ы 22.30. Прислушался: сзади никого. Все это  --
явно была нелепая фантазия, действие яда.
     Ночь  была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь
подымалась -- плыла по синусоиде. Я внушал себе: "Ночью  --  нумера  обязаны
спать;  это  обязанность -- такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы
работать днем. Не спать ночью -- преступно..." И все же не мог, не мог.
     Я гибну. Я не в  состоянии  выполнять  свои  обязанности  перед  Единым
Государством... Я...

Запись 11-я.

     Конспект:

     ...НЕТ, НЕ МОГУ, ПУСТЬ ТАК, БЕЗ КОНСПЕКТА.

     Вечер.  Легкий  туман.  Небо  задернуто золотисто-молочной тканью, и не
видно: что там -- дальше,  выше.  Древние  знали,  что  там  их  величайший,
скучающий  скептик  --  Бог.  Мы  знаем,  что  там  хрустально-синее, голое,
непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание,
абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, -- это  вера.  У  меня  была
твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот --
     Я  --  перед зеркалом. И первый раз в жизни -- именно так, первый раз в
жизни -- вижу себя ясно, отчетливо, сознательно -- с изумлением  вижу  себя,
как  кого-то  "его".  Вот  я  -- он: черные, прочерченные по прямой брови; и
между ними -- как шрам  --  вертикальная  морщина  (не  знаю,  была  ли  она
раньше).  Стальные,  серые глаза, обведенные тенью бессонной ночи: и за этой
сталью... оказывается, я никогда не знал, что там. И  из  "там"  (это  "там"
одновременно и здесь, и бесконечно далеко) -- из "там" я гляжу на себя -- на
него, и твердо знаю: он -- с прочерченными по прямой бровями -- посторонний,
чужой  мне, я встретился с ним первый раз в жизни. А я настоящий, я -- не --
он...
     Нет: точка. Все это -- пустяки, и все эти  нелепые  ощущения  --  бред,
результат  вчерашнего отравления... Чем: глотком зеленого яда -- или ею? Все
равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно  запутаться
и сбиться человеческий -- такой точный и острый -- разум. Тот разум, который
даже  эту,  пугавшую  древних,  бесконечность  сумел сделать удобоваримой --
посредством...
     Щелк нумератора -- и цифры: R-13. Пусть, я даже рад: сейчас одному  мне
было бы...
     Через 20 минут:
     На плоскости бумаги, в двухмерном мире -- эти строки рядом, но в другом
мире... Я теряю цифроощущение: 20 минут -- это может быть 200 или
200000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово,
записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога
на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати -- и с любопытством
смотрели, как вы, вы же -- корчитесь на этой кровати.
     Когда  вошел  R-13,  я  был  совершенно  спокоен и нормален. С чувством
искреннего восхищения я стал говорить о том,  как  великолепно  ему  удалось
хореизировать приговор и что больше всего именно этими хореями был изрублен,
уничтожен тот безумец.
     --  ...И  даже так: если бы мне предложили сделать схематический чертеж
Машины Благодетеля, я бы непременно -- непременно как-нибудь нанес  на  этом
чертеже ваши хореи, -- закончил я.
     Вдруг вижу: у R -- матовеют глаза, сереют губы.
     -- Что с вами?
     --  Что-что? Ну... Ну просто надоело: все кругом -- приговор, приговор.
Не желаю больше об этом -- вот и все. Ну, не желаю!
     Он насупился, тер  затылок  --  этот  свой  чемоданчик  с  посторонним,
непонятным  мне  багажом.  Пауза.  Вот  нашел в чемоданчике что-то, вытащил,
развертывает, развернул -- залакировались смехом глаза, вскочил.
     -- А вот для вашего "[Интеграла]" я сочиняю... это -- да! Это вот да!
     Прежний: губы шлепают, брызжут, слова хлещут фонтаном.
     -- Понимаете ("п" -- фонтан) -- древняя легенда о  рае...  Это  ведь  о
нас,  о теперь. Да! Вы вдумайтесь. Тем двум в раю -- был предоставлен выбор:
или счастье без свободы -- или свобода без счастья, третьего не  дано.  Они,
олухи,  выбрали  свободу  --  и  что  же: понятно -- потом века тосковали об
оковах. Об оковах -- понимаете, -- вот о чем мировая скорбь. Века! И  только
мы  снова  догадались,  как  вернуть  счастье...  Нет,  вы  дальше -- дальше
слушайте! Древний Бог и мы -- рядом, за одним столом. Да!  Мы  помогли  Богу
окончательно  одолеть диавола -- это ведь он толкнул людей нарушить запрет и
вкусить пагубной свободы, он -- змий ехидный. А мы сапожищем на головку  ему
--  тррах!  И готово: опять рай. И мы снова простодушны, невинны, как Адам и
Ева. Никакой этой путаницы о добре, зле: все -- очень просто, райски, детски
просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый  Колокол,  Хранители  --  все  это
добро,   все   это  --  величественно,  прекрасно,  благородно,  возвышенно,
кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу  --  то  есть  наше
счастье.  Это  древние  стали бы тут судить, рядить, ломать голову -- этика,
неэтика... Ну, да ладно; словом, вот этакую вот райскую  поэмку,  а?  И  при
этом тон серьезнейший... понимаете? Штучка, а?
     Ну  еще  бы  не  понять.  Помню,  я  подумал:  "Такая  у  него нелепая,
асимметричная внешность и такой правильно мыслящий  ум".  И  оттого  он  так
близок  мне  --  настоящему мне (я все же считаю прежнего себя -- настоящим,
все теперешнее -- это, конечно, только болезнь).
     R, очевидно, прочел это у меня на лбу, обнял меня за плечи, захохотал.
     -- Ах вы... Адам! Да, кстати, насчет Евы...
     Он порылся в кармане, вытащил записную книжку, перелистал.
     -- Послезавтра... нет: через два дня -- у О розовый талон  к  вам.  Так
как вы? По-прежнему? Хотите, чтобы она...
     -- Ну да, ясно.
     --  Так  и  скажу. А то сама она, видите ли, стесняется... Такая, я вам
скажу, история! Меня она только так, розово-талонно, а вас... И не  говорит,
что это четвертый влез в наш треугольник. Кто -- кайтесь, греховодник, ну?
     Во мне взвился занавес, и -- шелест шелка, зеленый флакон, губы... И ни
к чему, некстати -- у меня вырвалось (если бы я удержался!):
     --   А  скажите:  вам  когда-нибудь  случалось  пробовать  никотин  или
алкоголь?
     R подобрал губы, поглядел на меня исподлобья. Я совершенно ясно  слышал
его мысли: "Приятель-то ты приятель... А все-таки..." И ответ:
     -- Да как сказать? Собственно -- нет. Но я знал одну женщину...
     -- I, -- закричал я.
     --  Как... вы -- вы тоже с нею? -- налился смехом, захлебнулся и сейчас
брызнет.
     Зеркало у меня висело так, что смотреться в него надо было через  стол:
отсюда, с кресла, я видел только свой лоб и брови.
     И вот я -- настоящий -- увидел в зеркале исковерканную прыгающую прямую
бровей, и я настоящий -- услышал дикий, отвратительный крик:
     -- Что "тоже"? Нет: что такое "тоже"? Нет -- я требую.
     Распяленные  негрские губы. Вытаращенные глаза... Я -- настоящий крепко
схватил за шиворот этого Другого себя -- дикого, лохматого, тяжело дышащего.
Я -- настоящий -- сказал ему, R:
     -- Простите меня,  ради  Благодетеля.  Я  совсем  болен,  не  сплю.  Не
понимаю, что со мной...
     Толстые губы мимолетно усмехнулись:
     -- Да-да-да! Я понимаю -- я понимаю! Мне все это знакомо... разумеется,
теоретически. Прощайте!
     В  дверях  повернулся  черным  мячиком -- назад к столу, бросил на стол
книгу:
     -- Последняя моя... Нарочно принес -- чуть не забыл. Прощайте... -- "п"
брызнуло в меня, укатился...
     Я -- один. Или вернее: наедине с этим, другим "я". Я --  в  кресле,  и,
положив нога на ногу, из какого-то "там" с любопытством гляжу, как я -- я же
-- корчусь на кровати.
     Отчего  --  ну  отчего  целых  три года я и О -- жили так дружески -- и
вдруг теперь одно только слово о той, об... Неужели все это сумасшествие  --
любовь,  ревность  -- не только в идиотских древних книжках? И главное -- я!
Уравнения, формулы, цифры -- и... это -- ничего не понимаю! Ничего... Завтра
же пойду к R и скажу, что -- --
     Неправда: не пойду. И завтра, и послезавтра -- никогда больше не пойду.
Не могу, не хочу его видеть. Конец! Треугольник наш -- развалился.
     Я -- один.  Вечер.  Легкий  туман.  Небо  задернуто  молочно-золотистой
тканью,  если бы знать: что там -- выше? И если бы знать: кто -- я, какой --
я?

Запись 12-я.

     Конспект:

     ОГРАНИЧЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ. АНГЕЛ. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПОЭЗИИ.

     Мне все же кажется -- я выздоровею, я могу выздороветь. Прекрасно спал.
Никаких этих снов или иных болезненных явлений. Завтра придет ко  мне  милая
О,  все  будет  просто,  правильно  и ограничено, как круг. Я не боюсь этого
слова -- "ограниченность": работа высшего, что есть в человеке  --  рассудка
--  сводится именно к непрерывному ограничению бесконечности, к раздроблению
бесконечности на удобные, легко переваримые порции -- дифференциалы. В  этом
именно  божественная красота моей стихии -- математики. И вот понимания этой
самой красоты как раз и не  хватает  той.  Впрочем,  это  так  --  случайная
ассоциация.
     Все  это  -- под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про
себя скандирую колеса -- и стихи (его вчерашняя книга). И  чувствую:  сзади,
через  плечо,  осторожно  перегибается  кто-то  и  заглядывает в развернутую
страницу. Не оборачиваясь, одним  только  уголком  глаза  я  вижу:  розовые,
распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое... он! Не хотелось мешать ему -- и
я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут -- не знаю: когда я входил
в вагон -- его как будто не было.
     Это   незначительное   само   по   себе  происшествие  особенно  хорошо
подействовало на меня, я бы сказал: укрепило. Так приятно чувствовать чей-то
зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от  малейшего  неверного
шага.  Пусть  это  звучит несколько сентиментально, но мне приходит в голову
опять все та же аналогия: ангелы-хранители, о которых мечтали  древние.  Как
много из того, о чем они только мечтали, в нашей жизни материализовалось.
     В  тот  момент,  когда  я  ощутил  ангела-хранителя у себя за спиной, я
наслаждался сонетом, озаглавленным "Счастье".  Думаю  --  не  ошибусь,  если
скажу,  что  это  редкая  по красоте и глубине мысли вещь. Вот первые четыре
строчки:

     Вечно влюбленные дважды два,
     Вечно слитые в страстном четыре,
     Самые жаркие любовники в мире --
     Неотрывающиеся дважды два...

     И дальше все об этом: о мудром, вечном счастье таблицы умножения.
     Всякий подлинный поэт  --  непременно  Колумб.  Америка  и  до  Колумба
существовала  века,  но только Колумб сумел отыскать ее. Таблица умножения и
до R-13 существовала века, но только R-13  сумел  в  девственной  чаще  цифр
найти   новое   Эльдорадо.  В  самом  деле:  есть  ли  где  счастье  мудрее,
безоблачнее, чем в этом чудесном мире. Сталь  --  ржавеет;  древний  Бог  --
создал  древнего,  т.  е. способного ошибаться человека -- и, следовательно,
сам ошибся. Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она  никогда
--  понимаете:  никогда  --  не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по
стройным вечным зако нам таблицы умножения. Ни  колебаний,  ни  заблуждений.
Истина  -- одна, и истинный путь -- один; и эта истина -- дважды два, и этот
истинный путь -- четыре. И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо,
идеально перемноженные двойки -- стали думать о какой-то свободе, т. е. ясно
-- об ошибке? Для меня -- аксиома, что R-13 сумел схватить  самое  основное,
самое...
     Тут я опять почувствовал -- сперва на своем затылке, потом на левом ухе
-- теплое, нежное дуновение ангела-хранителя. Он явно приметил, что книга на
коленях  у  меня  -- уже закрыта и мысли мои -- далеко. Что ж, я хоть сейчас
готов развернуть перед ним  страницы  своего  мозга:  это  такое  спокойное,
отрадное  чувство.  Помню:  я  даже  оглянулся,  я  настойчиво,  просительно
посмотрел ему в глаза, но он не понял -- или не захотел понять --  он  ни  о
чем  меня  не  спросил... Мне остается одно: все рассказывать вам, неведомые
мои читатели (сейчас вы для меня так же дороги, и близки, и  недосягаемы  --
как был он в тот момент).
     Вот  был  мой  путь:  от  части к целому; часть -- R-13, величественное
целое -- наш Институт Государственных Поэтов и Писателей. Я думал: как могло
случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость  их  литературы  и
поэзии.  Огромнейшая  великолепная  сила  художественного слова -- тратилась
совершенно зря. Просто смешно: всякий писал -- о чем ему вздумается. Так  же
смешно  и  нелепо,  как  то,  что море у древних круглые сутки тупо билось о
берег, и заключенные в волнах силлионы килограммометров -- уходили только на
подогревание чувств у влюбленных. Мы из влюбленного шепота  волн  --  добыли
электричество,  из  брызжущего  бешеной  пеной  зверя -- мы сделали домашнее
животное: и точно так же у нас приручена и оседлана  когда-то  дикая  стихия
поэзии.  Теперь  поэзия  --  уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия --
государственная служба, поэзия -- полезность,
     Наши знаменитые "Математические Нонны": без них -- разве могли бы мы  в
школе  так  искренне и нежно полюбить четыре правила арифметики? А "Шипы" --
это классический  образ:  Хранители  --  шипы  на  розе,  охраняющие  нежный
Государственный  Цветок  от  грубых касаний... Чье каменное сердце останется
равнодушным при виде невинных детских  уст,  лепечущих  как  молитву:  "Злой
мальчик  розу хвать рукой. Но шип стальной кольнул иглой, шалун -- ой, ой --
бежит домой" и так далее? А "Ежедневные оды Благодетелю"? Кто, прочитав  их,
не склонится набожно перед самоотверженным трудом этого Нумера из Нумеров? А
жуткие   красные   "Цветы   Судебных  приговоров"?  А  бессмертная  трагедия
"Опоздавший на работу"? А настольная книга "Стансов о половой гигиене"?
     Вся жизнь во всей ее сложности и красоте -- навеки зачеканена в  золоте
слов.
     Наши поэты уже не витают более в эмпиреях: они спустились на землю; они
с нами  в  ногу  идут  под строгий механический марш Музыкального Завода; их
лира -- утренний шорох электрических зубных щеток и  грозный  треск  искр  в
Машине  Благодетеля,  и  величественное  эхо  Гимна  Единому  Государству, и
интимный звон хрустально-сияющей ночной вазы,  и  волнующий  треск  падающих
штор,  и  веселые  голоса  новейшей  поваренной  книги,  и еле слышный шепот
уличных мембран.
     Наши боги -- здесь, с нами -- в Бюро, в кухне, в мастерской, в уборной;
боги стали, как мы: эрго -- мы стали, как  боги.  И  к  вам,  неведомые  мои
планетные   читатели,   к   вам   мы   придем,   чтобы  сделать  вашу  жизнь
божественно-разумной и точной, как наша...

Запись 13-я.

     Конспект:

     ТУМАН. ТЫ. СОВЕРШЕННО НЕЛЕПОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ.

     На заре проснулся -- в глаза мне розовая, крепкая твердь.  Все  хорошо,
кругло. Вечером придет О. Я -- несомненно уже здоров. Улыбнулся, заснул.
     Утренний  звонок  --  встаю  -- и совсем другое: сквозь стекла потолка,
стен, всюду, везде, насквозь -- туман. Сумасшедшие облака, все тяжелее --  и
легче,  и  ближе,  и  уже  нет границ между землею и небом, все летит, тает,
падает,  не  за  что  ухватиться.  Нет  больше   Домов:   стеклянные   стены
распустились  в  тумане,  как  кристаллики  соли  в  воде. Если посмотреть с
тротуара -- темные  фигуры  людей  в  домах  --  как  взвешенные  частицы  в
бредовом,  молочном  растворе  --  повисли  низко,  и  выше, и еще выше -- в
десятом этаже. И все дымится  --  может  быть,  какой-то  неслышно  бушующий
пожар.
     Ровно  в  11.45: я тогда нарочно взглянул на часы -- чтоб ухватиться за
цифры -- чтоб спасли хоть цифры.
     В 11.45, перед тем как идти  на  обычные,  согласно  Часовой  Скрижали,
занятия  физическим  трудом,  я  забежал  к себе в комнату. Вдруг телефонный
звонок, голос -- длинная, медленная игла в сердце:
     --  Ага,  вы  дома?  Очень  рада.  Ждите  меня  на  углу.  Мы  с   вами
отправимся... ну, там увидите куда.
     -- Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу.
     --  Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. До свидания.
Через две минуты...
     Через две минуты я стоял на углу. Нужно же было показать ей,  что  мною
управляет  Единое  Государство,  а не она. "Так, как я вам говорю..." И ведь
уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему...
     Серые, из сырого тумана сотканные юнифы  торопливо  существовали  возле
меня  секунду  и неожиданно растворялись в туман. Я не отрывался от часов, я
был -- острая, дрожащая секундная стрелка. Восемь, десять минут... Без трех,
без двух двенадцать...
     Конечно. На работу -- я уже опоздал. Как я ее ненавижу. Но надо же  мне
было показать...
     На углу в белом тумане -- кровь -- разрез острым ножом -- губы.
     --  Я,  кажется,  задержала  вас. Впрочем, все равно. Теперь вам поздно
уже.
     Как я ее -- == впрочем, да: поздно уж.
     Я молча смотрел на  губы.  Все  женщины  --  губы,  одни  губы.  Чьи-то
розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду
назад  их  не  было,  и  только вот сейчас -- ножом, -- и еще каплет сладкая
кровь.
     Ближе -- прислонилась ко мне плечом -- и мы одно, из нее переливается в
меня -- и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом,  каждым  до
боли  сладким  ударом  сердца.  И  такая  радость  покориться этому "нужно".
Вероятно, куску железа  так  же  радостно  покориться  неизбежному,  точному
закону  -- и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться
-- и потом  стремглав  вниз,  наземь.  И  человеку,  после  агонии,  наконец
вздохнуть последний раз -- и умереть.
     Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:
     -- Туман... Очень.
     -- Ты любишь туман?
     Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу -- вошло в меня
остро, медленно: да, я раб, и это -- тоже нужно, тоже хорошо.
     --  Да,  хорошо...  --  вслух  сказал я себе. И потом ей: -- О ненавижу
туман. Я боюсь тумана.
     --  Значит  --  любишь.  Боишься  --  потому,  что  это  сильнее  тебя,
ненавидишь  --  потому  что боишься, любишь -- потому что не можешь покорить
это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
     Да, это так. И именно потому -- именно потому я...
     Мы шли двое -- одно.  Где-то  далеко  сквозь  туман  чуть  слышно  пело
солнце,  все  наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь
мир -- единая необъятная женщина, и мы --  в  самом  ее  чреве,  мы  еще  не
родились,  мы  радостно  зреем.  И мне ясно, нерушимо ясно: все -- для меня,
солнце, туман, розовое, золотое -- для меня...
     Я не спрашивал, куда мы шли. Все равно: только бы  идти,  идти,  зреть,
наливаться все упруже -- --
     --  Ну  вот... -- I остановилась у дверей. -- Здесь сегодня дежурит как
раз один... Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме.
     Я издали, одними глазами, осторожно сберегая зреющее -- прочел вывеску:
"Медицинское Бюро". Все понял.
     Стеклянная, полная  золотого  тумана,  комната.  Стеклянные  потолки  с
цветными бутылками, банками. Провода. Синеватые искры в трубках.
     И человечек -- тончайший. Он весь как будто вырезан из бумаги, и как бы
он ни  повернулся  --  все  равно  у  него только профиль, остро отточенный:
сверкающее лезвие -- нос, ножницы -- губы.
     Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел,  как  она  говорила,  --  и
чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и
врач сказал:
     --  Так,  так.  Понимаю.  Самая  опасная болезнь -- опаснее я ничего не
знаю... -- засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то,  отдал
листок 1; написал -- отдал мне.
     Это  были  удостоверения,  что мы -- больны, что мы не можем явиться на
работу. Я крал свою работу у Единого Государства, я -- вор, я -- под Машиной
Благодетеля. Но это мне -- далеко, равнодушно, как в книге... Я взял листок,
не колеблясь ни секунды; я -- мои глаза, губы, руки -- я знал: так нужно.
     На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять как тогда  села  за
руль,  подвинула  стартер  н