о. Потом - срезать наст боком лезвия.
   Ханс. Это бесполезно, сказал папа.
   Но Ханс продолжал бить лопатой, тыкать и бить, совать ее туда и сюда,
как будто хотел убить змею.
   Зря стараешься. Бесполезно, Ханс. Йорге ошибся. Возле лошади его нет.
   Но Ханс продолжал, шибче и шибче.
   Ханс. Папе пришлось повторить - громко и строго.
   Лопата пронзила снег. Наткнулась на камень и звякнула. Ханс  упал  на
колени и стал разбрасывать снег руками. Увидев камень,  он  остановился.
Он стоял на коленях в снегу, уставясь на камень.
   Ханс.
   Паразит. Убил бы его.
   Его тут нет, Ханс. Откуда ему быть? Мальчишка видел его  не  тут,  он
видел его на кухне.
   Ханс как будто не слушал.
   Йорге ошибся. Нету его тут. Точно нету. Не может тут быть.
   Ханс схватил лопату, как будто хотел размахнуться ей, и  вскочил.  Он
поглядел на меня с такой злостью, что я забыл, насколько мне все безраз-
лично.
   Надо подумать, что делать, сказал папа. С туннелем не получится.
   Ханс не смотрел на папу. Он смотрел только на меня.
   Можем поехать домой, сказал папа. Можем поехать домой, а можем  риск-
нуть пройти за сугробом.
   Ханс медленно положил лопату. За ним потянулась к хлеву узкая тропка.
   Ханс, поедем домой, сказал я. Давай поедем.
   Я не могу ехать домой, сказал он ровным тихим голосом,  проходя  мимо
нас.
   Папа вздохнул, и мне показалось, что я уже умер.
   Часть третья
 
   1 
 
   Лошадь Педерсена стояла в хлеву. Папа ее успокаивал. Он гладил ей бок. Он 
положил голову ей на шею и шептал на ухо. Она вздрогнула и заржала. Большой 
Ханс приоткрыл дверь и выглянул в щелку. Он сделал знак, чтобы папа унял 
лошадь, но папа был в стойле. Я спросил Ханса, не видит ли он чего, - Ханс 
покачал головой. Я предупредил папу насчет ведра. Он угомонил лошадь. В 
ведре лежало что-то похожее на губки. Если это были губки, то они 
затвердели. Ханс отвернулся от двери и тер глаза. Он прислонился к стене. 
   Потом подошел папа и заглянул в щель.
   Не похоже, что в доме кто-то есть.
   У Большого Ханса сделалась икота. Он вполголоса ругался и икал.
   Папа кряхтел.
   Теперь лошадь вела себя тихо, а мы дышали осторожно, и если  поднялся
ветер и шуршал снегом, то мы этого не слышали. В хлеву  было  теплее,  а
слабый свет мягко освещал сено и дерево. Мы спрятались от солнца, и гла-
за отдыхали на спокойных инструментах и коже. Я прислонился к стене, как
Ханс, и засунул пистолет за пояс. Приятно было освободить руку. Лицо го-
рело, и меня клонило в сон. Можно было сделать нору в  сене.  Даже  если
там крысы, я все равно бы спал рядом с ними. В хлеву было тихо. На  сте-
нах висели инструменты и сбруя, на полу лежали  мешки  и  стояли  ведра.
Никто не возился в соломе, не шевелился в сене. Лошадь стояла смирно. Мы
с Хансом отдыхали у стены; Ханс набирал в грудь воздух и задерживал его,
и мы оба ждали, что скажет папа, но он не издавал ни звука. Только опас-
но протянувшаяся из-под его ног к ведру полоска белого солнечного  света
казалась живой.
   Не похоже, сказал наконец папа. Отсюда не поймешь.
   Так кто пойдет? подумал я. Это недалеко. И все кончится. Только  двор
перейти. Это не дальше, чем переход за сугробом. Оттуда только окна гля-
дят. Если он и был, то ушел, никакой опасности нет.
   Он ушел.
   Может, и так, Йорге. Но если он приехал на бурой, которую  ты  нашел,
почему не взял кобылу Педерсена?
   Господи, прошептал Ханс. Он здесь.
   Может, и в хлеву, мы все равно его не увидим.
   Ханс икнул. Папа тихо рассмеялся.
   Ну тебя к черту, сказал Большой Ханс.
   Я думал, избавил тебя от икоты.
   Дай посмотрю, сказал я.
   Он, наверно, ушел, подумал я. Тут совсем близко. Он,  наверно,  ушел.
Его и не было. Совсем близко - но  кто  перейдет?  Сильно  прищурясь,  я
разглядел дом. С нашей стороны ближе всего - столовая. Веранда была сле-
ва, подальше. Дойти до ближней стены, а потом пробираться под окнами. Он
может увидеть тебя из окна на веранде. Но он же ушел. Однако мне не  хо-
телось пересекать этот снежный, продуваемый пятачок, чтобы  убедиться  в
этом.
   Большой Ханс никак не мог перестать. Я считал в промежутках. Если  бы
не это, сзади бы меня ничто не беспокоило. Когда он  задерживал  воздух,
наступала долгая тишина, а потом мы ждали.
   Возле снеговика поднялся ветер. Теперь возле снеговика лежали длинные
голубые тени. На востоке небо было ясное. Снег потихоньку пересыпался  к
веранде мимо снеговика. С хобота насоса свисала сосулька.  Следов  нигде
не было. Я спросил, видели ли они снеговика; папа буркнул. Снег доставал
снеговику до пояса. Ветер выдул ему глаза с лица. Немой  дымоход  -  это
пустой дом.
   Там никого нет, сказал я.
   У Ханса снова началась икота, и я выбежал.
   Я добежал до стены столовой и прижался к ней спиной, крепко. Теперь я
увидел тучи на западе. Ветер усиливался. Хансу и папе можно было идти. Я
проберусь за угол. Я проберусь вдоль стены. Там веранда.  Рядом  с  ней,
один, стоял снеговик.
   Свободно! крикнул я и двинулся дальше не прячась.
   Папа осторожно вышел из хлева с ружьем в руках. Он шел медленно, что-
бы быть храбрым, а я стоял на открытом месте, и я улыбнулся.
   Папа сел, обняв колени, я услышал  ружье,  и  Ханс  закричал.  Папино
ружье встало торчком. Я попятился к дому. Господи, подумал я, он здесь.
   Хочу пить.
   Я держал дом. На него несло снег.
   Хочу пить. Он показал мне рукой.
   Замолчи. Замолчи. Я помотал головой. Замолчи. Замолчи и умри, подумал
я.
   Хочу пить, пить, сказал папа.
   Папа дернулся, когда я еще раз услышал ружье. Он как будто показал на
меня рукой. Мои пальцы скользили по доскам. Я пытался зацепиться ими, но
спина соскальзывала. Я в отчаянии закрыл глаза. Я знал, что снова услышу
ружье, хотя кролики не слышат. Он бесшумно пришел. Спина  соскальзывала.
В кроликов, однако, трудно попасть, они прыгают. А суслики, вроде  папы,
сидят. Я чувствовал лицом снежинки; они крошились, когда  ударялись.  Он
застрелит меня, ей-богу. Голова у папы набок? Не смотреть. Я чувствовал,
как снежинки мягко падают мне на лицо и ломаются. Снег слепил,  стягивал
щели глаз. Эта трещина у папы в лице,  должно  быть,  ужасно  сухая.  Не
смотреть, да... ветер усиливался... снежинки быстрее...
 
   2 
 
   Когда мне стало так холодно, что стало все равно, я прополз к южной стороне 
дома, разбил окно пистолетом - о нем я только сейчас вспомнил - и влез в 
полуподвал, порвав о стекло куртку. Ноги подламывались, я то и дело 
присаживался в темных углах, в холодных плесневелых закутках между ящиками. 
И вдруг заснул. 
   Я думал, что проснулся сразу, однако свет за окном  был  красным.  Их
загнали в погреб, вспомнил я. Но, хотя замерз так, что  будто  отделился
от себя, я остался на месте и думал, не идет ли все к тому, чтобы я очу-
тился в погребе взамен мальчишки, которого он упустил. Да, его не ждали.
А мальчишка Педерсенов - может, он был вроде как  бы  вестью.  Нет,  мне
больше нравилась мысль, что нас обменяли, как пленных. Я вернулся в свою
страну. Нет, скорее  мне  дали  страну.  Новую  необитаемую  землю.  Чем
дальше, тем больше, пока мы ехали, я выскальзывал из себя - может  быть,
меня вытеснял холод. Так или иначе, голова у меня была чудная,  с  пере-
сохшими глазами, затуманенная, всё разорванное. Да,  он  был  быстрый  и
бесшумный. Кролик просто споткнулся. Помидоры ничего не чувствуют замер-
зая. Я подумал о мягкости туннеля, следах лопаты на снегу. А  что,  если
снег глубиной в тридцать метров. Вниз, вниз. Бело-синяя  пещера,  синева
темнеет. И отсюда отходят туннели, как ветви дерева.  И  красивые  залы.
Это уже февраль? Я вспомнил кино, где листы  слетали  с  календаря,  как
листья. Девушки в красном кружевном белье уносились на  лыжах  из  виду.
Тишина туннеля. Глубже и глубже. Лестница. Широкая, высокая лестница.  И
балконы. Ледяные окна и мягкий зеленый свет. Ах.  В  феврале  еще  будет
снег. Вот я съезжаю с хлева, шуршат полозья. Я опасно  кренюсь,  но  все
равно качусь дальше. Теперь в желоб, быстрый снежный желоб, и  мальчишка
Педерсенов плывет грудью вниз. Теперь они все утонули в снегу, так ведь?
Мальчишка - за то, что убил свою семью. А я? Должен замерзнуть. Но я уй-
ду до этого, вот что хорошо, я уже ухожу. Да. Чудно. Я стал чем-то,  что
надо ощупать, найти больные места, как ржавчину и гниль в шурупах и дос-
ках, перетертые места в ремнях, и до  этих  мест  было  трудно  достать,
пальцы в перчатках не гнулись, концы их болели. Из носу текло. Как инте-
ресно. Странно. В ноге судорога, она меня, наверно, и разбудила. Как чу-
жие я ощущал свои плечи в куртке, обод шапки на лбу, а на жестком полу -
еще более жесткие - свои ступни и крепко прижатые к груди колени. Я ощу-
щал их, но ощущал иначе, чем всегда, - как распор болта в стали, как тя-
гу кожаного гужа, как натиск половицы на половицу в сплоченном полу, как
тугой поворот  плотно  пригнанной  пары  колес,  стесненность  разбухших
брусьев и глубоких зимних ключей.
   Я не видел топку, но огня не было. Я знал, угли в ней остыли. В  раз-
битом окне застряла радуга и бросила на  пол  цветные  пятна.  Один  раз
сквозь нее пробежал ветер, и снежинка повернулась.  Лестница  уходила  в
темноту. Если на ней появится щелка света, подумал я, придется стрелять.
Я нашарил пистолет. Потом я увидел погреб, закрытую  дверь,  за  которой
Педерсены.
   Умерли они уже? Должны были. Все умерли, кроме меня. Более или менее.
Большой Ханс, конечно, не совсем - если только этот не догнал его,  вою-
щего. Но Большой Ханс бежал как трус. Это ясно. Может, даже  лучше,  что
он жив и пропадет в снегу. У меня не было его журналов, но я помнил, как
они выглядят, надутые в лифчиках.
   Дверь была деревянная, с деревянным засовом. Засов я отодвинул легко,
но дверь застряла. Не должна была застрять, но застряла - заело  сверху.
Я попробовал разглядеть верх, встав на цыпочки, но пальцы  на  ногах  не
выгибались, и я валился на сторону. Не с чего ей застревать, подумал  я.
Нет никакой причины. Я снова дернул, очень сильно.  Упала  деревяшка,  и
дверь, задрожав, открылась. Подклинена. Зачем? Есть же засов. В  погребе
было еще темнее и пахло землей и плесенью.
   Может, они свернулись клубком, как мальчишка, когда он упал. Может, у
них иней на одежде и волосы схватило льдом. Какого  цвета  у  них  носы?
Хватит мне смелости дернуть? Если хозяйка мертвая, посмотрю у ней  между
ног. Я не Ханс, чтобы их растирать. Большой Ханс убежал. Пропал в снегу.
Здесь ни чайника, ни печки. Перед тем как такое устроить, надо всё расс-
читать. Я подумал о том, как затвердели губки в ведре.
   Я ушел за ящики, спрятался и стал следить за лестницей. В пятне света
деревяшка была оранжевой. Он слышал меня, когда я разбил стекло, и когда
выдернул дверь, и когда упал клин. Он ждал за дверью наверху, над  лест-
ницей. Чтобы я туда поднялся. Он ждал. Все это время. Ждал, пока мы сто-
яли в хлеву. Ждал, когда выйдет папа с ружьем наперевес. Он не рисковал,
ждал.
   Я понимал, что ждать не могу. Я понимал, что надо выбираться обратно.
Там он тоже будет ждать. Я медленно сяду в снег,  как  папа.  Это  будет
обидно, особенно обидно после всего, что я пережил и теперь был на поро-
ге чего-то чудесного - я чувствовал, как оно  уже  странно  трепещет  во
мне, в той части меня, которая воспарила и спокойно смотрела с высоты на
залубеневшую кучку моей одежды. Да, вот что папа забыл.  Мы  могли  вос-
пользоваться лопатой. И с ней я бы нашел бутылку. С ней  мы  бы  поехали
домой. У печки я пришел бы в себя, я бы отогрелся. Но когда я  думал  об
этом, меня это уже не привлекало. Я больше не хотел прийти в себя  таким
способом. Нет. Я был рад, что он забыл про лопату. Но он... он ждал. Па-
па всегда говорил, что умеет ждать; что Педерсен не умел. Но мы с  папой
не сумели - только Ханс остался, когда мы вышли, а тот, кто по-настояще-
му умеет ждать, ждет. Он знает, что я не смогу ждать. Он  знает,  что  я
замерзаю.
   Может быть, Педерсены просто спят.  Надо  убедиться,  что  старик  не
подглядывает. Такое дело. Папа притворялся спящим. Мог и мертвым притво-
риться? Она не очень-то интересная. Толстая. Седая. Но между ног у  всех
одинаково. Свет в окне слабел. Видневшийся там кусок неба был  дымчатым.
Осколки стекла отблестели. Я услышал ветер. Снег за окном поднимался.  С
балки свисала паутина, неподвижно, как проволочная сетка. Снежинки  вле-
тали одна за другой и исчезали.  Я  торопливо  считал:  три...  одиннад-
цать... двадцать пять. Одна опустилась около меня. Может быть, Педерсены
вправду спят. Я снова подошел к двери и заглянул. На банках лежали  сла-
бые полосы света. Я попробовал пол ногой. Вдруг подумал о змеях. Я  дви-
нул ногу вперед. Обошел все углы, но по полу никто не ползал. Все-таки -
облегчение. Я вернулся и спрятался за  ящиками.  Ветер  усиливался,  нес
снег, стекло поблескивало в  неожиданных  местах.  Мертвые  шляпки  кро-
вельных гвоздей в открытом бочонке белели матово. Господи боже.  Наверху
в доме громко хлопнула дверь. Он перестал выжидать.
   За то, что убил свою семью, мальчишка должен замерзнуть.
   Лестница была крутая и без перил. Она будто  спотыкалась  в  воздухе.
Слава богу, ступени крепкие и не скрипят. Под меня  наливалась  темнота.
Ужас высоты. Но я просто взбирался наверх с санками под мышкой. Еще  ми-
нута, и помчусь с края крыши, вниз по крутому сугробу, вздымая  снег.  Я
застыл на ступеньке, вытянулся. Провалившись в пустоту, я полечу  вокруг
темной звезды. Не календарь на март. Может быть, меня найдут весной, бу-
ду висеть на этой лестнице, как зазимовавший кокон.
   Я тихо пробрался наверх и толкнул дверь. На кухонных обоях были  цве-
точные горшки, зеленые и очень большие. В каждом рос  громадный  красный
цветок. Я засмеялся. Мне понравились обои. Я полюбил их; они  мои;  сме-
ясь, я ощупал зеленые горшки и обвел пальцами красный цветок.  Слева  от
двери над лестницей было окно, смотревшее на заднюю веранду.  Я  увидел,
что ветер несет снег на снеговика. Небо за ним было - сплошной свинец, а
весь снег - пепельный. Через веранду шли следы, глубокие и четкие.
   Я уже готов был праздновать, но вовремя одумался и  юркнул  в  чулан,
присел на корточки между метел и опустил лицо на руки. По длинному зеле-
ному склону холма брели цепочкой овцы. Это была моя любимая  картинка  в
книге, которую я получил в восемь лет. На ней не было людей.
   Я злился, а папа хохотал. Она была у меня с весны, со  дня  рождения.
Потом он ее спрятал. Тогда у нас уборная была за домом. До чего  же  там
было холодно, а внизу - темно. Я нашел ее в уборной, разорванную,  стра-
ницы валялись на мокром, замерзавшем полу. А в очке плавали кудрявые ов-
цы. Там даже лед был. У меня сделался припадок, я катался и бил  ногами.
Папа шлепнул себя по ляжкам и захохотал. Я спас только краснощекого мор-
датого мальчика в голубом, хотя его как раз не любил. Корова была порва-
на. Мама сказала, что когда-нибудь я получу новую. И первое время,  каж-
дый день, хотя снег нарастал все выше, а небо было мертвое и дули ветры,
я ждал, что снова придет тетя и принесет мне, как  обещано,  книгу.  Она
так и не пришла.
   А журналы Ханса почти что мои.
   Но он может вернуться. Но домой он меня не выгонит, нет. Ей-богу, ка-
лендарь был чистый, линии четкие и ясные, краски яркие и веселые,  а  на
льду - восьмерки, и красные губы пели, и снег принадлежал мне, и высокое
небо тоже, обжигающе красивое, раскаленно-голубое. Но он может. Он быст-
рый.
   Теплее ли тут, я не мог понять, но было не так сыро, как  возле  ящи-
ков, и пахло мылом. На кухне был свет. Он проникал через щелку,  которую
я оставил в двери чулана для спокойствия. Но свет слабел. Через щелку  я
видел раковину, теперь молочную. Снежинки стали падать с неба, они  тер-
лись углами о стекло, а потом ветер снова подхватывал их и уносил. В се-
ром они становились невидимы. А потом прилетали - вдруг - из серого, как
полова с зерна, и касались стекла, когда  их  закручивал  ветер.  Что-то
черное подпрыгивало. В глубине серого, там, где снег. Попрыгало чудно  и
пропало. Черная вязаная шапка, подумал я.
   Выходя, я сшиб ногой ведро, а когда побежал к окну, левая нога подло-
милась, и я ударился о раковину. Свет гас. Летел снег.  Он  летел  почти
вровень с землей, мой снег. Поднимались клубы. Потом, в  затишье,  когда
снег улегся и стали видны разросшиеся тени на сугробе, я увидел его спи-
ну на лошади. Я увидел взмах хвоста. И снова  поднялся  снег.  Трепались
большие полотнища. Он уехал.
 
   3 
 
   Однажды, когда с дороги катилась пыль и на полях стояла высокая, с тяжелой 
головой пшеница, а листья всех деревьев посерели, скрутились и поникли, я, 
со старой метлой вместо ружья, пошел на луг, где одуванчики уже оделись 
пухом, а земля в низинах трескалась, и поднял из золотарника стрекочущую 
тучу кузнечиков, как перепелов, и перестрелял их на лету. Я чувствовал 
пшеницу в теплом ветре и все травы. Во рту я чувствовал вкус пыли, а дом, и 
хлев, и все ведра обжигали мне глаза. Я выследил коня Саймона в тени 
дерева. Я проскакал на метле по бурой луговой траве и из кулака, 
превратившегося в револьвер с курком, подстрелил индейца, сидевшего на 
Саймоне. Я скакал по сухой равнине. Я въехал в русло пересохшего ручья. 
Позади меня вздымалась пыль. Я скакал быстро и кричал. Трактор был 
ярко-оранжевый. Воздух струился над ним. За ним клубилась пыль. Я спрятался 
в русле и наблюдал за трактором. Я ждал, когда он повернет ко мне. Я следил 
и ждал. Глаза у меня были щелками. Я выскочил с гиканьем и поскакал по 
сухой равнине. У моего коня был золотой хвост. За мной клубилась пыль. На 
тракторе сидел папа в широкополой шляпе. Из кулака, превратившегося в 
револьвер с курком, на скаку я подстрелил его. 
   Папа останавливал трактор, слезал, и мы шли через  ручей  к  деревцу,
под которым понуро стоял Саймон. Мы садились возле дерева, папа вытаски-
вал бутылку с водой, стоявшую между корнями, и пил. Прежде  чем  прогло-
тить, он сильно болтал воду во рту. Потом обтирал горлышко  и  предлагал
мне. Я делал глоток, как будто это была огненная вода, и отдавал  обрат-
но. Папа отпивал еще, вздыхал и поднимался на ноги. Потом спрашивал:  ты
накормил кур, как я велел? Я отвечал: да; и тогда он говорил: как охота?
а я отвечал: неплохо. Он кивал, как бы  соглашаясь,  хлопал  Саймона  по
крупу и уходил, но каждый раз не забывал сказать, чтобы я долго не играл
на солнце. Я смотрел, как он идет над ручьем, еще без  шляпы,  обмахивая
ею лицо. Потом я тайком отпивал из бутылки, обтирал губы и ее  горлышко.
Потом уходил по колено в амброзии, а потом, иногда, шел домой.
   Огонь начал немного греть. Я тер руки. Съел черствое печенье.
   Папа поехал на телеге в город. Светило солнце. Папа собирался  встре-
чать на вокзале Большого Ханса. Снег еще не сошел, но всюду была  грязь,
и поля снова зазеленели. Грязь кружилась  на  тележных  колесах.  Иногда
пахло свежестью, а в ручье на исходе зимы была вода. Через щелку в двери
уборной я видел, как он уезжает на телеге к поезду. В двенадцать  лет  у
меня была привычка смотреть под ноги. Что-то блеснуло на воде. Так я на-
шел первую. Светило солнце. Тележные колеса поднимали на себе грязь, па-
па ехал к поезду, и по тесному ручью плыл снег. Под сиденьем у него была
полочка. Можно было дотянуться рукой. Он уже тогда навострился  прятать.
И вот я нашел ее и вылил в очко. Эта уборная была у нас  последний  год;
когда приехал Большой Ханс, мы ее сломали.
   Я нашел яблоко и съел. Кожа на нем сморщилась, но мякоть  была  слад-
кая.
   Большой Ханс сильнее Саймона, подумал я. Он брал меня с собой на  ра-
боты, и мы разговаривали, а позже он показал мне картинки в своих журна-
лах. Ты здесь видел у кого-нибудь такие? говорил он, качая головой.  Та-
кие титьки круглые здесь только у коров. И дразнил: смеясь, быстро  лис-
тал страницы, чтобы только мелькнуло передо мной. Или подходил и  шлепал
меня по заду. Уборную мы ломали