ого он
станет моим приятелем. Я ничего не ответил, и он переспросил, хочу ли я быть
его  приятелем.  Я сказал,  что  мне безразлично, и он, по-видимому, остался
доволен. Он  достал  кровяную колбасу и  поджарил  ее  на сковороде,  принес
стаканы, тарелки, приборы, накрыл на стол, поставил  две бутылки вина. И все
это молча. Потом  мы сели ужинать. За едой он начал  мне  рассказывать  свое
приключение. Сначала говорил как-то нерешительно, мялся:
     -- Я свел знакомство с  одной  дамой...  ну, попросту говоря,  она  моя
любовница.
     Оказалось, человек,  с которым он  подрался, брат  этой женщины. Синтес
сказал,  что содержал  свою  любовницу. Я ничего не ответил,  но он  тут  же
добавил,  что ему известно, какие слухи ходят о нем в нашем квартале, однако
у него совесть чиста -- он действительно работает кладовщиком.
     -- А история со мной вот какая случилась, -- продолжал он. -- Я заметил
обман.
     Оказывается, он давал любовнице сколько надо на жизнь. Сам платил за ее
комнату и выдавал по двадцать франков в день на еду.
     --  Триста  франков комната,  шестьсот  франков на еду, кой-когда  пара
чулок, в  общем,  тысяча  франков.  И  при  этом мадам  не работала. Но  она
жаловалась,  что  я  мало даю,  моих  денег ей не  хватает. А я ей  говорил:
"Почему ты не  работаешь? Ведь полдня ты можешь работать?  Покупала бы  себе
всякую мелочь, мне бы легче было. Я тебе  купил в этом месяце костюмчик, даю
по двадцать  франков  в день, плачу за  твою комнату, а ты днем,  когда меня
нет, угощаешь своих  подружек, распиваешь с ними кофе. Не жалеешь для них ни
кофе, ни сахару. Я даю тебе денег, я о тебе забочусь,  а  ты  плохо со  мной
поступаешь". Но она работать не желала, только все  жаловалась, что денег ей
не хватает, и вот я заметил обман.
     Раймон рассказал, что однажды он нашел в ее  сумочке лотерейный билет и
любовница не могла объяснить, откуда  у нее  этот  билет. Немного позднее он
еще нашел  ломбардную квитанцию, оказалось, что она заложила два браслета. А
он до тех пор и знать не знал ни о каких браслетах.
     -- Ну, стало быть, я увидел, что тут обман, и бросил ее. Но  сперва как
следует вздул. А  потом  выложил  ей всю правду. Я сказал, что она форменная
шлюха, ей бы только валяться да баловаться. А потом я, мсье  Мерсо, понятно,
сказал  ей:  "Ты  не  видишь,  как людито  завидуют тебе, не  ценишь  своего
счастья. Погоди, ты поймешь, как тебе хорошо жилось со мной".
     Он ее избил до крови. А прежде так не бил.
     -- Я ее поколачивал, но,  можно сказать, из нежных чувств. Она немножко
повизжит, а я  закрою ставни, и все,  бывало, кончалось, как всегда.  Но  на
этот раз дело было серьезное. Да и то, думается, я еще мало ее наказал.
     И тогда он мне объяснил, что именно по этому поводу и хочет попросить у
меня  совета.  Он  остановился  и  прикрутил  фитиль  коптившей  лампы.  Мне
интересно было слушать. Я выпил  около  литра  вина, у меня  горело  лицо  и
стучало в висках. Все свои сигареты я выкурил и уже курил  сигареты Раймона.
По  улице пробегали последние трамваи и уносили с собой  уже затихавшие шумы
предместья. Раймон продолжил  свой рассказ.  Его огорчало то, что он все  не
может забыть свою "мерзавку". Но  он хотел ее наказать. Сперва он думал было
повести ее  в номер гостиницы  и, позвав  полицию  нравов, поднять  скандал,
тогда уж  ее  запишут  как  проститутку. Потом  отказался от этого  плана  и
обратился  к приятелям,  которые были у него среди  блатных. Они  ничего  не
могли придумать.
     -- Ну стоит  ли после этого якшаться с блатными? -- заметил  Раймон. Он
им так и  сказал,  и тогда они  предложили ему подпортить  ей физию. Но  ему
совсем не этого хотелось. И он решил поразмыслить. Сначала, однако, он хотел
попросить  моего  содействия.  Но прежде  чем  обратиться  ко  мне  с  такой
просьбой, он  хотел  узнать, что  я  думаю  об этой истории.  Я ответил, что
ничего не думаю,  но  это  интересно.  Он  спросил, как я считаю, был ли тут
обман; мне действительно казалось, что  обман был. А как,  по-моему, следует
ли  наказать эту женщину и что именно я сделал бы  на его месте? Я  ответил,
что  таких вещей  никогда  заранее  нельзя знать,  но мне  понятно,  что ему
хочется  ее проучить. Я  еще немного  выпил вина.  Раймон закурил сигарету и
открыл мне свой замысел. Ему хотелось написать  ей  письмо, "такое,  чтобы в
нем и шпильки были и нежность -- пусть она пожалеет, зачем все кончилось". А
потом,  когда она  придет к нему, он  с нею ляжет и "как раз под самый конец
плюнет ей в рожу" и  выставит за дверь. Я нашел, что это действительно будет
для нее наказанием. Но Раймон  сказал, что  он,  пожалуй, не сможет сочинить
такое  письмо, и вот решил  попросить меня написать. Я  промолчал;  тогда он
спросил, не затруднит ли меня сделать  это сейчас же, и  я ответил, что нет,
не затруднит.
     Тогда он встал,  выпив предварительно стакан вина. Отодвинул в  сторону
тарелки и остатки простывшей колбасы,  которую мы не  доели. Тщательно вытер
тряпкой клеенку на  столе.  Взял из  ящика ночного  столика листок  бумаги в
клетку,   желтый   конверт,   красненькую  деревянную  ручку  и   квадратную
чернильницу  с  лиловыми чернилами. Когда он сказал мне  имя той женщины,  я
понял, что она арабка. Я написал письмо. Писал наудачу, но  старался угодить
Раймону, так как у меня не было причин обижать его. Написав, я прочел письмо
вслух. Раймон  слушал, покуривая сигарету, и кивал головой. Он попросил меня
еще раз прочесть письмо. Остался вполне доволен.
     -- Я так и думал, что ты знаешь жизнь.
     Сначала я не обратил внимания, что он уже говорит  мне  "ты". Заметил и
поразился только, когда он сказал:
     -- Ну, теперь ты мне настоящий приятель.
     Он повторил эти слова, и я сказал: "Да". Мне ведь безразлично a{kn, что
я стал его приятелем, а ему, по-видимому, очень  этого хотелось.  Он заклеил
конверт,  и  мы допили вино.  Потом мы  некоторое время курили,  но  уже  не
разговаривали.  На  улице стояла тишина,  слышно было,  как  прошуршали шины
проехавшего автомобиля. Я  сказал: "Уже поздно". Раймон согласился со мной и
добавил: "Быстро время проходит" -- в известном смысле замечание верное. Мне
хотелось  спать,  но  трудно  было подняться  и  уйти. Вероятно, у  меня был
усталый вид,  так  как Раймон сказал мне: "Не  надо раскисать". Я сначала не
понял. Тогда он  добавил, что, как  он слышал, у  меня умерла мать, но  ведь
рано или поздно это должно было случиться. Я тоже так считал.
     Я  встал,  Раймон  очень крепко пожал мне  руку и сказал, что настоящие
мужчины всегда поймут друг друга. Выйдя от него, я затворил за собой дверь и
постоял  в  темноте  на  площадке.  В доме все было спокойно,  из  глубокого
подвала тянуло на лестницу сыростью и чем-то затхлым. Я слышал только, как у
меня пульсирует кровь в жилах и звенит в ушах. Я не двигался. Но  в  комнате
старика Саламано глухо заскулила собака.


        "IV"

     Всю  неделю  я  хорошо  работал;  приходил  Раймон,  сказал, что послал
письмо.  Два раза  я был с Эмманюэлем в кино.  Он не всегда понимает то, что
показывают на  экране. Приходится  ему  объяснять. Вчера,  в субботу, пришла
Мари, как мы с ней условились. Меня очень тянуло к ней. На ней было красивое
платье, в красную и белую полоску,  и кожаные сандалии. Платье обтягивало ее
упругие груди,  она  загорела,  и лицо у  нее было очень свежее.  Мы сели  в
автобус и поехали за несколько километров от Алжира -- туда, где были скалы,
а за  ними песчаный пляж,  окаймленный  со  стороны суши тростником. Шел уже
пятый  час  дня,  солнце пекло не так сильно, но вода  была теплая, к берегу
лениво подкатывали длинные  низкие волны.  Мари научила меня забавной  игре:
нужно было набрать с  гребня волны полный рот пены, лечь на спину и фонтаном
выбрасывать ее  в небо.  Пена пушистым  кружевом рассеивалась в воздухе  или
падала  на  лицо  теплым дождиком.  Но  она  была  горько-соленая,  и  через
некоторое время у меня стало жечь во рту. Подплыла Мари, прижалась ко мне и,
поцеловав меня в губы, провела по ним языком. Мы долго качались на волнах.
     Потом мы вышли и оделись;  Мари смотрела на меня  блестящими глазами. Я
поцеловал ее. И с этой минуты  мы больше не говорили. Я обнял ее, и мы пошли
быстрым  шагом к автобусу,  торопясь  поскорее добраться до  моей комнаты  и
броситься на  постель. Я оставил окно открытым,  и было приятно чувствовать,
как ночная прохлада пробегает по телу.
     Утром Мари осталась у  меня, и я сказал ей, что мы позавтракаем вместе.
Я сбегал,  купил мяса; когда возвращался домой, из комнаты Раймона доносился
женский  голос.  Немного  погодя  Саламано стал бранить  свою собаку,  и  мы
слышали, как он  шаркает подошвами,  а собака стучит  когтями по  деревянным
ступенькам лестницы;  потом старик крикнул: "Сволочь! Падаль!", и  они вышли
на улицу. Я рассказал Мари про чудачества старика, и  она смеялась.  На  ней
была моя  пижама с засученными рукавами. Когда Мари засмеялась,  я  опять ее
захотел. Потом она спросила, люблю ли я ее. Я ответил, что слова значения не
имеют,  но, кажется, любви  к  ней у меня нет. Она  загрустила.  Но когда мы
стали готовить завтрак, она по поводу какого-то пустяка  засмеялась, да  так
задорно, что я стал ее veknb`r|.  И в эту минуту  в комнате Раймона началась
шумная ссора.
     Сначала слышался пронзительный женский голос, а потом Раймон закричал:
     -- Ты  меня  обманывала, ты  меня обманывала!  Я  тебя  научу, как меня
обманывать!
     Послышались  глухие  удары,  и  женщина  завыла,  да  так  страшно, что
немедленно на  площадку сбежались  люди. Мы  с Мари тоже  вышли. Женщина все
вопила, а  Раймон бил ее.  Мари сказала, что  это  ужасно, я  ничего  ей  не
ответил. Она попросила сходить за полицейским,  но  я сказал,  что не  люблю
полиции. Однако жилец с третьего этажа, водопроводчик, привел  полицейского.
Тот  постучался,  и за  дверью все стихло.  Полицейский  постучал сильнее, и
тогда женщина заплакала, а Раймон отворил дверь. У него был слащавый вид, во
рту сигарета. Женщина бросилась к двери и заявила  полицейскому,  что Раймон
избил ее.
     -- Как твоя фамилия? -- спросил у него полицейский. Раймон ответил.
     --  Вынь  цигарку  изо  рта. Не  знаешь,  с  кем  говоришь?  --  сказал
полицейский.
     Раймон  замялся, поглядел на меня и затянулся сигаретой. Полицейский со
всего  размаха  влепил  ему оплеуху. Сигарета отлетела  на  несколько шагов.
Раймон  переменился в лице, но  ничего  не  сказал, только спросил смиренным
голосом, можно ли ему подобрать свой окурок. Полицейский сказал:
     --  Подобрать  можно.  -- И  добавил: --  Но  в следующий раз ты будешь
помнить, что полицейский не шут гороховый.
     А тем временем женщина все плакала и твердила:
     -- Он меня избил. Это кот.
     -- Господин  полицейский, -- спросил Раймон, --  разве  закон дозволяет
называть мужчину котом?
     Но полицейский  велел  ему  заткнуть глотку. Тогда Раймон повернулся  к
женщине и сказал:
     -- Погоди, деточка, мы еще встретимся.
     Полицейский  велел  ему  замолчать,  пусть женщина  уйдет,  а он  пусть
останется в своей комнате и ждет, когда  его вызовут в  участок. Он добавил,
что Раймону должно быть совестно: вон как он напился, даже весь дрожит.
     И тут Раймон объяснил ему:
     -- Я  не пьяный, господин полицейский. Только  я ведь перед  вами стою,
вот меня и берет дрожь. Поневоле задрожишь.
     Он затворил дверь, и все разошлись. Мы с  Мари  закончили свою стряпню.
Но у Мари пропал аппетит, я почти все съел один. В час дня она ушла, а я еще
немного поспал.
     Часа в три ко мне постучались. Вошел Раймон.  Мне не хотелось вставать.
Раймон присел на край  кровати. И сначала он  ни слова не промолвил. Тогда я
спросил, как все  это  случилось.  Он  рассказал,  что  все сделал  так, как
задумал, но она дала ему пощечину, и тогда он отлупил ее. Остальное я видел.
Я сказал, что, по-моему, обманщица теперь наказана и он должен быть доволен.
Он согласился со мной и заметил, что как бы полицейский ни важничал, а девка
все равно свое получила. Он добавил,  что хорошо знает полицейских и умеет с
ними  обращаться.  И  тут  он  спросил,  ждал  ли  я,  что   он  даст  сдачи
полицейскому.  Я  ответил,  что ровно  ничего  не ждал и к тому же  не люблю
полиции.  У Раймона  сделался очень довольный вид.  Он спросил, не хочу ли я
прогуляться с  ним.  Я поднялся  с  постели  и  стал  причесываться.  Раймон
попросил меня выступить свидетелем. Мне это  было безразлично, но я не знал,
что мне  полагалось сказать. По мнению Раймона, достаточно было заявить, что
эта женщина обманывала его. Я согласился выступить свидетелем в его пользу.
     Мы пошли в кафе, и  Раймон  угостил  меня коньяком.  Потом он предложил
сыграть партию на бильярде, и я едва не проиграл. Затем он стал звать меня и
бордель, но я отказался, потому  что не люблю таких заведений. Мы потихоньку
вернулись  домой, и  Раймон сказал мне, как он рад, что проучил любовницу. Я
находил, что  он  очень  хорошо  ко мне относится,  и считал, что мы  славно
провели вечер.
     У  подъезда  я  еще  издали  увидел старика  Саламано. Он казался очень
взволнованным. Когда  мы подошли, я  заметил, что  при  нем  нет собаки.  Он
озирался, поворачивался во все  стороны,  заглядывал в темный  наш  подъезд,
бормотал  что-то  бессвязное  и  снова  оглядывал  улицу  своими  маленькими
красными  глазками. Раймон  спросил  у  него,  что  случилось,  он  не сразу
ответил,  только  глухо  пробормотал:  "Сволочь!  Падаль!"  --  и  продолжал
суетиться. Я спросил, где его собака. Он сердито буркнул: "Убежала". И вдруг
разразился потоком слов:
     -- Я, как всегда, повел ее на Маневренное  поле. Там было много народу,
около  ярмарочных балаганов.  Я остановился посмотреть на Короля  побегов. А
когда хотел пойти  дальше, ее уж не было. Давно следовало  купить ей ошейник
потуже. Но ведь я никогда не думал, что эта дрянь вздумает убежать.
     Раймон сказал,  что, может, собака заблудилась и скоро  прибежит домой.
Он  привел примеры: иногда собаки пробегали  десятки километров, чтобы найти
своих хозяев. Но, несмотря на эти рассказы, старик волновался все больше.
     -- Да ведь ее заберут собачники! Вы понимаете? Если б ее ктонибудь себе
взял. Но  это же невозможно, кто такую  возьмет?  Она  всем  противна, у нее
болячки. Ее собачники заберут.
     Тогда  я сказал,  что пусть он  идет на  живодерню  и ему  там  отдадут
собаку, только придется заплатить штраф. Он спросил, большой ли  штраф. Я не
знал. Тогда он разозлился:
     -- Платить за эту пакость? Ну уж нет, пусть она подыхает! -- И принялся
ее ругать.  Раймон засмеялся  и  вошел  в подъезд.  Вслед за ним поднялся по
лестнице и я. На площадке нашего  этажа мы расстались. Вскоре я услышал шаги
старика Саламано. Он  постучался  ко мне. Я отворил, он  стоял у двери и все
извинялся: "Извините за беспокойство. Извините, пожалуйста". Я пригласил его
в комнату,  но он не  зашел. Стоял, глядя  на носки своих башмаков, и руки у
него дрожали, морщинистые, в цыпках. Не поднимая головы, он спросил:
     -- Они не отберут ее у меня, мсье Мерсо? Отдадут ее мне?  Как же  я без
нее буду?
     Я ответил, что  на живодерне  держат собак три дня, чтобы хозяева могли
их затребовать,  а уж  после этого срока делают с ними,  что хотят. Он молча
поглядел  на  меня. Потом сказал:  "Покойной  ночи". Он заперся у себя, и  я
слышал, как  он  ходит  по  комнате. Потом  заскрипела  кровать.  По  тихим,
коротким всхлипываниям, раздававшимся за  перегородкой,  я понял, что старик
плачет. Не знаю почему,  но  я вспомнил о маме. Однако  утром надо было рано
вставать. Есть мне не хотелось, и я лег спать без ужина.


        "V"

     Раймон позвонил мне в контору. Сказал, что один его приятель,  которому
он рассказывал обо мне, приглашает меня к  себе на воскресенье:  у него есть
хижинка под Алжиром. Я ответил,  что с  удовольствием  бы поехал, но  обещал
своей  девушке  провести  воскресенье  с  ней.  Раймон  сразу  ответил,  что
приглашается  также и девушка.  Жена его приятеля будет рада, если соберется
не только мужская компания.
     Я уже хотел было повесить трубку, потому что патрон не любит, когда нам
звонят знакомые, но Раймон попросил подождать и сказал, что он, конечно, мог
бы передать  мне приглашение вечером, но ему хотелось кое-что сообщить -- за
ним весь день ходили по пятам  несколько арабов,  и  среди  них был брат его
бывшей любовницы.
     -- Если ты нынче вечером увидишь их около дома, предупреди меня.
     Я сказал:
     -- Непременно.
     Немного погодя  патрон  вызвал  меня к себе, и  я подумал,  что  получу
нагоняй:  поменьше  говорите  по  телефону,  побольше работайте.  Оказалось,
совсем не то. Он заявил, что  хочет  поговорить со мной об одном деле.  Пока
еще нет  ничего определенного, все в проекте.  Он  хотел  только кое  о  чем
спросить  у меня. Он намеревается  открыть  в Париже контору,  чтобы там, на
месте, вести переговоры и заключать сделки с крупными компаниями. И он хотел
узнать, не соглашусь ли я поехать туда. Это позволило  бы мне жить в Париже,
а часть года разъезжать.
     -- Вы молоды, и, по-моему, такая жизнь должна вам правиться.
     Я ответил:
     -- Да, но мне, в сущности, все равно.
     Тогда он  спросил,  неужели мне не интересно  переменить образ жизни. Я
ответил,  что жизнь все  равно не переменишь. Как ни  живи, все одинаково, и
мне в Алжире совсем  не плохо. Он нахмурился  и сказал, что я всегда отвечаю
уклончиво, что у меня нет честолюбия, а для деловых людей это вредная черта.
Я вернулся к себе и сел за работу. Конечно, лучше было бы не раздражать его,
но я не видел  оснований  менять спою жизнь.  Поразмыслить хорошенько, так я
вовсе  не какой-нибудь  несчастный.  В студенческие годы  у меня было  много
честолюбивых мечтаний. А когда пришлось  бросить учение, я быстро понял, что
все это не имеет никакого смысла.
     Вечером за мной зашла Мари. Она спросила, думаю ли я жениться на ней. Я
ответил, что мне все равно, но если ей хочется, то можно и пожениться. Тогда
она осведомилась, люблю ли я ее. Я ответил  точно так  же, как уже сказал ей
один раз, что это никакого значения не имеет, но, вероятно, я не люблю ее.
     -- Тогда зачем же тебе жениться на мне? -- спросила она.
     Я повторил,  что это  значения не  имеет и, если  она хочет,  мы  можем
пожениться. Кстати  сказать, это  она приставала,  а  я только отвечал.  Она
изрекла,  что брак --  дело серьезное. Я  ответил:  "Нет".  Она  умолкла  на
минутку и пристально посмотрела на меня. Потом опять заговорила. Она  только
хотела знать,  согласился  бы я жениться, если б это предлагала какая-нибудь
другая женщина, с  которой я был бы  так же  близок, как  с  ней. Я ответил:
"Разумеется". Тогда  Мари задала сама себе вопрос, любит ли она меня? Откуда
же  я  мог  это   знать?  Опять  настало  короткое  молчание,  а  потом  она
пролепетала, что я очень странный человек, но, должно быть, за  это она меня
и  любит,  однако,  может  быть, именно  поэтому  я  когда-нибудь  стану  ей
противен. Я молчал, так как ничего  не  мог бы добавить,  и тогда  она взяла
меня под руку и заявила, что хочет выйти за  меня замуж. Я ответил,  что  мы
поженимся, как  только  она  того  пожелает.  Я  рассказал ей  о предложении
патрона, и Мари заметила, что с удовольствием посмотрела бы Париж. Я сообщил
ей, что жил там некоторое время, и она спросила, какой он.
     Я сказал:
     -- Грязный.  Много  голубей,  много задних  дворов.  Все  люди  какието
бледные.
     Потом мы  отправились  в город  и  долго  бродили  по  главным  улицам.
Попадалось много красивых женщин, и я спросил Мари, заметила ли она это. Она
сказала, что да, заметила и что она понимает меня. После этого мы замолчали.
Но все же мне хотелось, чтобы она осталась со мной,  и я предложил пообедать
вместе у Селеста. Она ответила, что была бы ра