молчаливостью,  рано  развивавшейся
женственностью и необыкновенной силой характера. Один  раз,  когда  ей  было
одиннадцать лет, отец обозвал ее  дурой:  он  находился  в  одном  из  своих
припадков  гнева,  заставлявших  его  терять  всегдашнюю   вежливость.   Она
побледнела и сказала:
     - Я теперь с тобой не буду разговаривать.
     И не разговаривала два года. С сестрой  и  братом  она  обращалась  как
старшая; и в семье ее не то что побаивались, а остерегались. Все  дети  были
красивы хорошей,  крепкой  красотой,  были  сильны  физически  и  склонны  к
веселью; но русский сангвинический  тип  не  был  в  них  доведен  до  конца
благодаря германской крови матери.
     И Воронины, и я составляли только часть того детского общества, которое
собиралось по вечерам в саду или во дворе воронинского дома; с  нами  бывало
еще несколько мальчиков  и  девочек:  маленькая  красавица  еврейка  Сильва,
ставшая потом артисткой; двенадцатилетние сестры-близнецы Валя и Ляля, вечно
друг с другом враждовавшие, реалист Володя,  вскоре  умерший  от  дифтерита.
Пока было светло, все  играли  в  классы,  то  есть  прыгали  по  квадратам,
нарисованным на земле; квадраты эти кончались большим  неправильным  кругом,
на котором было  написано:  "рай",  и  маленьким  кружком,  "пеклом".  Когда
темнело, начиналась игра в прятки; и мы расходились по  домам  только  после
того, как горничная звала нас по крайней мере три раза. Я делил  свое  время
между чтением, гимназией и пребыванием  дома,  на  дворе,  и  бывали  долгие
периоды, когда я забывал о том мире  внутреннего  существования,  в  котором
пребывал раньше. Изредка, однако, я возвращался в него, - этому  обыкновенно
предшествовало болезненное состояние, раздражительность и плохой аппетит,  -
и замечал, что второе  мое  существо,  одаренное  способностью  бесчисленных
превращений и возможностей, враждебно первому и становится все враждебнее по
мере того, как первое обогащается новыми знаниями и делается  сильнее.  Было
похоже, что оно боится собственного  уничтожения,  которое  случится  в  тот
момент, когда внешне я окончательно окрепну. Я проделывал тогда  безмолвную,
глухую работу, пытаясь достигнуть полноты и соединения двух  разных  жизней,
которые мне удавалось достигать,  когда  представлялась  необходимость  быть
резким в гимназии и мягким дома. Но то была простая игра, в этом же случае я
чувствовал, что такое напряжение мне не по силам. Кроме того, мою внутреннюю
жизнь я любил больше, чем другие. Я замечал вообще, что мое внимание  бывало
гораздо  чаще  привлекаемо  предметами,  которые  не  должны  были  бы  меня
затрагивать, и оставалось равнодушным ко многому, что  меня  непосредственно
касалось. Прежде чем я понимал смысл какого-нибудь события, проходило иногда
много времени, и только утеряв совсем воздействие  на  мою  восприимчивость,
оно  приобретало  то  значение,  какое  должно  было  иметь   тогда,   когда
происходило. Оно переселялось сначала в далекую и призрачную  область,  куда
лишь изредка спускалось мое воображение и где я находил как бы геологические
наслоения моей истории. Вещи, возникавшие передо мной, безмолвно рушились, и
я  опять  все  начинал  сначала,  и  только  испытав  сильное  потрясение  и
опустившись на дно сознания, я находил там те  обломки,  в  которых  некогда
жил, развалины городов, которые я оставил. Это отсутствие непосредственного,
немедленного отзыва на все, что со мной случалось, эта  невозможность  сразу
знать,  что  делать,  послужили  впоследствии  причинами   моего   глубокого
несчастья,  душевной  катастрофы,  произошедшей  вскоре  после  моей  первой
встречи с Клэр. Но это было несколько позже.
     Я долго не понимал внезапных припадков моей усталости - в те дни, когда
я ничего не делал и не должен был бы утомиться. Однако, ложась на кровать, я
испытывал такое чувство,  точно  проработал  много  часов  подряд.  Потом  я
догадался, что неведомые мне законы  внутреннего  движения  заставляют  меня
пребывать в постоянных поисках и  погоне  за  тем,  что  лишь  на  мгновение
появится передо мной  в  виде  громадной,  бесформенной  массы,  похожей  на
подводное  чудовище,  -  появится  и  исчезнет.  Физически   эта   усталость
выражалась в головных болях, да бывала еще иногда странная  боль  в  глазах,
как будто кто-то надавливал на них пальцами. И в глубине моего  сознания  ни
на минуту не прекращалась глухая, безмолвная борьба, в которой я  сам  почти
не играл никакой роли. Я часто терял себя: я  не  был  чем-то  раз  навсегда
определенным; я изменялся, становясь то больше, то меньше;  и,  может  быть,
такая  неверность  своего  собственного   призрака,   не   позволявшая   мне
разделиться однажды и навек и стать двумя различными существами, - позволяла
мне в реальной моей жизни быть  более  разнообразным,  нежели  это  казалось
возможным.
     Эти первые, прозрачные годы моей гимназической  жизни  отягчались  лишь
изредка душевными кризисами, от которых я так страдал и  в  которых  все  же
находил мучительное удовольствие. Я жил счастливо  -  если  счастливо  может
жить человек, за плечами  которого  стелется  в  воздухе  неотступная  тень.
Смерть никогда не была далека от меня, и пропасти, в которые повергало  меня
воображение,  казались  ее  владениями.  Я  думаю,  что  это  ощущение  было
наследственным:  недаром  мой  отец  так  болезненно  не  любил  всего,  что
напоминало ему о неизбежном конце; этот бесстрашный человек чувствовал здесь
свое  бессилие.  Бессознательное,  холодное  равнодушие  моей  матери  точно
отразило в себе чью-то  последнюю  неподвижность,  и  жадная  память  сестер
вбирала  в  себя  все  так  быстро  потому,  что  где-то  в  отдаленном   их
предчувствии смерть уже  существовала.  Иногда  мне  снилось,  что  я  умер,
умираю, умру; я не мог кричать, и вокруг меня наступало привычное безмолвие,
которое я так давно знал; оно внезапно  ширилось  и  изменялось,  приобретая
новое, доныне бывшее мне неизвестным, значение: оно предостерегало меня.
     Мне всю жизнь казалось - даже когда  я  был  ребенком,  -  что  я  знаю
какую-то тайну, которой не знают другие; и это странное заблуждение  никогда
не покидало меня. Оно не могло основываться на  внешних  данных:  я  был  не
больше и не меньше образован, чем все мое невежественное поколение. Это было
чувство, находившееся вне зависимости от моей воли.  Очень  редко,  в  самые
напряженные минуты  моей  жизни,  я  испытывал  какое-то  мгновенное,  почти
физическое перерождение и тогда  приближался  к  своему  слепому  знанию,  к
неверному постижению чудесного. Но потом я приходил в себя: я сидел, бледный
и обессиленный, на том же месте, и по-прежнему все окружающее меня пряталось
в свои каменные, неподвижные формы, и предметы вновь обретали тот постоянный
и неправильный облик, к которому привыкло мое зрение.
     После  таких  состояний  я  надолго  забывал  о  них  и  возвращался  к
ежедневным моим заботам и к сборам в отъезд, если наступало лето,  -  потому
что каждый год во время каникул я ездил на Кавказ, где  жили  многочисленные
родные моего отца. Там из дома моего деда, стоявшего на  окраине  города,  я
уходил в го ры. Высоко в воздухе летели орлы, я шагал  по  высокой  траве  с
моим ружьем монте-кристо, из которого стрелял воробьев и кошек; в стороне  с
шумом тек Терек, и черная мельница  одиноко  возвышалась  над  его  грязными
волнами. Вдалеке, на горах, блестел снег - и я вспоминал  опять  о  сугробе,
который видел возле Минска несколько  лет  тому  назад.  Дойдя  до  леса,  я
ложился возле первого муравейника, который мне попадался, ловил  гусеницу  и
осторожно клал ее у одного из входов в  высокую,  ноздреватую  пирамиду,  из
которой выбегали муравьи. Гусеница уползала, подтягивая к себе  извивающееся
мохнатое тело. Ее настигал муравей;  он  хватался  за  ее  хвост  и  пытался
задержать ее, но она легко тащила его за собой. На  помощь  первому  муравью
прибегали другие: они  облепляли  гусеницу  со  всех  сторон,  живой  клубок
медленно подвигался назад и, наконец, скрывался в одном из отверстий. Та  же
судьба постигала крупных мух с  синими  крыльями,  дождевых  червей  и  даже
жуков, хотя с  последними  муравьям  было  труднее  всего  справиться:  жуки
гладкие и твердые, их нелегко ухватить. Но самую жестокую борьбу я  наблюдал
в тот раз, когда пустил в муравейник большого черного тарантула. Я не  видел
более свирепого существа ни среди  зверей,  ни  среди  насекомых,  известных
своей жестокостью - если можно так назвать их непостижимый  инстинкт.  Самые
злые зверьки, которых мне доводилось встречать - хорьки,  хомяки,  ласки,  -
обычно обладают известными аналитическими способностями и в случае опасности
отступают, бросаются же на врага, только если  нет  возможности  бегства.  Я
видел всего один раз, как  ласка  вцепилась  в  руку  конюха,  ранившего  ее
камнем: обычно же ласки убегали  с  чудесной,  змеиной  быстротой.  Тарантул
никогда не отступает. Я осторожно выпустил его из стеклянного  пузырька:  он
упал  прямо  на  муравьиную  кучу.  Муравьи  тотчас  напали  на   него.   Он
передвигался по земле прыжками  и  отчаянно  сражался,  и  вскоре  множество
перекушенных пополам муравьев билось на земле, умирая. Он с яростью бросался
на все, что шевелилось, не воспользовался тем, что мог уйти, и оставался  на
месте, как бы ожидая  новых  противников.  Битва  длилась  более  часа,  но,
наконец, и тарантул был втянут  в  муравейник.  Я  смотрел  на  этот  бой  с
томительным волнением, и  смутные,  бесконечно  давно  забытые  воспоминания
будто брез жили во мгле моих навсегда похороненных знаний. И сейчас же после
этого я отправился дальше: ловить ящериц, лить воду в норки сусликов.  После
долгого ожидания из воды показывался мокрый  зверек;  он  быстро  выскакивал
оттуда, мчался в строну и исчезал в какой-нибудь другой дыре. Но и  суслики,
и ящерицы, и муравьи, и даже тарантулы - все это было ничто по  сравнению  с
необыкновенным зрелищем, которое мне пришлось увидеть  как-то  ранним  утром
июльского  дня.  Я  видел  переселяющихся   крыс.   Они   шли   неправильным
четырехугольником, волоча по земле хвосты и перебирая лапками.  Я  сидел  на
дереве и глядел, как быстро чернела земля, как  крысы  дошли  до  маленького
оврага, пропали в нем и потом снова появились, пища и стремясь  все  дальше;
как потом они дошли до Терека, как остановилось на минуту  их  стадо  и  как
затем, переплыв реку, они скрылись в чьем-то саду. Я слез с дерева  и  пошел
лежать на опушку леса.
     Тишина, солнце, деревья... Изредка слышно, как сыплется земля в  овраге
и трещат маленькие сухие ветки: это  бежит  кабан.  Я  засыпал  на  траве  и
просыпался с влажной спиной и желтым огнем перед глазами. Затем, оглядываясь
на красное, заходящее солнце, я шел домой, в  прохладные  комнаты  дедовской
квартиры, и приходил как раз вовремя для того, чтобы увидеть пастуха в белой
войлочной  шляпе,  гнавшего  стадо  с  пастбища;  и  бодливые  коровы  деда,
славящиеся злым нравом и хорошим удоем,  мыча,  входили  в  ворота  скотного
двора. Я знал, что сейчас к коровам бросятся  телята,  что  работница  будет
отводить упрямые телячьи головы от вымени, и об белые донья  ведер  зазвенят
упругие струи молока, и дед будет смотреть на это с  галереи,  выходящей  во
двор, постукивая палкой  по  полу;  потом  он  задумается,  точно  вспоминая
что-то. А вспомнить ему было что. Когда-то давным-давно  он  занимался  тем,
что угонял табуны лошадей у враждебных племен и продавал их.  В  те  времена
это считалось молодечеством; и подвиги  таких  людей  были  предметом  самых
единодушных похвал; все  это  происходило  в  тридцатых  и  сороковых  годах
прошлого столетия. Я помнил деда маленьким стариком, в черкеске,  с  золотым
кинжалом. В девятьсот двенадцатом году ему исполнилось сто лет;  но  он  был
крепок и бодр, а старость сделала его добрым. Он умер на второй  год  войны,
сев верхом на необъезжен ную  английскую  трехлетку  своего  сына,  старшего
брата моего отца;  но  несравненное  искусство  верховой  езды,  которым  он
славился много десятков лет, изменило ему. Он упал  с  лошади,  ударился  об
острый край котла, валявшегося на земле, и через несколько  часов  умер.  Он
знал и помнил очень многое, но не обо всем рассказывал;  и  только  со  слов
других стариков, младших его товарищей, я мог составить себе представление о
том, что дед был умен и хитер, как змея, - так говорили простодушные выходцы
из середины девятнадцатого столетия. Хитрость деда заключалась  в  том,  что
после прихода русских на Кавказ он оставил навсегда в покое табуны  и  зажил
мирной жизнью, которой никак  нельзя  было  ожидать  от  этого  неудержимого
человека. Все его  товарищи  погибли  жертвами  мести;  на  его  дом  дважды
производили нападение, но в первый раз он узнал об  этом  заблаговременно  и
уехал со всей семьей, на второй  раз  -  отстреливался  несколько  часов  из
винтовки, убил  шесть  человек  и  продержался  до  того  времени,  пока  не
подоспела помощь. Нападавшие все же успели причинить  деду  некоторый  вред:
они срубили его лучшую яблоню. Садом своим дед гордился  и  не  пускал  туда
никого, кроме  меня.  В  саду  этом  росли  яблоки  "белый  налив",  золотые
громадные сливы и овальные груши необыкновенной величины,  а  посередине,  в
глубине оврага, который на кавказско-русском языке  называется  балкой,  тек
ручей, в котором водились форели. Я объедался незрелыми фруктами и  ходил  с
бледным лицом и страданием в глазах. Тетка укоризненно говорила деду:
     - Вот, пустил мальчика в сад!
     Она фактически управляла всеми делами и  по  мере  того,  как  дед  все
больше старел, забирала себе власть в руки. Но возражать деду она обычно  не
смела - и когда она сказала: вот, пустил мальчика в сад, - дед разгневался и
закричал высоким старческим голосом:
     - Молчать!
     Она до полусмерти испугалась, пошла к себе в комнату и лежала целый час
на диване, уткнувшись лицом в подушки. - Почему ты так испугалась? - спросил
я. - Ты ничего не знаешь, - ответила тетка. - Дед меня зарубит. Дед страшный
человек. - Ты просто трусиха, - сказал я. - Дед очень сим патичный, он  тебя
пальцем не тронет, хотя ты злая и скупая. Почему ты не хочешь, чтобы я ходил
в сад? - продолжал я, забыв о дедушке и внезапно раздражившись. - Ты хочешь,
чтобы все яблоки тебе остались? Ты их все равно не съешь. - Я  напишу  твоей
маме, что ты говоришь мне дерзости. - Но  угроза  тетки  меня  нисколько  не
пугала, тем более что даже с теткой я редко ссорился: я  был  слишком  занят
стрельбой по воробьям, охотой за кошками и путешествиями в лес. И, прожив  у
деда месяц или полтора, я  уезжал  в  Кисловодск,  который  очень  любил,  -
единственный провинциальный  город  со  столичными  привычками  и  столичной
внешностью. Я любил его дачи,  возвышающиеся  над  улицами,  его  игрушечный
парк, зеленую виноградную галерею, ведущую из вокзала в город, шум шагов  по
гравию курзала и беспечных людей, которые съезжались  туда  со  всех  концов
России.  Но  начиная  с  первых  лет  войны  Кисловодск  был  уже   наводнен
разорившимися дамами, прогоревшими артистами и молодыми людьми из  Москвы  и
Петербурга; эти молодые люди ездили верхом на  наемных  лошадях  и  отчаянно
трясли локтями, точно кто-то подталкивал их под руку. В  Кисловодске  я  пил
нарзан, разбавленный сиропом, ходил по парку и взбирался в гору к маленькому
белому зданию с колоннами, которое стояло высоко над городом; оно называлось
"Храм воздуха". Я не знал, кому  принадлежало  это  претенциозное  название,
достойное уездного поэта  с  длинными  волосами  и  тремя  классами  высшего
начального училища в прошлом. Но я любил подниматься туда:  там  ветер,  как
воздушная река, журчал и струился между колоннами. Белые стены были  покрыты
надписями, в которых изощрялись российская безнадежная любовь  и  тщеславное
стремление увековечить свое имя. Я любил красные камни на горе,  любил  даже
"Замок коварства и любви",  где  был  ресторан,  а  в  ресторане  прекрасные
форели. Я любил красный песок кисловодских аллей и белых  красавиц  курзала,
северных женщин с багровыми белками кроличьих глаз. Я проходил в парке  мимо
того пустячного утеса на Ольховке, где постоянно дежурил  фотограф,  который
снимал дам и барышень, стоящих над падающей водяной  стеной;  эти  снимки  я
видел везде, в самых глухих углах России.
     - А это я в Кисловодске снималась...
     - Как же, как же, - говорил я. - Я знаю.
     Тот Кисловодск, который я видел в детстве, остался в моей памяти  белым
зданием с чувствительными надписями. Но вот по вечерам уже начинало делаться
чуть-чуть  прохладно;  ранней  осенью  я  возвращался  домой,  чтобы   опять
погрузиться в ту холодную и спокойную жизнь, которая  в  моем  представлении
неразрывно связана с хрустящим снегом, тишиной в комнатах, мягкими коврами и
глубочайшими диванами, стоявшими в гостиной.  Дома  я  точно  переселялся  в
какую-то иную страну, где нужно  было  жить  не  так,  как  всюду.  Я  любил
вечерами сидеть в своей комнате с незажженным светом; с улицы розовое ночное
пламя фонарей доходило до моего  окна  мягкими  отблесками.  И  кресло  было
мягкое и удобное; и внизу, в квартире доктора, жившего под нами, медленно  и
неуверенно играло пианино. Мне казалось, что я плыву по морю  и  белая,  как
снег, пена волн колышется перед моими глазами. И когда я стал вспоминать  об
этом времени, я подумал, что в моей жизни не было отрочества. Я всегда искал
общества старших и двенадцати лет всячески стремился,  вопреки  очевидности,
казаться взрослым. Тринадцати лет я изучал "Трактат о  человеческом  разуме"
Юма и добровольно прошел историю философии, которую нашел  в  нашем  книжном
шкафу. Это чтение навсегда вселило в меня привычку критического отношения ко
всему,  которая   заменяла   мне   недостаточную   быстроту   восприятия   и
неотзывчивость на внешние события. Чувства мои не могли поспеть за  разумом.
Внезапная любовь к переменам, находившая на  меня  припадками,  влекла  меня
прочь из дому; и одно время я начал  рано  уходить,  поздно  возвращаться  и
бывал в обществе подозрительных людей,  партнеров  по  биллиардной  игре,  к
которой я пристрастился в тринадцать с половиной лет, за несколько недель до
революции.  Помню  густой  синий  дым  над  сукном  и  лица  игроков,  резко
выступавшие из тени; среди них были люди без профессии, чиновники, маклера и
спекулянты. У меня было несколько товарищей, таких же, как я; и после общего
выигрыша мы все в десять часов  вечера  отправлялись  в  цирк,  смотреть  на
наездниц; или  в  какое-нибудь  кабаре,  где  пелись  скабрезные  куплеты  и
танцевали шансонетки; они приплясывали, стоя на  эстраде  и  складывая  руки
ниже пояса таким образом, чтобы концы большого и указательного пальца  левой
руки соприкасались с  концами  тех  же  пальцев  правой.  Это  стремление  к
перемене и тяга из дому совпали со временем,  которое  предшествовало  новой
эпохе моей жизни. Она вот-вот должна была  наступить;  смутное  сознание  ее
нарастающей неизбежности всегда существовало  во  мне,  но  раздроблялось  в
массе мелочей: я как будто стоял на берегу реки, готовый броситься  в  воду,
но все не решался, зная, однако, что этого не миновать: пройдет еще  немного
времени - я погружусь в воду и поплыву, подталкиваемый ее ровным  и  сильным
течением. Был конец весны девятьсот семнадцатого года;  революция  произошла
несколько месяцев тому назад; и, наконец, летом, в  июне  месяце,  случилось
то, к чему постепенно и медленно вела меня моя жизнь, к чему все, прожитое и
понятое  мной,  было  только  испытанием  и  подготовкой:  в  душный  вечер,
сменивший невыносимо  жаркий  день,  на  площадке  гимнастического  общества
"Орел", стоя