люди, работающие из-за денег...
   - И люди, работающие только потому, что им  такую  возможность  наконец
предоставили.
   Федер поморщился.
   - Ну да, ну да... Но что мы можем с ними сделать? Охать  только  по  их
поводу? Это неинтересно. Ты предлагаешь их нейтрализовать?
   - Я не...
   - Так мы их и нейтрализуем. В свое время. Не можем  мы  пока  ничего  с
ними сделать.
   Антон сокрушенно покивал головой - что правда, то правда. А потом вдруг
его осенило.
   - Ха-ха! - воскликнул он,  и  Федер  даже  испугался,  что  их  услышит
какая-нибудь залетная вражеская "стрекоза". - Можем, Ант, можем. Дождь!
   - Какой дождь? - начиная уже понимать, спросил все-таки Федер. -  Он-то
здесь при чем? Мы же не можем начать его раньше времени. Что ты?
   - Другой дождь, Федер,  другой!  Который  только  на  них  подействует,
отупляющий!


   Дождь на Ямайке - дело обычное и, можно сказать, постоянное.  Когда  на
Ямайке нет  дождя,  это  приятно.  Появляется  в  пейзажах  даже  какая-то
красота, дышится  легче  и  вообще  -  свежесть,  запахи,  краски,  прочая
курортная мишура,  напрочь  исчезает  безысходная  серость,  мысли  всякие
интересные в голову лезут... И все-таки  без  дождя  начинает  чего-то  не
хватать. Это уже как бы и не Ямайка. Уже тревожно становится.
   Дождь на Ямайке - явление почти  незаметное.  Можно  минут  тридцать  -
сорок под ним простоять и одежды  не  намочить.  Дождь  на  Ямайке  -  это
сырость и еле слышимый шорох, это особый воздух и особое  состояние  души.
Можно  даже  сказать,  что  дождь  на  Ямайке  -  субстанция  своего  рода
философии. Философии серого постоянства, философии желания ни с того ни  с
сего вздремнуть. Ничего не делающим телом поудобней устроиться, вслушаться
в шорох, в тот, который на грани слышимости, в тот, который, как горизонт,
вроде как бы и виден,  но  недостижим  никогда.  Дождь  на  Ямайке  -  это
философия философствования, философия лени, а стало быть,  не  борьбы,  но
просто жизни. Дождь.
   Даже Аугусто, который поначалу, когда еще не понимал, что такое пробор,
вознамерился сделать из Ямайки что-то вроде  курорта  и  климат  дождливый
исправить, быстро с доводами Федера согласился, причем не столько  потому,
что эти доводы были достаточно убедительными,  сколько  из-за  подспудного
нежелания ямайский дождь терять. Дождь на Ямайке - своего рода наркотик.
   В данном случае дождь входил в стратегию Федера как одна из непременных
составляющих. Дождь в стратегии Федера служил разносчиком смерти.
   Предположим,  есть  папоротник,  привитый  куаферами  на   планете.   И
предположим, с тыльной стороны папоротниковых листьев, там,  где  растение
хранит  свои  спорании,  скрытно  хранятся  еще   и   зародыши   некоторых
дополнительных организмов.
   Все эти зародыши, как уже было сказано, ничем себя не проявляют и  ждут
лишь сигнала. Например, сигнала от мелких насекомых, типа фиолетовой  тли,
которые как раз на этих папоротниках и живут, посторонних организмов вовсе
не замечая.  Но  у  фиолетовых  тлей  есть  маленькая  особенность  -  они
восприимчивы к радиосигналам. Антону с его интеллекторами пришлось  немало
повозиться, чтобы эту их особенность  использовать  по  желанию  человека.
Теперь он умел "настраивать" их. Восприняв  сигнал  определенной  частоты,
фиолетовые тли тут же меняли свои вкусы и начинали  проявлять  ненормально
высокий интерес к зародышевому материалу. Вкусы  эти,  правда,  не  совсем
соответствовали  их  реальным  потребностям,   и   большинство   из   них,
практически  все,  от  перемены  стола  погибали.   Перед   тем,   однако,
активизировав материал. Там начиналось бурное производство новых микробов,
оседающих на тончайших оболочках вокруг легких пузырьков газа, содержащего
высокие концентрации метана и водорода.
   Папоротники вскипали, превращались в  шипящую  буро-зеленую  жижу.  Над
ними поднимался мутноватый пар и устремлялся вверх, к облакам, заряжая  их
микробами. Оставалось теперь эти  облака  побыстрей  доставить  на  нужное
место и заставить их над тем местом пролиться незаметным ямайским  дождем.
А это уже было делом техники, причем не такой уж и сложной.
   Далее предполагалось, что микробы, целые  спектры  различных  микробных
тварей, где  каждый  из  видов  этого  спектра  интересовался  ДНК  строго
определенного  состава,  полученного  в  результате  заранее  проведенного
анализа крови,  поселится  в  своем  мамуте  и  начнет  там  свою  веселую
разрушительную работу операции под кодовым названием "Холокаст". Никого из
куаферов, разумеется, эти микробы трогать не станут.


   Поначалу казавшаяся  мелкой,  проблема  академиков  грозила  вырасти  в
проблему, угрожающую всем куаферам,  если  бы  к  подобным  неожиданностям
Антон с Федером не успели уже привыкнуть. Вся беда двойного,  а  по  сути,
даже еще  более  сложного  ямайского  пробора  заключалась  в  его  низкой
надежности.  Нежелательные  дальние  последствия,  за   которые   куаферов
костерили и во времена наивысшей популярности их дела,  и  во  времена  их
всеобщего поругания, Федера и его команду сейчас волновали меньше всего  -
последствия  в  крайнем  случае  можно  было  бы  убрать  соответствующими
коррекциями позже. Главный минус ямайского пробора заключался в  том,  что
даже немедленные реакции биосферы  часто  прогнозировались  с  минимальным
запасом надежности. В этом случае  нечего  было  и  думать  о  том,  чтобы
вносить  какое-то,  пусть   даже   самое   незначительное,   изменение   в
утвержденный и  проверенный  интеллекторами  план.  Но  их  тем  не  менее
приходилось постоянно вносить. Так что с академиками  поступили  просто  -
трижды плюнули  через  левый  наплечник,  закрыв  глаза,  взмолились  всем
мыслимым богам и продолжили работу.
   На данном этапе она была предельно простой. В интеллекторную  приглашен
был  главный  микробщик   -   Джиро   Бахм,   окончивший   университет   в
Лос-Хэлс-Уиздое, человек с фигурой грузового робота,  с  глазами  артиста,
пальцами музыканта и занудностью, для которой еще никто не сумел подобрать
хотя бы приблизительного сравнения. Ему были переданы указания,  он  начал
упрямо спорить, его пытались уговорить, потом - заставить, потом у  Антона
случилась почти истерика, и только после того, как  Федер  превзошел  себя
самого в своем умении уговаривать так,  что  Джиро  сдал  свои  позиции  с
наименьшими потерями для собственного достоинства,  микробщик  умыл  руки,
снял с себя всю ответственность, произнес  речь  о  том,  как  такие  дела
делались на других проборах, и ушел выполнять.
   Необходимость скрывать от  всех  и  каждого  истинную  суть  пробора  с
исчезновением стукачей отпала, но выяснилось, что это ничуть не  облегчило
Федеру управление. Скорее даже наоборот -  каждое  его  приказание  теперь
обсуждалось, слава Богу, чаще после его выполнения, чем до. От  Федера  не
ждали, что он в подробностях объяснит суть того или иного задания,  но  уж
зачем оно должно  быть  выполнено,  причем,  как  всегда,  в  безумные  по
краткости сроки, хотя бы в двух словах он должен был объяснить. А он часто
уже и не  помнил,  зачем  нужно  делать  то,  а  не  это,  зачем  в  такой
последовательности и зачем вообще так сложно, и так далее и тому подобное.
   Микробщику, если б он  знал,  что  толковых  объяснений  все  равно  не
получит, достаточно  было  пожестче  приказать  и  отпустить  нетерпеливым
жестом, мол, некогда, беги исполняй; но  теперь,  когда  он  стал  как  бы
сообщником командира и матшефа, он считал себя  вправе  понимать  то,  что
делает, - иначе, действительно, какой же он тогда, к черту, микробщик?
   Но так или иначе, а Джиро ворча  унесся  и  в  тот  же  день  к  вечеру
приволок термофиал с необходимой культурой. Биобульон был тут же, при нем,
вылит в ящик с заготовленными листьями папоротника, туда  были  пересыпаны
только что выращенные фиолетовые тли,  и  на  специальном  лифте  вся  эта
сумасшедшая  смесь,  которая  тут  же  начала  шипеть  и  плеваться,  была
переправлена лифтом на крышу гексхузе.
   К ночи был организован хорошо  моросящий  дождь,  и  куаферам  осталось
только ждать результатов - вернее, отсутствия результатов.
   Как потом показали результаты расшифровки "стрекозиных" записей,  Федер
опередил академиков не больше, чем на два-три дня. Один из них, Данвин Ли,
действительно академик, но академии расформированной, раньше  занимавшийся
общей биологией,  но  потом  вдруг  переключившийся  на  антропологические
проблемы племен мутантов, во множестве плодившихся в  пограничных  районах
Ареала; затем бросивший науку вообще и открывший частное сыскное агентство
по розыску сбежавших жен  и  мужей;  толстый  такой  дядечка,  законченный
поклонник наркомузыки, жутко ленивый, но с поразительно  сообразительными,
цепкими мозгами, начал разрабатывать с помощью интеллекторов план контроля
пробора. Главная опасность для Федера заключалась в  том,  что  этот  план
предусматривал проверку  пробора  на  наличие  тайных  программ.  Лежа  на
огромной кровати, Данвин щурился на  потолок  и  всячески  обсасывал  свои
идеи. Поначалу у него ничего не складывалось, но потом он  начал  задавать
интеллектору опасные вопросы.
   И вот тогда прошел дождь.
   Академики от того дождя все как один расчихались и  рассопливились,  но
уже к вечеру насморк прошел, уступив  место  расслабленности  и  некоторой
сонливости. Мамуты,  приставленные  к  академикам,  насморк  и  сонливость
засекли, но доложили только о насморке. А  поскольку  здоровье  академиков
тут же  и  восстановилось,  то  особенной  тревоги  у  их  начальства  это
сообщение не вызвало.
   Данвин расклеился чуть больше остальных, но никто, даже он сам,  ничего
не заподозрил, потому что свой насморк он посчитал  поводом  приналечь  на
единственное  лекарство,  которое  признавал  на  этом  свете  -   крепкие
наркосимфонии, -  и  немножко  с  лечением  перестарался.  Но,  отойдя  от
лечения, Данвин обнаружил в себе  особенность:  он  стал  забывчив,  легко
утомлялся и мог теперь часами, даже сутками раздумывать  над  какой-нибудь
маловажной проблемой, нисколько не приближаясь к ее решению. Мозг  потерял
цепкость. Будь Данвин чуточку поактивнее,  он  бы  догадался,  что  с  ним
что-то совсем не то происходит, но он объяснил свою  внезапно  наступившую
умственную немощь усталостью, наркомузыкой, возрастом. А  потом  наступило
состояние  беспрерывной  эйфории.  Ли  стало  казаться,  что   его   новые
завиральные идеи, уже совершенно не  относящиеся  к  пробору,  чрезвычайно
важны. Только никто этого не мог оценить.  Раздражения  по  этому  поводу,
однако, у Данвина не возникало. Скорее наоборот - как никогда в жизни, был
он теперь доволен и собою, и окружением.
   Примерно то же  произошло  и  с  другими  академиками.  Службу  свою  у
Благородного Аугусто вроде бы по-прежнему  исправно  неся,  они  перестали
давать результаты, из-за которых так ценил их главный бандит.  И  так  же,
как Данвин, они были спокойны и всем  довольны  -  довольны  прежде  всего
самими собою.
   И Федер облегченно вздохнул.



17

   Решение проблемы академиков было еще не победой, а лишь шагом к ней.
   Федер с Антоном, опасаясь новых шпионов  или  "стрекоз"  Аугусто,  хотя
вроде контроль за этим был налажен постоянный и всеохватный,  предпочитали
вслух ни о чем лишний раз не распространяться. А вот Джиро чуть  не  выдал
противнику секрет ямайского дождя. И не потому что был болтуном. Просто он
очень  любил  поучать  своих  подчиненных,  но,  будучи  громкоголосым   и
косноязычным, мог наговорить  лишнего  в  присутствии  мамутов-охранников.
Правда, обошлось.
   Существовали и проблемы иного рода. Например, нейтралитет  с  мамутской
армией Аугусто, чудом не нарушавшийся. С армией, которая все  прибывала  и
прибывала, грозя вытеснить куаферов за пределы лагеря. Несмотря на просьбы
и требования, несмотря на условия, которые Федер поставил перед Аугусто  в
самом начале пробора и о которых постоянно напоминал ему позже, доказывая,
что никакой пробор с таким количеством посторонних нормально  сделан  быть
не может, число мамутов  на  Ямайке  все  росло.  Больше  того,  они  вели
какую-то не совсем понятную, но бурную деятельность. Ежедневно прибывали и
отправлялись  куда-то  большегрузные  вегиклы  и  двухместные  катера,  на
площадке,  специально   расчищенной   и   отвоеванной   у   обрабатываемой
территории, регулярно проводились какие-то  тренировки,  учебные  схватки,
стрельбы... "Боюсь, все это  вам  придется  вытерпеть  и  учесть  в  своих
планах, уважаемый Федер, - говорил Аугусто. - У меня большой коллектив,  в
бездействии он просто не в состоянии находиться. Да и текущих дел  у  меня
полно".
   Акции Соленого Уго сильно  ухудшили  взаимоотношения  между  Аугусто  и
Федером, между куаферами и мамутами, и без того взрывоопасные. Аугусто все
чаще впадал в состояние нерассуждающей ярости - хотел немедленно покончить
с куаферами, обвинял Федера в настоящей, а  не  провокационной  подготовке
восстания,  и   Федеру   долго   приходилось   отговаривать   Аугусто   от
самоубийственной для него самого затем расправы.
   Правда, Аугусто не хотел, а может, даже и не мог  гарантировать  Федеру
лишение мамутов права наличную месть. В крайнем случае он  только  обещал,
что мамуты  будут  сдержанными.  И  действительно,  регулярно  случавшиеся
разборки не доходили до фатального исхода.
   Стычки между куаферами и мамутами  резко  участились.  Они  происходили
практически каждый день. А однажды нескольким  куаферам  пришлось  всерьез
подраться с "родственницами". Куаферы - среди них  оказался  и  Кун  Чу  -
сначала растерялись, увидев перед собой агрессивно настроенных  женщин,  а
не более  привычных  мужчин  или  зверей,  но,  получив  поначалу  хорошую
взбучку, умудрились все же этих девок скрутить и от души отколошматили  их
по задницам.  "Родственницы"  при  этой  экзекуции  визжали  и  выли,  они
страшными клятвами клялись отомстить обидчикам за свою  поруганную  честь.
Впрочем, они еще больше возненавидели куаферов, когда выяснилось,  что  на
их честь никто не покушается.
   - С какой они, интересно,  планеты,  такие  злющие?  -  заинтересовался
после стычки Кун Чу.
   На это Федер ответил:
   - С планеты Любви.
   - А-а-а-а... Надо было самому догадаться.
   Планета Любви была, наверное, в Ареале  самой  уникальной  -  там  жили
только женщины. Совсем непонятно, каким образом, но размножались  они  без
помощи мужчин и на контакты с остальным миром шли с  большой  неохотой.  С
давних   времен   беженки   с   этой   планеты    считались    признанными
амазонками-воительницами, и притом очень развратными. В жены их  старались
не брать.
   Была у Федера, к слову сказать, и своя  проблема  с  прекрасным  полом,
которую он и по нежеланию, и по недостатку времени постоянно  перекладывал
на потом, - Вера Додекс.
   Прежде Федер очень плохо относился к наличию на проборе женщин. Хотя он
вроде бы особенно и не возражал, если какой-нибудь из его подчиненных  вез
с собой  свою  даму  и  даже  пристраивал  ее  на  какую-нибудь  фальшивую
должность. Но это случалось редко. Было однажды на проборе планеты  Сонофа
рич, когда Плачит Убонго, такой, знаете, плейбойчик и в то же время  очень
квалифицированный  куафер,  приволок  с  собой  девицу  -  естественно,  с
разрешения  Федера.   Девица,   жиденькая   и   востроглазенькая,   быстро
перессорила между собой половину  куаферов  и  с  планеты  была  вынуждена
съехать, не дожидаясь, пока Федер, при ее виде уже зубами  скрипевший,  не
погонит ее ногой под тощий, но вихлявый турнюр.
   Вера Додекс была исключением.  Федер  действительно  ее  любил.  Всегда
одиночка - относящийся к странному подвиду очень общительных  одиночек,  -
он после  запрета  на  проборы  стал  не  то  чтобы  сдавать,  но  немного
занервничал, заметался и одиночеством своим начал потихонечку  тяготиться.
Покинул вдруг свой дом в Метрополии, кинулся путешествовать, да все по тем
местам, где жили его друзья-куаферы, останавливался у них -  те,  конечно,
принимали его с радостью, - однако  не  засиживался,  направлялся  дальше.
Замечено было в тот период, что он стал каким-то издерганным, болтал  черт
знает о чем и не любил оставаться один. Романы, и  без  того  нередкие,  у
Федера вдруг тогда участились, пару раз он уличен был в крайне  неразумных
поступках. Потом появилась Вера - и нервозность как рукой сняло.
   Эта самая Вера Додекс взялась неизвестно откуда. Никто из друзей Федера
прежде ее не знал. Сложена она была по-кентабрийски - полноватые недлинные
ноги, высокая грудь, тонкая талия, широкие плечи, осанка гордая - да и тип
лица был обычен для  смуглокожих  кентабрийских  красавиц,  прославившихся
благодаря нашумевшему стеклу "Восхождение к аду". Но подцепил ее Федер  не
на Кентабрии - там он с самого детства не был, - а на Островных  планетах,
куда занесло его однажды с компанией, очень далекой от куаферской, чуть ли
не с библио-шулерами. Никто не видел,  каким  образом  он  познакомился  с
Верой, просто появился однажды с ней и больше не расставался. По одежде  и
манерам ее можно было принять за "деву страсти" - их бизнес, как известно,
на Островных планетах очень распространен,  -  да,  наверное,  она  ею  до
встречи с Федором и была.
   Взгляд ее черных глазищ, наверняка  увеличенных  хирургически,  казался
иногда затравленным и колючим. Акула  Пинчин,  известный  охотник,  сказал
однажды про нее, что она  все  время  словно  в  боксерской  стойке.  Вера
действительно каждую секунду была настороже  -  любое  неосторожное  слово
воспринималось ею как таинственный, только ей одной  понятный  намек,  она
моментально бледнела, мрачнела, уходила в  себя.  Никто  не  понимал,  как
Федеру удается с ней уживаться. В том числе и сам Федер. Главное, он никак
не мог понять, зачем он это делает.
   Когда возраст их романа перевалил за  полтора  года  -  немыслимый  для
Федера срок, - возник заказ на ямайский  пробор.  "Тут-то  мы  с  тобою  и
попрощаемся навсегда, дорогая!" - подумал Федер. Вера тоже так  считала  -
она чувствовала, что любовь их несколько затянулась, и сама была не  прочь
уйти. Поэтому она довольно  спокойно  восприняла  известие  о  предстоящей
отлучке любовника. И порыдала для порядка по этому поводу исключительно  в
одиночку.
   Она была очень удивлена, когда на очередной прогулке к Постылому морю -
признанной курортной жемчужине всех Островных планет - Федер ни с того  ни
с сего вдруг брякнул:
   - Впрочем, если тебе так уж не хочется расставаться, могу взять тебя  с
собой.
   Вера терпеть не могла, когда ее жалели, даже и не в такой явной  форме.
Она холодно усмехнулась, приготовилась сказать какую-нибудь  колкость,  но
неожиданно для себя ответила согласием:
   - Ну, если тебе это так нужно...
   - Я сам себя не понимаю, - сказал как-то Федер своему матшефу. - И дело
даже не в том, что я нарушил свой собственный принцип. Просто  здесь  наше
дело и без того сложное, на пределе человеческих  возможностей,  а  я  еще
больше все усложнил, взяв ее с собой...
   - А чем усложнили-то? Она на людях почти и не появляется. Сидит себе  в
своем домике, носу не кажет. А выйдете когда  с  ней  на  прогулку  -  два
голубка, любо-дорого смотреть.
   - Но я у нее почти не бываю,  понимаешь?  Она  сидит  у  себя  надутая,
глазами жжет, вроде понимает ситуацию, но злится, а  мне  от  этого  плохо
делается. А  прогулки...  так  что  ж  прогулки,  это  мы  специально  так
демонстрируем. Нельзя же еще и  вас  заставлять  нервничать.  Какой  тогда
пробор получится,  если  вы,  глядя  на  мрачную  возлюбленную  командира,
перестанете в него верить.
   - А вы ее отошлите...
   - Мы об этом постоянно говорим. Но она остается. Да и боюсь я, что  без
нее совсем у меня дурно дела пойдут.
   После случая с космополом Вера совсем обособилась, замкнулась  в  своем
домишке (а домишко ей Федер вырас