стели, но не говорил ничего, только ухмылялся упорно да
вращал глазами. От этого парень, высокий, бледный и белокурый, но с нео-
жиданно низким голосом, совсем растерялся, задрожал и  хотел  было  убе-
жать.
   Я взял его за руку и успокоил.
   В этом городе всех зовут Камнеломами, сказал я.
   Потом подвел к окну и показал ему гору. На склоне ее  темнели  бараки
витембергских камнеломов, грязно-коричневое здание мастерской и огромные
склады, обитые жестью. На извилистой грунтовой дороге,  глубоко  врезав-
шейся в склон горы над лесом, как раз застряла повозка,  груженная  кам-
нем. Лошади отчаянно ржали, вставая на дыбы; возчик ругался, хватаясь за
голову. К повозке бежали, крича, рабочие в голубых комбинезонах. Как раз
был аврал; работала первая смена. На  горе  готовились  взрывать.  Через
несколько секунд взвыли сирены. Потом прогремел взрыв. Спустя  несколько
секунд - еще один. И, когда ветер отнес серно-желтое облако  в  сторону,
взрывы повторялись и повторялись.
   Видите, спросил я парня, поглаживая его по плечу.
   Видите, да?
   Нет. Не вижу, выкрикнул он хрипло, сбросил с себя мою руку и  убежал,
хлопнув дверью. С тех пор я ни разу его не  видел.  Кажется,  чем-то  мы
сильно его разозлили. Или он испугался, не знаю.  Отец  тихо  смеялся  в
своей постели, перина вздрагивала над его худым, ссохшимся телом.
   Вы расскажете мне, спросил я.
   Он мотал головой, дескать, нет, этого он тоже мне не расскажет, а сам
все смеялся, смеялся. Было это два года назад; с  тех  пор  отец  думает
лишь о своей болезни. Я удивлялся, как можно все это так долго  выдержи-
вать. Смотреть на паутину под  потолком,  на  запорошенные  пылью  углы,
спать, есть, испражняться и временами, обычно ближе к рассвету, вздыхая,
выпускать газы.
   Однажды он попросил взять его на руки и вынести к дороге, что вела на
гору. Мы долго стояли у тополевой аллеи, где трепетала под ветром сереб-
ристая листва, и слушали взрывы. В тот  день  взрывали  особенно  много;
отец словно заранее это почувствовал.  Ностальгия  его  одолела?  Вполне
возможно. Худое тело его дрожало от волнения, слюна стекала мне на рукав
длинной, белой, прозрачной нитью. Черная земля под нами  тряслась.  Отец
смущенно хихикал, словно ребенок, над которым смеются взрослые. Так,  на
руках, я и отнес его домой; а когда положил на постель, он уже  спал.  Я
подумал, что он, наверное, собирается подвести черту и хочет сделать это
точно и красиво. Не стану скрывать, такое безграничное достоинство вызы-
вало у меня восхищение.
   Сейчас он снова сел и несколько раз подряд выпустил  газы,  ухмыляясь
среди буйно распускающихся лепестков. Потом вдруг посерьезнел.
   Тебе очень грустно?
   Я лишь кивнул в ответ, с трудом удержавшись, чтобы  не  расплакаться.
Чтобы скрыть выступившие на глазах слезы, я подошел к распахнутому окну.
Где-то я читал, что грустить - бесчестно. Что по-настоящему надо бы зап-
ретить грусть, потому что она - расточительство души, низменное,  пустое
занятие; грустят - злые люди. Не знаю. Я, кажется, в  жизни  своей  чаще
был грустным, чем веселым. И если, случалось, у  меня  не  было  никаких
причин печалиться или испытывать боль, или, скажем, я  ощущал  какую-ни-
будь маленькую, будничную радость, то и тогда, за каждой  веселой  мину-
той, в моем сознании все же стояла гнетущая тень какой-то неопределенной
беды. Я очень страдал от этого, хотя в то же время страдание успокаивало
и примиряло с жизнью. Как-то я попытался заговорить об этом с отцом,  но
он сделал вид, будто не понимает меня. Словно я объяснялся на  неведомом
языке. И вдруг - вот он, этот долгожданный момент... Я с  досадой  поду-
мал, что сейчас, когда что-то наконец происходит, город, как назло, слы-
шит каждое наше слово.
   Именно сейчас.
   Придется-таки тебе рассказать сыну, крикнул Камнелом от церкви.
   Это он разнес весть о первых распустившихся цветках миндаля:  деревце
росло как раз перед его окном. Человек этот поведал  мне  однажды  исто-
рию... или, может быть, не историю даже, а случай, за которым стоял  об-
раз. Один-единственный образ, не более. У нас в городе в окнах  стоят  -
из-за неустойчивой, капризной погоды - двойные рамы. И вот  в  тот  день
одна горлица, из тех, что живут на церкви, налетела на  окно  Камнелома.
За ней метнулась тень: видно, ее преследовал коршун.  Туловище  горлицы,
пробив оба стекла, упало в комнате Камнелома и заметалось по полу, среди
поблескивающих, кровавых осколков. Голова же птицы застряла между рамами
и теперь как будто смотрела оттуда на собственное  туловище.  Постепенно
крылья птицы замерли - и тогда же медленно закрылись  глаза...  Вот  что
мне рассказал Камнелом, который только что обращался к отцу.
   Камнелом и отец были старыми друзьями.
   Вот он снова кричит.
   Ты что, не слышишь? Расскажи ему, Камнелом!
   И тут закричал весь город. Люди вошли в раж. Улицы звенели от  крика.
Молчала только гора. Витембергские камнеломы не  работали  нынче.  Можно
было подумать, они прислушиваются к городу, к  проклятому,  ненавистному
ору, который несется оттуда.
   Расскажи ему!
   Расскажи ему!
   Лес, долина, поросшее корявыми деревьями плоскогорье  -  все  звенело
гулким эхом.
   Отца это здорово разозлило. Покраснев от ярости, он  орал  и  колотил
кулаком по спинке кровати.
   Цыц, бездельники! Цыц, засранцы!
   Цыц у меня!
   С разных сторон доносились приглушенные смешки;  однако  город  вдруг
снова затих. По небу плыла заблудившаяся пухлая туча с  золотистой  кай-
мой, темная в середине. Вот она закрыла солнце; огромная тень скользнула
по городу. Словно предупреждение об опасности, подумал я. Отец, сгорбив-
шись, мучительно кашлял. Под ним скрипели пружины.  В  такие  минуты  из
лопнувшего матраца сыплется на пол тонкая древесная пыль.
   Расскажите, снова попросил я, умоляюще наклонившись к нему, и меня не
интересовало уже, слышат ли меня люди, не смеются ли они надо мной.
   Отец протянул ко мне худые, костлявые руки.
   Отнеси меня к окну.
   Я взял его в охапку и поднял - в нем уже не было и пятидесяти  килог-
раммов. Мы подошли к распахнутому окну, и как раз в этот миг перед окном
лопнула и выбросила лепестки набухшая почка миндаля. Ветка  была  совсем
близко; отец потянулся через коричневый, свежепокрашенный  подоконник  и
внезапным движением сорвал ее. Пальцы его ощупывали, мяли светлые,  шел-
ковистые лепестки. Вдруг рука его сжалась в кулак и задрожала.
   Скажи, ты уже... делал?
   И показал, что он имеет в виду. Худая рука его с  зажатыми  в  кулаке
свежими, но уже измятыми лепестками ходила туда-сюда на фоне синего, да-
лекого неба. Мне не хотелось, чтобы меня слышали, и я только кивнул: да.
Но напрасно. Отец кричал как оглашенный.
   Ну, и сколько раз?
   Он почти вплотную приблизил ко мне лицо; я вдыхал воздух, который  он
выдыхал.
   Три... не четыре, прошептал я. Последний раз не вышло.
   Это было здесь, в городе?
   Да, здесь.
   С одной и той же женщиной?
   С одной и той же девушкой.
   А когда не вышло, тебе было грустно, да?
   Грустно, ответил я.
   Как сейчас?
   Я не ответил.
   Мать ты помнишь еще, а?
   Помню.
   Помнишь, однажды мы чуть было не поднялись на гору? Не знаю, что  та-
кое было в тот день с твоей матерью. Ранним утром она  вдруг  сказала...
Стояла осень, слякотная, с холодным туманом; с обожженных инеем  листьев
капала тягучая влага. В общем, она сказала: давай поднимемся на гору. Не
сказала - потребовала. С ней была просто истерика. И  даже  гора  словно
как-то странно гудела издали. Туман мало-помалу рассеивался; тяжелые ис-
парения превращались в невесомую дымку. На миндальных  деревьях,  словно
жемчужины, сверкали крупные капли. Я пел тебе, помнишь?
   Помню.
   И мы пошли. В плетеной корзине лежали толстые, с  мясными  прожилками
ломти сала, вареный язык с острой приправой, ветчина, брынза с  зеленью,
сыр, золотистые булочки, красное вино. Порезанный кружочками лук, тугие,
готовые лопнуть помидоры. Виноград. Да, виноград  тоже  был.  Светлый  и
темный. А между огромными, полукилограммовыми гроздьями -  горький  мин-
даль. Помнишь?
   Помню.
   Мы миновали заставу, вышли из города. Свет солнца был таким мягким  и
шелковистым!.. Лес словно ждал нас. Мать убежала вперед, и хотя  звонкий
смех ее на извилистой, окаймленной лиловатой ежевикой тропинке  слышался
вроде бы совсем близко, мы догнали ее только в овраге, где шумел  поток.
Она стояла на блестящих,  омытых  течением  валунах,  глядя  на  стреми-
тельную, в клочьях пены воду, и качала головой. С юбки ее падали капли.
   Тело мужчины застряло между камнями; одна рука его торчала  из  воды,
словно прося о помощи. Должно быть, поток загнал его  в  эту  щель  нес-
колько дней назад. На нем был синий комбинезон витембергских камнеломов.
Лицо было разбито до неузнаваемости. Не то чтобы  у  нас  был  шанс  его
опознать... но все-таки. Мертвое лицо легче увидеть, чем представить.
   Ты тогда спросил: значит, вот что такое мертвый? Помнишь?
   Помню.
   Потом мы похоронили его. Уже смеркалось, когда нам удалось найти поб-
лизости поляну с более или менее мягкой, влажной почвой и вырыть могилу.
Мать плакала. А ты спрашивал: значит, вот что такое похороны?  Ты  бегал
вокруг ямы и кричал. И все хотел спрыгнуть туда. Помнишь?
   Помню.
   Потом ты попросил, чтобы тебе отдали комбинезон. Камнелома мы бросили
в могилу голым. Помнишь?
   Помню.
   Где тот комбинезон?
   В комоде... В нижнем ящике.
   Надень его и иди.
   Я смотрел на него, не веря, что он в самом деле этого хочет. Но  отец
лишь улыбался и кивал, и казалось, он рад, что ему удалось сказать такую
длинную речь.
   Давай, давай. Делай, что говорят. Все будет в порядке.
   Комбинезон был как раз на меня - словно по мерке сшит.  Девятый  раз-
мер, блекло-синий цвет. Я встал перед отцом,  он  заставил  меня  повер-
нуться несколько раз, потом довольно похлопал по спине.
   Хорошо. Все как надо, парень. А теперь поцелуй меня и иди.
   Я поцеловал его и отправился.
   Я думал о том, что сказал напоследок той девушке. Фамилия у нее  была
- Камнелом; у нее были длинные черные  волосы,  выпуклый  мягкий  живот,
подрагивающие, округлые ляжки. Я сказал ей: иногда мне кажется, будто  я
знаю все. Конечно, я хвастался. Она посмеялась надо мной и была,  навер-
ное, права. Да, права, хоть я и твердил свое, упрямо, будто  ребенок.  Я
сказал ей: поверь, бывают минуты, когда человек знает все. Но об этом  -
что он знает все - он в ту минуту не думает. Он  поймет  это  позже.  Но
мгновение, когда он знал все, он запомнит.  Это  будет  и  прекрасно,  и
грустно. Потому что запомнит он только минуту, а не само знание, в кото-
ром по-настоящему и нужды-то нет, но все равно люди ради него готовы да-
же на смерть.
   И что же это была за минута, спросила вдруг девушка. И, спрашивая, не
улыбнулась, и что-то меж нами как будто хрустнуло, и она быстро схватила
сорочку и прикрылась ею.
   Я не ответил. Я смотрел на ее губы. И на пушок у нее на шее. Губы  ее
дрожали. Нет, не от страха, я в этом уверен. Просто она не  хотела  сда-
ваться так сразу. Наверное, думала, что она не  может  просто  быть  при
мне. Что ее жизнь - это что-то совсем другое, ее собственное. Больше ча-
са мы спорили с ней. В конце концов я побил ее. Я  ударил  ее  несколько
раз, удивляясь, что не получаю сдачи. Она  лишь  защищалась,  молча,  со
стиснутыми зубами. И когда она совсем ослабела и я мог  бы  сделать  то,
что хотел, не встречая сопротивления, - я не смог уже этого  сделать.  И
заплакал. И она заплакала тоже, хоть я и не понимал почему...
   В дверях я оглянулся на отца. Он сидел, держась обеими руками за  го-
лову, и губы его шевелились, хотя он не произносил ни  звука.  Думаю,  в
этот момент он прощался со мной навсегда. Дверь я оставил открытой.
   Я вышел за ворота. Кругом трудились, распускаясь, цветы миндаля. Гора
молчала, а город говорил. Он говорил обо мне.
   А сейчас он что делает?
   Вышел за ворота. Шагает. Медленно, осторожно.
   А комбинезон-то - будто сшит на него. Он в нем просто красавец!
   Но какой у него жестокий отец, это ж с ума сойти!
   Знаешь, Камнелом, любой жесток, когда умирает!
   А что, у парня в самом деле была девушка? Та черненькая?  По  фамилии
Камнелом?
   А мне кажется, врет он все.
   Может, один раз-то всего и было.
   Может, и все четыре - только не получилось ни разу.
   Вот он, здесь уже, мимо проходит. Кажется, он боится.  Прямо  дрожит,
бедолага. Наверно, лучше все же ему вернуться.
   Да пускай идет.
   Все равно ведь не поднимется!
   По-моему, он просто трус. Еще один трус собрался подняться на гору!
   Вот он, вот он! Посмотрел на наши корзины. Я ему протянула яблоко.  А
он не взял.
   К заставе идет. Смотри, улыбнулся.
   Остановился, господи боже! Блюет...
   Все, ему уже лучше. Пошел дальше.
   Снова остановился, разглядывает  миндальное  дерево.  Будто  лепестки
считает. И улыбается...
   Эй, смотрите, он выходит из города.
   Я его еще вижу! Ага, вот сейчас, сейчас войдет в лес...
   Я слышал еще, как чей-то чужой голос спросил  вдруг,  где  ему  найти
Камнелома? Стало тихо. Потом город засмеялся. Он смеялся самозабвенно...
Смех становился все громче и громче. Вот он взлетел на безмолвную  гору,
и тогда, как по команде, загремели, дробя камень, словно и не думали от-
дыхать, словно и не смолкали ни на минуту, кирки и молоты  витембергских
камнеломов.