вместе. Большой Ханс терпеть ее не  мог.
Он говорил, что этот грязный нужник только для солдат годится. Но я  ему
сильно помог, он говорил. Он сказал мне, что у японок  дырка  поперек  и
без волос. Обещал показать одну на картинке, но, сколько я ни  приставал
к нему, так и не показал. Мы сожгли доски большой  кучей  за  хлевом,  и
огонь был густо-оранжевый, как солнце на закате, а дым поднимался клуба-
ми, темный. Ссаками пропитались, сказал Ханс. Мы стояли у костра и  раз-
говаривали; огонь осел, потом загорелись звезды, и остались только тлею-
щие угли, а Ханс рассказывал мне о войне, шепотом и ревом больших пушек.
   Папа любил лето. Он хотел, чтобы лето было  круглый  год.  Как-то  он
сказал, что от виски у него делается лето. А Ханс любил  весну,  как  я,
хотя я и лето любил. Ханс разговаривал со мной, показывал то и се.  Один
раз он его у себя померил, когда он у него встал. Мы смотрели, как бега-
ют по лугу жаворонки и моргают хвостиками, когда взлетают. Смотрели, как
коричневая вешняя вода пенится на камнях в ручье, и слышали, как  храпит
конь Саймон и скрипит насос.
   Потом папа невзлюбил Ханса и сказал, чтобы я поменьше с ним болтался.
А потом, зимой, Ханс невзлюбил папу, как и надо было ожидать, и Ханс го-
ворил маме со злостью о папином пьянстве, и однажды  папа  его  услышал.
Папа рассвирепел и целый день бросался на маму. Ночь была  вроде  сегод-
няшней. Дул сильный ветер, и шел сильный снег, я развел огонь в камине и
сидел перед ним, мечтал. Пришла мама и села рядом,  потом  папа  пришел,
сам раскаленный внутри, а Ханс остался  на  кухне.  Слышно  было  только
огонь, а в огне, не поворачиваясь весь вечер, я видел мамино лицо,  слы-
шал, как папа выпивает, и за весь долгий-долгий вечер никто, даже я,  не
сказал ни слова. Утром Ханс пошел будить папу, папа бросил в  него  гор-
шок, и Ханс взял топор, а папа смеялся так, что весь дом трясся. Это бы-
ло незадолго до того, как мы с Хансом возненавидели друг друга  и  стали
искать папины бутылки порознь.
   Огонь догорал. Кое-где он был синим, но по большей  части  оранжевым.
Хоть и любил Педерсен готовиться, как сказал папа, дров у  него  в  доме
было мало. Хорошо было согреться, но погода  меня  не  так  пугала,  как
раньше. Я подумал, что с нынешнего дня буду даже любить зиму. Я сел поб-
лиже, потянулся и зевнул. Хоть у него он и толще... я был здесь, а он  в
снегу. Я был доволен.
   Теперь он был на ветру, на холоду теперь, и  сонный,  как  я.  Голову
опустил, как, наверно, лошадь, и трясется в седле,  уставший  от  всего,
трясется сонный, с закрытыми глазами, и снег лежит на отяжелевших  веках
и на ресницах; и на волосах у него снег, и в рукавах, и за воротом, и  в
сапогах. Я был рад, что это он, а не я торчит на ветру один, как  палка,
и лошадь скорее всего уже стала, опустив голову, против метели, и не хо-
тел бы я лежать там сейчас совсем один, в морозной белой  темноте,  уми-
рать там один, чтобы меня засыпало, когда я еще пытаюсь дышать  и  знаю,
что только весной медленно поднимусь на поверхность, а потом отмякну  на
молодом солнце и меня потревожат любопытные собаки.
   Лошадь, наверно, стала, хотя прежнюю он заставил идти. Или и эту  ему
удастся гнать, пока она не падет, или сам не свалится, или что-нибудь не
лопнет? Может и добраться до следующего дома. Может. До Карлсона или  до
Шмидта. Один раз уже добрался, хотя не полагалось бы ему и не было  воз-
можности. А добрался. Сейчас они с лошадью в глубоком снегу. И еще  под-
сыплет. Еще наметет. Он в снегу сейчас, но еще может ехать и может  дое-
хать, потому что раз уже смог. Или он снежный житель. Живет там, как ры-
ба в озере. Весной таких не бывает. Я сам себя удивил, когда  засмеялся,
- дом был такой пустой и ветер такой упорный, что это и за шум не счита-
лось.
   Я увидел, как он подъезжает к нашим яслям, лошадь проваливается поза-
ди них по колени. Я увидел, как он входит на кухню, из-за ветра  его  не
слышно. Я увидел Ханса. Он сидел на кухне и пил, как папа пил -  задирая
бутылку. И мама была там,  ее  руки  лежали  на  столе,  как  капкан.  И
мальчишка Педерсенов был тоже, голый, в муке, перепоясанный  полотенцем,
и с него капала вода  и  виски.  Ханс  наблюдал,  наблюдал  за  грязными
пальцами на ногах мальчишки - как наблюдал за мной, черными  булавочными
глазками, водя языком по зубам. Потом он увидит шапку, клетчатую куртку,
перчатки, обхватившие ружье, и будет так же, как тогда, когда папа выбил
у него ногой стакан, только на этот раз покатится по полу бутылка,  вып-
левывая виски. Мама огорчится, что напачкали в ее кухне, встанет,  поме-
шает дрожащей ложкой тесто для печенья и поставит на плиту кофе.
   Они исчезнут, как Педерсены. Он уберет их с глаз  долой,  по  крайней
мере на всю зиму. Но мальчишку оставит, потому что нас обменяли и мы оба
в наших новых странах. Тогда почему он стоит там такой  бледный,  что  я
вижу сквозь него? Стреляй. Ну. Скорее. Стреляй.
   Лошадь сделала круг. Он не знал дороги. Он не знал, что лошадь сдела-
ла. Он отпустил поводья, и поэтому лошадь сделала круг. Все было  черное
и белое, все одинаковое. Не было дороги. Не было следа.  Лошадь  сделала
круг. Он не знал дороги. Был только снег, лошади до  ляжек.  Был  только
холод до костей да снег в глаза. Он не знал. Как он мог знать,  что  ло-
шадь сделала круг? Как он мог править и погонять ее пятками, если некуда
было ехать и все было черное и белое, все  одинаковое?  Конечно,  лошадь
сделала круг, конечно, он вернулся. У лошадей чутье. Хреновина это  нас-
чет лошадей. Нет, па, нет. У них чутье. Ханс сказал. Чутье. Ханс  знает.
Он прав. С пшеницей тогда был прав. Он сказал, ржа на ней, так и  вышло.
И насчет крыс был прав, что едят ботинки, они всё едят, - и лошадь  круг
сделала. Это было давно. Да, па, пускай давно, но Ханс был прав - а тебе
вообще откуда знать, ты пил все время... не летом... нет, па... не  вес-
ной и не осенью... нет, па, зимой - и сейчас зима, и место твое в посте-
ли, вот и лежи и не разговаривай со мной, замолкни. Благодаря бутылке  у
меня бывала весна, а тебе тепло благодаря ему, который на лошади. Замол-
чи. Замолчи. Мне так хотелось кошку или собаку, еще с тех пор, когда был
маленьким. Ты знаешь эти картинки у Ханса, девушек с большими коричневы-
ми сосками, как бутылочные горлышки... Замолчи. Замолчи. Я  горевать  не
буду. Ты теперь не человек. Твоя бутылка лопнула в снегу.  Ее  переехали
сани, помнишь? Я горевать не буду. Ты сам всегда хотел меня  убить,  да,
папа, ты. Я всегда мерз в твоем доме, па. Я  тоже,  Йорге.  Нет.  Это  я
мерз. Я был засыпан снегом. Даже летом иногда дрожал в  тени  дерева.  И
учти, папа, я тебя не трогал, нечего ко мне являться. Это он. Он,  может
даже, вернулся. О господи, только не это. Сделал круг. Просыпается.  Си-
дит, трясется и думает, что лошадь идет дальше, а потом видит, что  нет.
Он ее каблуками, а она совсем стала. Он слезает и ведет ее прямо в  хлев
- а хлев, вон он, тот же самый, откуда он ее взял. В хлеву глаза у  него
привыкают и он видит что-то темное в той стороне, где дом должен быть, а
метель минутами слабеет, и в такую минуту мелькает вроде бы что-то оран-
жевое, вроде бы огонек, и вроде бы я возле него, голову положил  на  ло-
коть и почти сплю. Если бы мне дали собаку, я бы назвал ее Пастухом.
   Я вскочил и побежал на кухню, вернулся с полдороги за пистолетом, по-
том побежал в чулан за ведром, которое тогда опрокинул с грохотом.  Кран
только засопел. Ковш в ведре под раковиной скрежетнул. Тогда я  подбежал
к камину и стал тыкать в него, расшвыривать поленья, потом замолотил  по
ним кочергой, так что искры полетели мне на волосы.
   Я присел за большим креслом в углу, в стороне от камина. Потом вспом-
нил, что забыл пистолет на кухне. Босым ногам было больно. Комната  была
полна оранжевых отсветов и теней, все шевелилось. Ветер завывал,  и  дом
скрипел, как лестница. Я был наедине со всем, что могло случиться. Я по-
думал, была ли у Педерсенов собака, у мальчишки Педерсенов была ли соба-
ка или кошка, а если была, то где она, и если бы я знал ее кличку и поз-
вал - пришла ли бы она. Я стал думать про ее кличку так,  как  будто  ее
забыл. Я понимал, что все путаю, и напуган, и не в  себе,  и  попробовал
думать, черт возьми, снова и снова или, к дьяволу, или, наоборот, госпо-
ди спаси, но ничего не выходило. То, что могло  случиться,  было  передо
мной, и я был наедине с этим.
   У телеги было громадное колесо. У папы был бумажный мешок. Мама  дер-
жала меня за руку. Высокая лошадь махала хвостом. У  папы  был  бумажный
мешок. Мы оба бежали прятаться. Мама держала меня за руку. У телеги было
громадное колесо. Высокая лошадь махала  хвостом.  Мы  оба  бежали  пря-
таться.
   У папы был бумажный мешок. У телеги было громадное колесо. Мама  дер-
жала меня за руку. У папы был  бумажный  мешок.  Высокая  лошадь  махала
хвостом. У телеги было громадное колесо. Мы оба бежали прятаться.  Высо-
кая лошадь махала хвостом. Мама держала меня за руку. Мы оба бежали пря-
таться. У телеги было громадное колесо. У папы был бумажный мешок.  Мама
держала меня за руку. Высокая лошадь махала хвостом. У папы был бумажный
мешок. Мы оба бежали прятаться. У папы был бумажный мешок. Мы оба бежали
прятаться.
   Ветер улегся. Снег улегся. На снегу горело солнце. Камин  остыл.  По-
ленья были пепельные. Я оцепенело лежал на полу, подтянув колени,  обняв
себя руками. Огонь ушел в серое, пока я спал, ночь ушла, и я увидел, как
плавает и мелькает пыль и оседает. Стены, ковер, мебель, все, что я  ви-
дел с локтя, выглядело бледным и усталым, съежившимся, занемелым от  хо-
лода. Было такое чувство, что всего этого я никогда не видел. Никогда не
видел изнуренного утра, спитой, недужной зимней зари, комнаты, где  вещи
сложены на потом, а потом никто не приходит, и тихо оседающей пыли.
   Я надел носки. Я не помнил, как вышел из-за кресла,  -  но  когда-то,
наверно, вышел. Я взял на кухне спички, из ящика возле  камина  газетные
жгуты, сгреб золу в сторону и положил жгуты в камин. Сверху положил рас-
топку - наверное, бывший ящик из-под апельсинов. Потом полено. Я  поджег
бумагу, она вспыхнула, заусеницы на растопке загнулись, стали красными и
черными, и, когда я подул на нее, она наконец занялась. Я не стал  греть
руки, хотя огонь был близко; вместо этого я тер  себе  плечи  и  ноги  и
приплясывал, но ступни еще болели. Потом огонь зарычал. Еще полено. Ока-
залось, что я не могу свистнуть. Я немного погрел спину.  Снаружи  снег.
Холмистый. В ложбинах между сугробами залегли длинные густые  тени,  ма-
кушки с востока были яркие. Немного согревшись, я обошел в  носках  дом;
на лестнице носки цеплялись. Я заглянул под все кровати, во все  чуланы,
за каждый стол и стул. Вспомнил, что трубы замерзли. Взял из-под ракови-
ны ведро, оттеснил дверью сугроб на задней веранде и набрал ковшом снегу
в ведро. Снег закрыл снеговика до плеч. Насос весь ушел под снег. Следов
нигде не было.
   Я затопил плиту и поставил чайник со снегом. Снега нужно много, а во-
ды выходит всего ничего. Плита была черная, как уголь. Я вернулся к  ка-
мину, подложил дров. Он уже гудел, и в комнате стало веселее - для этого
всегда нужен огонь побольше. Я втиснул ноги в ботинки. У меня было пред-
чувствие, что увижу лошадь.
   Парадная дверь была не заперта. Да и все, наверно,  двери.  Он  легко
мог войти. Я забыл об этом. Но теперь понял, что не  должен  он  был.  Я
засмеялся - послушать, как звучит смех. Еще раз. Хорошо.
   Дорога исчезла. Заборы, кусты, старые машины - все, что могло быть на
таком дворе, ушло под снег. Всюду был только холмистый снег  с  длинными
полосами теней, с яркими твердыми макушками, которые вот-вот  обломятся,
но не обламываются, да мглистое солнце вставало,  раскладывая  оранжевые
планки, словно поваленные снежные щиты. Он уехал в эту сторону, но нигде
не отметилось, что он уехал, - ни черного бугорка в ложбине, ни руки, ни
ноги, торчащей из сугроба наподобие ветки, сорванной ветром, ни  конской
головы, оголившейся, как камень; ни там, где педерсеновские  заборы  еще
виднелись, не лежал он, скрючась, подле лошади с подогнутыми ногами,  ни
даже в тенях, у меня на глазах сокращавшихся, - ничего такого, что могло
показаться твердым, и не из снега, и когда-то живым.
   Я увидел окно, которое разбил. Дверь хлева была приоткрыта и завалена
снегом. Дом отбрасывал узкую тень прямо к краю хлева, и она доставала до
высокого сугроба, где рыл туннель Ханс. Еще вырос. После  я  протопчу  к
нему тропинку. Может, углублю туннель. Весь  сугроб  превращу  в  дупло.
Время есть. Увидел и дубы, обдутые догола, веточки  на  сучьях  твердые,
как перья. Тропинку, которой я шел от хлева к дому, замело, и солнце яр-
ко горело на ней. Где я стоял возле дома, ветер  крутил  и  намел  целую
стену снега. Я повернул голову, и солнце сверкнуло  на  стволе  папиного
ружья. Снег покрыл его крутым холмом, только конец ствола торчал наружу,
освещенный солнцем, и сверкнул мне прямо в глаза, когда я повернул  туда
голову. До весны с этим нечего было делать. Еще один снеговик, он раста-
ет. Я стал пробираться к парадной двери; передо мной  на  снегу  плясало
темное пятно. Сегодня было чистое большое небо.
 
   Приятно было, что не надо отряхивать снег с башмаков, и огонь  разго-
варивал приятно, и чайник спокойно шумел. Горевать было не нужно. Я ока-
зался храбрым, и теперь я был свободен. Снег меня охранит. Я мог бы  по-
хоронить папу, и Педерсенов, и Ханса, и даже  маму,  если  бы  дал  себе
труд. Я не хотел сюда идти, но теперь не огорчался. Мальчишка  и  я,  мы
совершили храбрые дела, достойные того, чтобы их помнить. А о  том,  кто
таинственно явился из снега и так славно все для нас  двоих  повернул...
при мысли о нем я вспоминал, что меня учили чувствовать в церкви. Зима в
конце концов забрала их всех, и я надеялся, что мальчишке так же  тепло,
как сейчас мне, тепло внутри и снаружи, что его так же обжигает, изнутри
и снаружи, радость.