й щеке он  чувствовал ее
слезы и ее сердце, которое билось у самой его груди. Затем он услышал голоса
и звук шагов на террасе. Он подумал о троице мужчин на дюне и резко вскочил,
чтобы взять револьвер. Кто-то  шагал по террасе, вдали лаяли тюлени, морские
птицы  кричали  между  небом и  землей,  мертвая  зыбь  разбилась  о пляж  и
заглушила голоса, затем удалилась, оставив
 после   себя   только   грустный  смешок  да   голос,  который   сказал
по-английски:
 --  Разрази меня гром! Это уже становится невыносимым. Последний  раз я
беру ее с собой в поездку. Мир перенаселен, это совершенно точно.
 Он приоткрыл дверь. Возле стола, опираясь на трость, стоял мужчина, лет
пятидесяти, в смокинге. Он играл зеленым шарфом, который  она оставила возле
чашки с  кофе. У него было испитое лицо алкоголика, серые усики, конфетти на
плечах,  влажные голубые глаза,  крашеные волосы, похожие на парик руки его
дрожали, а  мелкие и невыразительные черты лица  от усталости  казались  еще
более  неопределенными  заметив  в  дверном   проеме   Ренье,  он  иронично
улыбнулся, посмотрел на шарф, затем снова  перевел взгляд  на  Ренье,  и его
улыбка  обозначилась четче -- насмешливая, грустная и мстительная  рядом  с
ним, прислонившись к канатам, стоял с сигаретой в руке, угрюмо потупив взор,
мужчина,  молодой и красивый, в костюме тореадора, с гладкими  и черными как
смоль  волосами.  Чуть  поодаль, на деревянной  лестнице,  положив  руку  на
перила, стоял  шофер в  серой униформе и  фуражке  через руку  у него  было
перекинуто  женское  пальто. Ренье  положил  револьвер  на стул  и вышел  на
террасу.
 -- Бутылку виски, пожалуйста,-- сказал мужчина  в  смокинге, бросив  на
стол шарф,-- er favor...*
 -- Бар еще не открыт,-- сказал Ренье по-английски.
 --  Ну,  тогда  кофе,--  сказал  мужчина.-- Кофе,  пока  мадам закончит
одеваться.
 Он  бросил  на него  печально-голубой взгляд,  немного расправил плечи,
продолжая  опираться  на  трость  его  лицо,  в  тусклом  свете  казавшееся
мертвенно-бледным,  застыло  в выражении  бессильной  злобы, а  в это  время
нахлынула новая волна, и домишко на сваях задрожал.
 -- Мертвая зыбь,  Океан, силы природы... Вы, наверное, француз? Вот она
возвращается.  Кстати,  мы тоже  жили  во  Франции около двух  лет,  это  не
помогло,  еще один пример  несправедливо  раздутой  славы. Что  же  касается
Италии... Мой секретарь, которого вы здесь видите, типичный итальянец... Это
также  не  помогло.  Тореадор  хмуро  смотрел  на  свои  ступни.  Англичанин
повернулся  к дюне,  где,  скрестив руки  перед небом,  лежал  скелет. Голый
красно-желто-синий  мужчина  сидел  на песке,  запрокинув  голову  и поднеся
горлышко бутылки к губам, а негр в белом парике и придворном фраке, стоявший
по колено в воде, расстегнул свои белые шелковые трусы и мочился в Океан.
 --  Я уверен, что  они тоже  не помогли,--  сказал  англичанин,  указав
тростью  в сторону  дюны.--  Есть  на этой земле уловки, которые превосходят
возможности мужчины. Троих мужчин, я сказал бы... Надеюсь,  они не украли ее
украшения.  Целое  состояние,  и  страховая компания навряд  ли заплатит. Ее
обвинили бы  в неосторожности. Однажды кто-нибудь свернет ей шею. Кстати, вы
не  скажете, откуда здесь столько мертвых птиц? Их тут  тысячи.  Я слышал  о
кладбищах слонов, но о кладбищах птиц... Уж  не  эпидемия ли? Все же  должно
быть какое-то объяснение.
 Он услышал, как сзади открылась дверь, однако не шелохнулся.
 -- А,  вот и вы!  --  сказал англичанин,  слегка  поклонившись.-- Я уже
начал  волноваться,  дорогая моя.  Мы четыре часа терпеливо ждали  в машине,
пока это произойдет, а ведь мы здесь, можно сказать, как бы на краю света...
Беда себя ждать не заставит.
 -- Оставьте меня. Уходите. Замолчите.  Пожалуйста, оставьте меня. Зачем
вы пришли?
 -- Дорогая моя, опасения вполне оправданны...
 -- Я вас  ненавижу,-- сказала она,-- вы мне  противны. Почему вы ходите
за мной? Вы мне обещали...
 -- В следующий раз, дорогая, все же  оставляйте украшения в  отеле. Так
будет лучше.
 -- Почему вы все время пытаетесь меня унизить?
 --  Если кто  и унижен, так это  я,  дорогая. По крайней мере, согласно
действующим условностям. Мы,
 разумеется, выше  этого.  The  hay few...** Однако на  сей раз  вы  и
впрямь  зашли  слишком  далеко. Я не говорю о  себе! Я готов на все, вы  это
знаете. Я вас  люблю.  И я не раз доказывал вам это. В конце  концов, с вами
могло что-нибудь  случиться.  Единственное, о чем я вас прошу, это быть хоть
чуточку... поразборчивее.
 -- И вы пьяны. Вы снова пьяны.
 --  Это от  отчаяния, дорогая.  Четыре часа в машине,  всякие  мысли...
Согласитесь, я не самый счастливый человек на земле.
 -- Замолчите. О Боже мой, замолчите!
 Она всхлипывала. Ренье не видел, но был уверен, что она растирает глаза
кулаками: это были всхлипывания ребенка. Он не хотел ни думать, ни понимать.
Он хотел только слышать лай тюленей, крик морских птиц, гул Океана. Он стоял
среди них, неподвижный, с опущенными глазами, и мерз. А может, просто дрожал
от страха.
 --  Зачем вы  меня спасли?  -- крикнула она.-- Не надо было мне мешать.
Одна волна -- и конец. Я устала. Я больше не могу так жить. Не надо было мне
мешать.
 --  Мсье,-- произнес англичанин с пафосом,-- как мне выразить  вам свою
благодарность? Нашу  благодарность, если быть точным. Позвольте мне от имени
всех нас... Мы все  бесконечно вам признательны... Успокойтесь, дорогая моя,
пойдемте. Уверяю вас, я уже  не страдаю... Что же  до остального... Сходим к
профессору  Гузману,  в Монтевидео. Говорят, он творит чудеса. Не правда ли,
Марио?
 Тореадор пожал плечами.
 --  Не  правда ли, Марио? Великий человек, настоящий  целитель... Наука
еще не сказала последнего слова. Он написал все это в своей книге. Не правда
ли, Марио?
 -- О, да ладно уж,-- сказал тореадор.
 -- Вспомни  светскую даму,  у которой по-настоящему  получалось  лишь с
жокеями весом ровно в пятьдесят два  кило... И ту, которая всегда требовала,
чтобы  в  это время стучали в дверь: три коротких удара, один  долгий.  Душа
человека -- непостижима.  А жена банкира,  которую  возбуждал только  звонок
сигнализации,   установленной  на  сейфе:  она  всегда  попадала   в  глупое
положение, потому что от этого просыпался муж...
 -- Да ладно вам, Роджер,-- сказал тореадор.-- Это не смешно. Вы пьяны.
 -- А та, которая добивалась  интересных результатов лишь  тогда, когда,
занимаясь  любовью, пылко  прижимала  револьвер к  своему  виску?  Профессор
Гузман  всех  их  вылечил. Он  рассказывает об  этом в своей книге. Они  все
обзавелись семьями,  стали превосходными матерями, дорогая моя. Не стоит так
отчаиваться.
 Она прошла сбоку, даже  не взглянув на  него. Шофер почтительно накинул
пальто ей на плечи.
 -- Впрочем,  чего  уж  там,  Мессалина  тоже была  такой. А она,  между
прочим, императрица.
 -- Роджер, достаточно,-- сказал тореадор.
 --  Правда, о психоанализе  тогда еще  и слыхом не слыхивали. Профессор
Гузман наверняка бы ее вылечил. Полноте, моя маленькая королева, не смотрите
на  меня так.  Помнишь,  Марио, слегка ворчливую  молодую  женщину,  которая
ничего не  могла сделать,  если рядом  не  рычал лев в клетке? И ту, чей муж
всегда должен был играть одной рукой  "Послеполуденный отдых фавна"? Я готов
на  все,  дорогая  моя.  Моя  любовь не  знает  границ.  А  та,  что  всегда
останавливалась  в отеле "Ритц",  чтобы иметь возможность  видеть Вандомскую
колонну? Непостижима  и загадочна душа человека! А та, совсем юная,  которая
после  медового  месяца  в  Марракеше  уже не  могла  обходиться  без  пения
муэдзина? И та, наконец,  молодая невеста,  впервые отдавшаяся в  Лондоне во
время  бомбежки, которая с  тех  пор  всегда требовала,  чтобы муж изображал
свист падающей  бомбы? Они все стали образцовыми матерями  семейств, дорогая
моя.
 Молодой человек в костюме тореадора подошел и дал англичанину пощечину.
Англичанин плакал.
 -- Так не может продолжаться,-- сказал он.
 Она спускалась  по лестнице.  Он увидел, как она идет босиком по песку,
среди мертвых птиц.  В  руке у  нее  был  шарф. Он видел  ее  профиль, такой
безупречный, что ни  рука  человека,  ни  Бога  не  могла  бы  ничего к нему
добавить.
 -- Ладно, Роджер, успокойтесь,-- сказал секретарь.
 Англичанин взял бокал с коньяком, который  она  оставила  на  столе,  и
залпом выпил. Он поставил бокал, вынул из бумажника банкноту, положил  ее на
блюдце. Затем он пристально посмотрел на дюны и вздохнул.
 -- Мертвые птицы,-- сказал он.-- Этому должно быть объяснение.
 Они ушли. На вершине дюны, перед тем как исчезнуть, она остановилась  в
нерешительности, обернулась.  Но его уже  не  было. Она не увидела никого. В
кафе было пусто.

 * Пожалуйста (исп.).
 ** Здесь: Счастливое меньшинство (англ.).



Жизнь и смерть Эмиля Ажара


 Перевод французского И. Кузнецовой


 Я пишу эти строки в такое время,  когда наш мир, отсчитывающий в  своем
вращении  последнюю  четверть  века, все настойчивее  ставит перед писателем
вопрос,  убийственный  для  всех  видов художественного творчества: кому это
нужно?  От всего  того,  к чему литература стремилась и  в  чем видела  свое
назначение -- содействовать расцвету человека, его прогрессу, -- не осталось
сегодня даже красивой иллюзии.  И  я вполне отдаю  себе отчет в том, что эти
страницы могут показаться нелепыми к моменту их публикации, ибо,  коль скоро
я  собрался  объясняться  перед  потомками,  значит,  я вольно или  невольно
предполагаю,  что для них  будут представлять  какой-то интерес мои  книги и
среди них четыре романа, написанные мною под псевдонимом Эмиль Ажар.
 Однако объясниться  я все-таки хочу, хотя бы из чувства благодарности к
моим читателям,  а также потому, что пережитая мною эпопея, за единственным,
насколько  мне известно,  исключением --  я  имею  в виду  Макферсона  и его
детище,  мифического  поэта  Оссиана, от  лица  которого  Макферсон  написал
знаменитые  поэмы, потрясшие в начале прошлого века всю Европу, --  не имела
себе равных за всю историю литературы.
 Сразу же  приведу здесь  один  эпизод,  дабы показать  --  и  это было,
кстати, одной из  причин всей моей  затеи и  ее успеха,  -- до какой степени
писатель может  быть рабом,  по  прекрасному  выражению  Гамбровича,  "лица,
которое  ему  сделали".  Лица,  не  имеющего никакого  отношения  ни  к  его
сочинениям, ни к нему самому.
 Когда я работал над своим первым "ажаровским" романом "Голубчик", я еще
не знал, что опубликую его под псевдонимом. Поэтому я не таился,  рукописи у
меня, как  обычно,  валялись где попало.  Одна моя приятельница, мадам Линда
Ноэль, навестившая меня на Майорке, видела на  столе  черную тетрадь с четко
выведенным  на  обложке  названием.  Потом, когда вокруг имени  Эмиля Ажара,
этого  загадочного  невидимки,  поднялся  шум,  о  котором  молено  получить
представление, полистав газеты тех лет, мадам Ноэль  безуспешно всюду ходила
и говорила, что  автор  книги  --  Ромен Гари,  что  она это  видела, видела
собственными глазами. Никто  и слушать ничего не желал, хотя эта благородная
женщина  приложила немало  усилий, чтобы восстановить меня в моих правах. Но
куда там: Ромен Гари никогда бы  не смог такое написать! Именно это, слово в
слово,  заявил Роберу Галлимару один  блестящий эссеист из Н.Р.Ф.  Другой  в
разговоре все с тем же моим  другом, который был мне  очень  дорог,  сказал:
"Гари -- писатель на излете. Этого  не может  быть". Я как автор  был сдан в
архив,  занесен  в  каталог,  со  мной  все  было  ясно,  и это  освобождало
литературоведов от необходимости разбираться в моих произведениях, вникать в
них.  Еще бы, ведь для  этого пришлось бы перечитывать! Делать  им, что  ли,
нечего?
 Я настолько  хорошо это знал, что на  протяжении всей  истории с Ажаром
(четыре книги) ни минуты  не опасался,  что самый обыкновенный  и  несложный
анализ текстов может меня разоблачить. И  я не ошибся: никто из  критиков не
услышал моего голоса в "Голубчике". Ни один -- в "Жизни впереди". А ведь там
та же самая манера чувствовать, что  и в "Европейском  воспитании", "Большой
раздевалке", "Обещании на рассвете", и зачастую те же фразы, те  же обороты,
те  же  характеры.  Достаточно  было  прочесть  "Пляску Чингиз-Кона",  чтобы
немедленно опознать автора "Жизни впереди". Друзья молодого героя в "Тревоге
царя Соломона" все вышли из романа "Прощай, Гари Купер": Ленни там  думает и
говорит в  точности так  же,  как Жанно в  "Царе Соломоне" -- это заметил  и
сказал моему сыну  Юг  Море, в то время  семнадцатилетний ученик лицея имени
Виктора Дюрюи. Весь  Ажар уже  заключен в "Тюлипе".  Но кто  его читал среди
профессионалов? Легко вообразить мое ликование.  Самое сладостное за всю мою
писательскую жизнь. На  моих глазах происходило то, что в литературе  обычно
происходит посмертно,  когда писателя  уже  нет,  он  никому не мешает и ему
можно наконец воздать должное.
 Только год спустя  после выхода первого  "Ажара", когда я  для  ведения
переговоров   с  издателем   попросил  своего  двоюродного  племянника  Поля
Павловича вступить  в  игру  и наше родство стало известно --  только  тогда
подозрения впервые пали на меня. Но меня это не обеспокоило: я знал, что эти
дамы и господа не станут заниматься своим прямым делом и сравнивать тексты.
 Но  по-настоящему я насладился  плодами  своей дерзости  после выхода в
свет "Псевдо".  Притом  что  я  изобразил там самого себя  --  таким,  каким
воображают  меня  критики, и  все  они узнали меня  в  персонаже дядюшки  по
прозвищу Тон-Тон Макут, -- никому из них не пришло в голову, что это не Поль
Павлович сочинил Ромена Гари, а Ромен Гари сочинил Поля Павловича. Критик из
"Экспресса"    объявил,   ссылаясь   на   обмолвку   человека,    связанного
профессиональной   тайной,  что   у  Ажара  в  его  предыдущих  книгах  были
"помощники", в числе коих,  конечно,  и я, но "Псевдо"  Ажар явно  написал в
одиночку,  без  соавторов.  Эта  книга,  по его  выражению,  была  в  спешке
"выблевана" автором, ибо у молодого писателя от  славы голова пошла  кругом,
он отверг "помощников", отказался следовать их советам и взялся за дело сам,
кое-как. Отсюда, провозглашает наш критик, и отсутствие "уловок", "ремесла",
которое  чувствовалось, по  его  мнению,  в двух  первых  книгах,  и  сырой,
"выблеванный" текст. Пресвятая Богородица!  Уж  что как не "Псевдо" написано
старым  прожженным  профессионалом!  "Уловка" состояла в  том, чтобы  ее  не
заметили. Потому что этот роман о  смятении, панике молодого человека  перед
жизнью я  писал  с  двадцати  лет,  бросал,  начинал снова, таскал  за собой
рукопись  через войны,  по  морям и  континентам с ранней юности,  настолько
ранней,  что  друзья  моих студенческих лет Франсуа Бонди и Рене Ажид спустя
четыре  десятилетия  узнали в  "Псевдо"  два  отрывка,  которые я не включил
когда-то в "Вино мертвецов": о насекомых-полицейских, ползающих в борделе, и
о Христе, мальчике и спичке -- я их читал им в своей студенческой комнате на
улице Роллен в 1936 году.
 Добавлю   для   любителей  извращений,   что  этот  мсье  Галле,   дабы
окончательно  добить Ажара,  ибо  тот  находился  тогда  в центре  внимания,
напоминает, что именно  я, его дядюшка, написал "прекрасную книгу" "Обещание
на  рассвете". Эту  "прекрасную  книгу" он разнес в  пух  и прах, когда  она
вышла...
 В  "Псевдо"   все  за  небольшим  исключением  есть  плод  литературной
фантазии. Образ Поля  Павловича, его неврозы, психозы, "сдвиги в сознании" и
больничные перевоплощения мною полностью выдуманы, причем без его  согласия.
Я написал книгу за две недели в моем женевском убежище и позвонил ему.
 -- У меня  в  романе действует вымышленный  Поль  Павлович.  Совершенно
безумный. Мне нужно было  передать острое чувство тревоги,  и я наградил  им
тебя. Заодно я рассчитался и  с самим собой, точнее, с легендой, которую мне
навязали. Себя я тоже придумал от  начала до конца. Получились два  романных
персонажа. Ты не против? Цензуры не будет?
 -- Не будет.
 Я  восхищаюсь душевной силой -- английское слово "fortitude" подошло бы
больше,   --  с   которой  мой  двоюродный  племянник   согласился  прослыть
"чокнутым".
 Единственные подлинные детали --  это те, которые касаются наших  общих
родственников: я имею в виду моего дядю по матери Илью Осиповича Овчинского,
приходящегося Полю дедом. Этот кусок  был  написан в 1959 году  и должен был
войти в "Обещание  на рассвете". Я тогда сообщил об этом  матери Поля,  моей
двоюродной сестре, но ее задело, что я пишу о ее отце в юмористическом тоне.
Я и сам сознавал, что предавать огласке некоторые обстоятельства  было в тот
момент невозможно. Поэтому я отложил  эти страницы в  сторону и включил их в
"генеалогическое древо" в "Псевдо". Я получил сведения о лечении психических
заболеваний у доктора Бертанья, точно так же как во время работы над "Светом
женщины" меня просвещал относительно афазии доктор Дюкарн из Сальпетриер.
 Только когда "Голубчик" был уже закончен, я принял решение опубликовать
его под  псевдонимом без  ведома  издателя.  Я  чувствовал, что писательская
известность,  вся  система мер и  весов,  по  которой оценивались мои книги,
"лицо, которое мне сделали", несовместимы с самим духом этого романа.
 Я  уже  дважды  пытался  вырваться,  скрывшись под псевдонимами:  Фоско
Синибальди для "Человека  с голубем" -- было продано  пятьсот экземпляров, и
Шатан  Бога для книги  "Головы  Стефании", которую  начали  покупать  только
тогда, когда я признался в авторстве.
 Итак, я знал, что "Голубчик", первый роман неизвестного писателя, будет
продаваться плохо, но  инкогнито  было для меня важнее.  Поэтому  я  не стал
посвящать  в  свой  план  издателя.  Рукопись  была  прислана  из   Бразилии
стараниями моего друга Пьера Мишо. С  автором,  неким молодым скитальцем, он
якобы  познакомился в  Рио: тот  был не  в  ладах с  правосудием,  и путь во
Францию ему был заказан.
 Рецензия  читательского  комитета  в  издательстве Галлимара  оказалась
посредственной.  Только страстная настойчивость  первой рецензентки, которая
читала роман до передачи его  августейшему комитету,  убедила в конце концов
издателя, решившего отказаться от публикации, все-таки порекомендовать книгу
издательству "Меркюр де Франс". Энтузиазм Мишеля Курно довершил дело.
 Пьер Мишо, не имея возможности сослаться на чей-то весомый "авторитет",
вынужден был согласиться  на сокращения.  Выбросили по нескольку фраз  там и
тут,  одну  главу  целиком  в  середине   и  одну  в  конце.  Эта  последняя
"экологическая"  глава  была  для  меня важной. Но, должен признать, что  ее
"положительный" аспект, ее  "программность" -- там, где герой, превратившись
в питона,  оказывается на трибуне  экологического  митинга, -- действительно
выбивалась из общего тона книги. Поэтому я хочу, чтобы  "Голубчик" продолжал
выходить  в   том  виде,  в  каком  он   впервые  был  представлен  публике.
"Экологическую" главу можно опубликовать  отдельно,  если мое творчество еще
будет кому-нибудь интересно.
 Книга  вышла. Я  не  ждал  ничего. Единственное, чего мне хотелось, это
иногда иметь возможность погладить переплет. Людям нужны друзья.
 Что же до парижской критики...
 Многие и без меня говорили о "терроре в литературе", о круговой поруке,
о клане "своих",  о  петухах  и кукушках, о возвращении долгов или  сведении
счетов...  На самом  деле все это относится не  к критике  как  таковой, а к
тому, что называется "парижизмом". Вне  Парижа  нет  ничего похожего на  это
мелкое  стремление к всемогуществу. Давайте в  который раз помечтаем здесь о
децентрализации. В Соединенных Штатах не Нью-Йорк, а  критики всех больших и
малых городов страны решают участь книги.  Во Франции властвует далее не сам
Париж, а парижизм.
 Однажды я удостоился в некоем еженедельнике целой полосы похвал -- речь
шла  о моем романе "Европа". Через год у меня выходят "Заклинатели". Желчный
разнос на всю страницу той же