Она сама была виновата. Во-первых, не следует лезть к первому встречному. Это
утверждение звучало как назидание и мне. Во-вторых, они все сами, своей
манерой одеваться и поведением, провоцируют подобное обращение с собой.

* * *
Малаховская культурная традиция уводит в прошлое. Памятник архитектуры начала
века - дощатый бледно-зеленый от времени (сейчас он отреставрирован) Летний
кинотеатр с фронтоном и поддерживающим его портиком.
По преданию, там пел Шаляпин. Называли и еще звезд кино и эстрады того же
времени, но их имен я не помню.
"Летним" он стал после того, как построили, уже на моей памяти, по другую
сторону железной дороги так называемый "Зимний". В современном, как тогда
считалось, стиле: козырек, стекло, бледно-розовая туалетная плитка… Там я с
московским другом Мишей посмотрю "Зеркало" Тарковского, а перед сеансом получу
в глаз от одного из обломков воспетых Вознесенским "малаховских ребят".
В Летнем по-прежнему было лучше, привычнее, и никто не трогал. Свежий свет
сеялся в худую крышу и обсасывал стропила. Мы с Андреем занимали места в
первом, всегда пустом ряду, чтобы можно было выставлять колени, и "курили".
Для этого мы использовали искусственный лед, выпрошенный у мороженщицы. Мы его
помещали в свернутые голубые трубочки билетов. Лед испускал пар, а мы его
вдыхали и старательно выдыхали. К концу фильма край "цигарки" совершенно
размокал.
Андрей был на год моложе меня и на две головы ниже. К нашей дружбе все в моей
семье относились равнодушно-снисходительно, за исключением папы, не игравшего
в мое детство какой-нибудь заметной роли в моей жизни.
Во мне сохранилась только одна картинка с папиным тогдашним существованием.
Папа грузит ссыпанный в снег у ворот уголь. Детская прогулочная коляска -
тачка. Совковая лопата. Рыжий, сбившийся на сторону берет с веточкой на
макушке. Перья серой пыли на губах и лбу (или лбе?). Он считал, что Андрей
недостаточно развит для меня.
Не с Шаляпиным, а с любимым "Черным тюльпаном" с А. Делоном в главной роли
ассоциируется у меня Летний кинотеатр и с еще более любимыми "Тремя
мушкетерами". Книгу я читал 13 раз (это точное число), а кино смотрел раз
восемь (не уверен). Со второй серии, где миледи появляется в неглиже, меня
обыкновенно уводили.
Поэтому я ее смотрел реже. Бабуля, также любившая этот фильм, с удовольствием
меня сопровождала. У нее были свои обозначения для действующих лиц, мною
надолго воспринятые, например, Рошфор назывался "человеком в черном". После
того, как однажды она, увлекшись, забыла, а то и не захотела меня увести, за
нами стала приходить мама.

* * *
Последние для меня литературные упоминания Малаховки - в нашумевшем сочинении
А. Сергеева "Альбом для марок" (правда, там речь идет в основном о соседней
Удельной): "Из Малаховки приезжает на велосипеде статный хирург, которого я
зову Гастрономом" и т. п.
Я согласен с тривиальным мнением, что беда нашего времени, как и недавнего
прошлого, - недостаток, если не полное отсутствие, дневников и воспоминаний.
Гибнут в забвении детали и приметы эпохи, которые были бы уже непонятны моему
сыну, если бы он вообще о них когда-нибудь узнал. А также черты людей, прежде
всего ничем не знаменитых и не интересных, кроме того, что они были. И в этом
смысле сочинение Сергеева выполняет прогрессивную роль, подавая пример.
Шум вокруг подобных книг объяснить легко. В наших критиках и читателях живет
стихийное ощущение того, что художественность уже невозможна. Ощущение, не
имеющее ничего общего с некогда популярной западной концепцией смерти
литературы. А более житейское, почти бытовое - негениальности окружающего.
Поэтому, как только появляется произведение с таким устройством синтаксиса или
расположением строк, с модернистским введением документов a la Солженицын,
таблиц и записей "в столбик", что ассоциируется в нашем сознании с высокой
словесностью, все сейчас же радуются. В нас живет немного печальная жажда
талантов.
_

      _10_

 _
_*Красково - Малаховка_*
В роду у меня не было знаменитостей: музыкантов, писателей, политических или
каких-то других деятелей. Не было также их знавших или знавших их знавших и т.
д. Это может выстраиваться до бесконечности. Так в семье моей первой жены
гордились знакомством с семьей, в доме которой бывала Анна Ахматова.
Мой отец - первый, кто из нас приблизился к известным людям, но не задержался
возле них. В памяти сохранились снисходительно-иронические интонации его
рассказов о его детских встречах с ними: о Л. Кассиле, Маршаке, С. Гудзенко,
Пастернаке. Для него они все были равны, это были люди, о которых в разной
степени говорили.
Папину иронию я очень рано стал воспринимать как направленную на самого
рассказчика. К самоиронии добавлялось удивление, и тоже собой, тем, что с ним
такое могло случиться. Рассказывая, папа стеснялся, словно бы речь шла о
чем-то очень неприличном.
И одновременно в папиных речах сквозило что-то униженно-восхищенное по
отношению к людям, которые его приняли. Красково, Удельная и Овражки
ограничивали мою географию во времена моего детства.
В Красково жила мама бабули, бабушка беленькая. Это так у нас и называлось:
"пойдем к бабушке беленькой". Позднее, после ее скорой для меня смерти, -
"пойдем, помнишь, где бабушка беленькая, мы еще ходили". К этому времени там
оставалось несколько ее дочерей и бабулина племянница, а моя троюродная
сестра, Ниночка. В Красково же жила и оттуда к нам сама приходила слепая тетя
Феня.
В Удельную бабуля регулярно отправлялась на электричке "в баню", сначала одна,
а затем, постарев, в сопровождении дочери, мамы для меня. В Овражках, отдельно
от остальных, жила в своем доме с сыном Юрой самая младшая и любимая из
бабулиных сестер, моя "тетя Клава".
Путь в Овражки и Красково, насколько я сейчас помню, но, может быть, это было
и не так, - по одному и тому же горячему, приятно пружинящему под сандалями
шоссе, только в разные стороны. Дело происходит в моих воспоминаниях
обыкновенно летом. Картина Красково времен моего раннего детства - густо
заросшая травой местность. Ни домов, ни необходимых в этом случае заборов в
моих воспоминаниях нет. Проблуждав, мы попадали во двор беленькой бабушки,
который, таким образом, оказывался единственным. Трава была "высоченная". В
ней петляют светлые дорожки, а по сторонам - алфавит телеграфных столбов.
Позднее, когда я уже ездил в Москву, этому образу Красково противоречил
другой, из окна поезда: тесно выстроенные дома, объединенные общим забором, с
крошечными садиками за ним и недостаток пустого пространства.
Два образа Красково не обнаруживали между собой ничего общего. Это были два
разных места, которые у меня никак не получалось связать, несмотря на их
повторенное название.
Скрипнув, в кровати, стоящей на возвышении, бабушка беленькая поднимается,
сначала на локте, потом спускает ноги. Воспоминание - из тех застывших и
нерасчлененных, каждое из которых сначала кажется самым первым, а потом
выясняется, что их много таких же, равноправных и сопротивляющихся хронологии.
Она нас о чем-то спрашивает. Меня тоже заставляют ей отвечать.
Вероятно, меня тяготят ее присутствие и разговор, который мы ведем с ней по
обязанности. Не зная, куда себя деть, я мыкаюсь по душной, закупоренной
комнате, наверняка, с неизменным буфетом, круглым столом посередке под
скатертью и горшками с цветами на подоконнике, за которыми не видно улицы. И
жду не дождусь, когда можно будет выбраться в соседнюю, где нас ждет угощение.
Но, скорее всего, таких сложных ощущений у меня в три года быть не могло. Они
- результат уже более поздних моих догадок лет в двенадцать, когда впервые
оформилось что-то похожее на ранние воспоминания.
Бабуля сестер не любила. Считала их "дурами" и ленивыми, которые ничего не
знали, ничем не интересовались, даже за собой не могли следить как следует, не
выучились ни на кого. "Мне-то простительно. Мать и отец - в поле или по
хозяйству, а я с этими. Мне из-за них и школу бросить пришлось", -
рассказывала бабуля. Простить сестрам то, что она необразованная и без
профессии, она не могла. Тем не менее считала своим долгом у них бывать и
после смерти матери, хотя с каждым годом реже.
Возможно, поэтому и я их не помню по отдельности. Их должно было быть три или
четыре, а они для меня все сливаются в старшей из них, но для бабули все равно
же младшей - высокой и высохшей старухе, с несколькими разнообразно торчащими
изо рта желтыми зубами. "Даже зубы себе вставить не могут", - говорила бабуля,
тоже их не различая. Определение "старуха" к ней самой очень долго было трудно
применимым: она выглядела моложе сестер, брюхастая и с ослепительной
пластмассой во рту.
Обилие подписных собраний сочинений русских и нерусских классиков в
малаховском рассохшемся шкафу предназначалось дочери Юлечке, маме для меня,
тогда еще студентке, но использовалось и ею самой. Прочитала всего Бальзака и
хорошо, кажется, помнила. О Горьком отзывалась пренебрежительно: "Да я все это
без него и так знаю." А самым большим ее переживанием было то, что в свое
время не занялась латынью, иначе бы сейчас хоть в аптеке работала.
В рассказах бабули о ее жизни "до меня" время от времени появлялась странная
фигура мужчины с высшим образованием, который ее уговаривал учиться, пока
молодая и еще не поздно. О ее отношениях с ним у меня в детстве вопроса не
возникало, а сейчас я на него не могу ответить.
С бабулиными же вставными зубами связан вот какой эпизод, ее тогда очень
обидевший. Однажды она пошла в магазин, меня с ней не было. Она нам все это
пересказывала, вернувшись. Незнакомая маленькая пожилая женщина в очереди,
плененная блеском бабулиных протезов, воскликнула: "Ах, да какие же у Вас еще
зубки!" Рассказывая, приседала, изображая, с руками между колен, так что можно
было с вероятностью судить и о размерах спросившей.
А другая, рядом стоящая, на это холодно заметила: "Да вставные же, не видно
разве." - "О!" - был в ответ разочарованный выдох первой. "Ну зачем? Кто ее за
язык-то тянул? - не успокаивалась бабуля. - Смолчать нельзя было? Нет,
обязательно надо все испортить." В стакане с водой, куда на ночь она опускала
зубы, к утру плавали вымытые из них хлебные крошки. Перевернутые красные
раковины под водой я потрогать боялся.
Кем приходилась бабуле тетя Феня, я также никогда не знал. Есть люди, которые
будто бы родятся вместе с обращением к ним: "баба Женя", "молодой человек" (а
он уже давно не молод), "Олег" и "на ты". Старенькая, невесомая с виду и
приятно пахучая тетя Феня навсегда осталась "тетей".
У нее были очки с толстенными стеклами. Но и в них она видела только, как
говорила, границу между небом и землей. Как она до нас добиралась, оставалось
загадкой. Ее все ужасно любили и не заметили, как померла. Перестала ходить, а
потом мы узнаем, что похоронили. Всегда было такое ощущение, что она сама
заранее не знает, что окажется у нас. Может быть, поэтому. Просто вышла из
дому, и в дороге ей вдруг приходит мысль к нам "завернуть". И так она
преодолевала довольно порядочное расстояние. Может быть, поэтому не
волновались, не узнавали, куда запропастилась, привыкнув к неожиданным и
нерегулярным появлениям. _


      _14_

 _
_Брат и сестры_*
Даже не знаю, стоит ли их сюда впускать.
Для того лишь, чтобы дядя Яша, сыграв с дедом несколько партий в шашки, тут же
исчез, чтобы появиться позднее уже автором завещания, и тетю Розу, чтобы,
приложив к всегда раскрасневшемуся грубоноздрому носу ловким коротким
движением платок в кулаке, как будто что-то там утрамбовывая, и еще раз
всхлипнув, она застыла, не зная, что ей дальше делать. Потому что делать ей
тут больше нечего.
И тот, и другая были предметами постоянных деловитых насмешек, заменявших все
другие виды родственной связи с объектом насмешек, а со зрителями и
слушателями дополнявших эту связь еще одним ее театральным видом. Над дядей
Яшей насмехался дедушка, у которого для этого были свои причины.
Во время войны, когда дедушка, если читатель еще помнит, был ранен, дядя Яша
служил в Персии (Иране). Прослужил, естественно, очень тихо, без приключений,
был награжден безо всякого участия в военных действиях.
(Дедушка уверял, что тоже был представлен к Красной Звезде, но документы
затерялись, старался, должно быть, показаться интересней.)
И вернулся целый, вывезя с собой массу красивых вещей.
("Награбленных", - замечал дедушка. Я их не видел никогда, в доме дяди Яши не
был ни разу. Мне всегда представлялись узорчатые ковры, воз таких ковров, как
в книге о Стеньке Разине, которые дядя Яша вез в Россию.)
Да еще к каждой военной годовщине, как было принято в далекие времена
Советской власти, получал очередную юбилейную медаль, что, с точки зрения
дедушки, было уж вовсе несправедливо.
Над тетей Розой бабушка Аня не насмехалась, потому что не умела по
обыкновенной своей тупости. Тут больше мы с папой старались, которых обоих
Роза раздражала. Но третировала страшно ("ты Розу третируешь, а мне это
неприятно" - дедушка), никогда не упускала случая лишний раз не обратить на
нее внимания, не ответить на вопрос, отвернувшись, отсесть на другой конец
комнаты, если на Площади Борьбы, или в другую комнату - когда переехали.
Для неприязни к тете Розе у нее не было и тех оснований, что у дедушки в
отношении дяди Яши, если не считать того, что тетя Роза была дедушкиной
сестрой.

* * *
Вероятно, чувствуя сомнительность своего прошлого, дядя Яша вел себя
бесцеремонно и всегда подчеркивал, что приехал только ради шашек, за которые,
едва войдя, дедушку сейчас же и усаживал. Если же мы в этот момент играли в
шахматы, в которые дядя Яша не умел, что, конечно, доказывало его тупость, то
шахматы безжалостно сметались. Дедушка этому никогда не сопротивлялся в
степени достаточной, чтобы мы хотя бы доиграли.
И ни разу не отказался от шашек, что тоже, я думаю, мог бы, если бы захотел.
То ли ему нравилась, как всегда, роль жертвы, то ли дядя Яша имел над ним
какую-нибудь не известную мне власть. Но, скорее всего, власть имела бабка, а
дядя Яша был ее братом. Издеваясь над ним, дедушка имел возможность доставить
некоторую неприятность и жене, которую, как я подозревал, боялся. Принявшись
же за шашки, отдавался им с обычной непробиваемой серьзностью, которую
вкладывал во все, что делал.
Но прежде считал своим почти мучительным, как и саму игру, долгом показать,
что играть ни в коем случае не хочет. Гримасами, каким-нибудь бормотанием ("и
зачем мне это нужно", "почему я должен в это играть"), многозначительным
поглядыванием то на бабу Аню, то на меня и т. д. сопровождались все его
приготовления к игре: раскладывание доски, если она у нас еще не была
разложена, расстановка шашечных плошек и пр. После очень скорого показного
ухода бабушки Ани в другую комнату гримасы и подмигиванья предназначались,
казалось, одному мне.
Если бабу Аню дедушка злил, то мне отводил чрезвычайно для меня приятную роль
союзника. Мы с ним были как будто бы в заговоре, знали о тупости дяди Яши, а
он о ней - нет. Он играл в презираемые нами шашки, а мы - в интеллектуальные
шахматы. Мою одаренность оттеняла неодаренность дяди Яши. Одаренными были
также дедушка и папа. Насчет бабули я колебался. Мама и бабушка Аня были
неодаренными. Мы делали вид, что думаем, что дядя Яша наших подмигиваний не
видит, и он делал вид, что их не замечает, перенося все наши демонстрации так
же стоически, как и дедушка, если ему верить, саму неизбежность игры с жениным
братцем. "Поиграешь", "ничего с тобой не случится", "чем в эти ваши дурацкие
шахматы", - приговаривал дядя Яша.
На самом же деле, я думаю, для них обоих все эти препирательства были почти
ритуальным введением к игре, в котором, как и в игре, испытывали потребность.
Как и я - в их препирательствах, игре и в самих приездах дяди Яши, которых с
нетерпением ждал. Как и баба Аня, возможно, потребность в неприятных для нее
дедушкиных гримасах и в своих возмущенных (раздутые ноздри) уходах.
Эта отчасти печальная игра нас объединяла и обеспечивала отношениям устойчивую
гармонию равновесия. Когда дядю Яшу парализовало и ездить стали к нему по
очереди сестры (долгие споры по телефону, кому на этот раз), мы с дедушкой
испытали физическую пустоту рядом с собой, как будто открылась ниша или пустая
комната, туда можно сунуть руку и немного ею повертеть за дверью, но войти
целиком страшно.
Что касается его ощущений, то сужу вот по чему. Когда умерла баба Неся со
второго этажа, дедушка, зная о малаховских скандалах и не любя бабулю,
рассуждал будто бы серьезно, отчего получалось еще смешнее, стремясь меня
привлечь на свою сторону, "как же она теперь будет?" "ей же теперь будет не с
кем". Но я отмалчивался. Я думаю, что он потому так говорил, что знал по себе.
Не помню, чтобы в присутствии дяди Яши велись какие-либо разговоры,
посторонние спорам "играть-не играть": перед каждой партией, и не затихавшие
во время нее. Ни о внешней политике, ни о преследованиях евреев, о чем дед
любил поговорить с сыном, папой для меня. Причем все вело уже к тому, что вот
сейчас наконец бросит игру и больше не будет, но всякий раз выходило так, что
он все-таки доигрывал, и начиналась новая. Так что к концу дедушка совершенно
уже изнемогал, но заставить себя поддаться не мог.
А это был единственный способ заставить дядю Яшу уйти. Наконец тот все-таки
обыгрывал уставшего дедушку и сейчас же вставал и начинал подолгу собираться,
никак не мог прекратить оживленно издеваться над неустоявшим соперником, как
будто не было десятка до этого проигранных партий. А дедушка переживал
случайный проигрыш. Пока бабушка не выпроваживала, надевая ему на голову шапку
или кепку (в зависимости от времени года), смахивая невидимую пыль с рукава и
тайком цепляя за него и направляя к двери и, наконец, вытесняя ею,
за-кры-ва-ю-щей-ся. Дедушка потом долго еще не мог ус-по-ко-ить-ся, доказывая
уже мне, что вот если бы пошел так, то победил бы. Мы расставляли презренные
шашки и разбирали этот вариант. _

      _16_

 _
_*Соседка_*
Галя жила над нами, куда в два приема вела ненадежная лестница. Вставала на
хвост и, вывернувшись посередине, бросалась навзничь со всего размаха затылком
о порог. В прямоугольное окно с лестничной площадки Галя меня высматривала.
А я делал вид, что не вижу, занимаясь своим. Я перед этим уже услышал, как она
сбегает, стуча, и сейчас же вышел.
Галя ходила уже в четвертый класс, но с ней там все равно больше никто не
дружил. К нам на участок бабуля и мама ее тоже не пускали.
Тогда она продолжала путь по лестнице. Присаживалась в нашем проулке перед
домом и что-то чертила прутиком, расставив колени. Выдержав сколько мог, я
выбегал как будто не к ней, а так просто, и останавливался, будто только
увидел.
Когда я гонялся за Галей, она не убегала совсем, а от-бегала, боясь громко
визжать, чтобы ей совсем не запретили со мной дружить. На оббитые ступени
"зимнего" входа неожиданно выходила раскрасневшаяся мама.
Потому что был еще прямо на участок, "летний", который зимой не действовал.
В "зимнем", как и полагается, сыро, полутемно, от каменных ступеней и
пристройки соседа холодом тянет. На ночь запираемся на гвоздь.
А в "летнем" сутками дверь нараспашку. И не "сыро", а "свежо", не "сквозняк",
а "проветривается", не "несет" неприятным запахом, а "пахнет": травой и
цветами с участка, жареной картошкой и пирогами - из дома.
Но мы всегда успевали притвориться, что просто играем. Постояв еще немного,
мама уходила.
Я прятался за углом каменной пристройки дяди Володи с огибавшей ее трубой. Это
для меня он - дядя Володя, но Володька - для бабули. Опять убежавшая Галя
возвращалась и осторожно заглядывала.
Она же знала, что я тут.
Она жила с бабушкой, которую бабуля называла "Неся". Я до сих пор не знаю: это
было уменьшительным от ее имени, фамилии или случайным прозвищем. Как мы
иногда называем до сих пор евреев "сарами" или "мойшами".
Опираясь на клюку, баба Неся выходила посидеть на скамейке, подзывала меня и
наделяла специально захваченными конфетами. Она же зна