арестантоварабов, так же
как их  родственники, пришедшие  на  свидание, сидели  на корточках.  Они не
кричали. Наоборот, говорили  вполголоса и все же,  несмотря на  шум, слышали
друг друга. Глухой рокот их разговоров, раздававшийся низко, у  самого пола,
звучал,  как непрерывная басовая нота в общем хоре  голосов, перекликавшихся
над их головами. Все это  я заметил очень быстро, пока шел к тому месту, где
была Мари. Она плотно прижалась к решетке и  улыбалась мне  изо  всех сил. Я
нашел, что она очень красива, но не сумел сказать ей это.
     -- Ну как? -- сказала она очень громко. -- Ну как?
     -- Как видишь!
     -- Ты здоров? У тебя есть все, что тебе нужно?
     -- Да, все.
     Мы  замолчали.  Мари по-прежнему  улыбалась.  Толстуха кричала  во весь
голос моему  соседу,  вероятно,  своему  мужу,  высокому белокурому  парню с
открытым взглядом. Они продолжали разговор, начатый до меня.
     -- Жанна не захотела его взять! -- орала она.
     -- Так, так, -- отзывался парень.
     -- Я ей  сказала, что ты опять  возьмешь его к себе, когда выйдешь,  но
она не захотела его взять.
     Мари тоже перешла на крик, сообщая, что Раймон передает мне привет, а я
ответил: "Спасибо". Но сосед заглушил мой голос.
     -- Хорошо ли он себя чувствует?
     Его жена засмеялась и ответила:
     -- Превосходно, в полном здравии!
     Мой сосед слева, невысокий молодой парень с изящными руками,  ничего не
говорил. Я заметил,  что он  стоит  напротив  маленькой старушки  и оба  они
пристально смотрят друг на  друга.  Но мне  некогда было  наблюдать за ними,
потому что Мари крикнула, чтобы я не терял  надежды. Я ответил: "Да". В  это
время  я  смотрел  на  нее  и  мне хотелось сжать ее  обнаженные  плечи. Мне
хотелось почувствовать ее атласную кожу, и я не очень хорошо знал, могу ли я
надеяться на что-нибудь, кроме этого. Но  Мари, несомненно, хотела  сказать,
что могу, так как все время  улыбалась. Я видел лишь ее блестящие белые зубы
и складочки в уголках глаз. Она крикнула:
     -- Ты выйдешь отсюда, и мы поженимся!
     Я ответил:
     -- Ты думаешь? -- Но лишь для того, чтобы сказать что-нибудь.
     Тогда она заговорила очень быстро и по-прежнему очень громко, что меня,
конечно, оправдают и  мы еще будем вместе купаться в море. А другая женщина,
рядом  с  нею, вопила, что оставила корзинку  с передачей  в  канцелярии,  и
перечисляла все, что принесла. Надо  проверить, ведь передача дорого стоила.
Другой  мой сосед и его мать все смотрели друг на друга. А  снизу все так же
поднимался  рокот арабской  речи. Солнечный свет как будто вздувался парусом
за стеклами широкого окна.
     Мне стало нехорошо, и  я рад был бы уйти. От шума разболелась голова. И
все  же не хотелось расставаться с Мари. Не  знаю,  сколько времени  прошло.
Мари  что-то говорила  о  своей работе  и непрестанно  улыбалась.  В воздухе
сталкивались бормотание, крики, разговоры.  Был только  один островок тишины
-- как раз рядом со мной: невысокий юноша и старушка, молча смотревшие  друг
на  друга.  Постепенно, одного  за  другим, увели  арабов.  Как  только ушел
первый,  все утихли. Маленькая старушка приникла к решетке, и в  эту  минуту
надзиратель  подал знак  ее сыну. Тот  сказал: "До  свидания,  мама", а она,
просунув руку между железных прутьев, долго и медленно махала ею.
     Она ушла, а на ее место  встал мужчина  с шапкой в руке.  К нему вывели
арестанта, и у  них начался оживленный разговор, но вполголоса, потому что в
комнате стало  тихо. Пришли за моим соседом справа, и его жена крикнула  все
так же громко, словно не заметила, что уже не нужно кричать:
     -- Береги себя и будь осторожнее!
     Потом пришла  моя очередь. Мари  показала  руками, что обнимает меня. В
дверях я обернулся. Она стояла неподвижно, прижавшись лицом к решетке, и все
та же судорожная улыбка растягивала ее губы.
     Немного погодя  она написала мне.  С этого дня и началось то, о чем мне
не  хотелось бы  никогда  вспоминать.  Конечно,  не надо  преувеличивать:  я
пережил это легче, чем многие другие. В начале заключения самым тяжелым было
то, что  в мыслях я все еще  был на  воле. Мне, например,  хотелось быть  на
пляже и спускаться к морю. Я представлял себе, как плещутся волны у моих ног
и  как  я  вхожу в воду  и какое чувство  освобождения испытываю, и вдруг  я
чувствовал, как  тесно  мне в  стенах тюремной  камеры.  Так  шло  несколько
месяцев. Но  потом у  меня были лишь мысли,  обычные для арестанта.  Я  ждал
ежедневной прогулки во дворе, ждал, когда  придет адвокат. Я очень хорошо ко
всему  приспособился.  Мне  часто приходила  тогда мысль, что, если  бы меня
заставили  жить  в дупле  засохшего дерева  и  было бы  у  меня только  одно
занятие: смотреть на цвет неба над моей головой, я мало-помалу привык бы и к
этому. Поджидал бы полет птиц или встречу облаков так же, как тут, в тюрьме,
я ждал  забавных  галстуков моего  адвоката  и  так же, как в  прежнем мире,
терпеливо  ждал  субботы, чтобы  сжимать  в  объятиях  Мари.  А  ведь,  если
поразмыслить хорошенько,  меня не  заточили  в дупло  засохшего дерева. Были
люди и несчастнее меня. Кстати сказать, эту  мысль часто  высказывала мама и
говорила, что в конце концов можно привыкнуть ко всему.
     Впрочем, обычно я  не заходил так далеко в  своих рассуждениях.  Трудно
было в  первые  месяцы.  Но  именно  усилие, которое пришлось мне делать над
собою, и помогло их пережить. Меня, например, томило влечение к женщине. Это
естественно в  молодости. Я  никогда не думал именно о  Мари. Но  я  столько
думал о женщине, о женщинах, о всех женщинах, которыми я обладал, о том, как
и когда сближался с ними, что камера была полна женских лиц и я не знал куда
deb`r|q.  В  известном смысле  это лишало  меня  душевного  равновесия. Но и
помогало убивать время. Я почему-то завоевал симпатии тюремного надзирателя,
сопровождавшего раздатчика, который  приносил  для арестантов пищу из кухни.
Он-то и заговорил со мной о женщинах. Сказал,  что  заключенные больше всего
жалуются на  это.  Я  заметил, что  я испытываю то  же самое  и считаю такое
лишение несправедливым.
     -- Но для того вас и сажают в тюрьму.
     -- То есть как это?
     -- Ведь свобода -- это женщины. А вас лишают свободы.
     Мне никогда не приходила такая мысль. Я согласился с ним.
     -- Да, правда, -- сказал я. -- Иначе какое же это было бы наказание?
     -- Вот-вот. Вы,  я вижу, человек понятливый. Не то, что  другие.  Но  в
конце концов, они сами облегчают себя.
     И после этих слов надзиратель ушел.
     Мучился я еще из-за сигарет. Когда я поступил в тюрьму, у меня отобрали
пояс, шнурки от ботинок, галстук и  все, что было в карманах,  в том числе и
сигареты.  Когда  меня  привели  в камеру,  я  попросил,  чтобы  мне  отдали
сигареты. Мне ответили, что это запрещено. В первые дни было  очень  трудно.
Пожалуй, без курева  было тяжелее всего.  Я  сосал щепки, которые отрывал от
топчана. Целые дни ходил по камере, и меня тошнило. Я не понимал, почему нам
не дозволяется курить,  ведь  от этого никому зла не будет. Позднее я понял,
что это тоже делается в наказание. Но к тому времени я уже отвык от курения,
и это не было для меня карой.
     Да,  пришлось перенести некоторые неприятности, но  я не был  очень  уж
несчастным. Важнее всего, скажу еще раз, было убить время. Но с тех пор, как
я  научился вспоминать, я уже не  скучал. Иногда я  вспоминал  свою спальню:
воображал,  как выхожу  из  одного угла и,  пройдя  по комнате,  возвращаюсь
обратно; я перебирал в уме все, что встретил на своем пути. Вначале я быстро
справлялся с  этим.  Но  с  каждым разом  путешествие  занимало  все  больше
времени.  Я  вспоминал  не  только шкаф,  стол  пли полочку,  но  все  вещи,
находившиеся там,  и каждую вещь рисовал себе  во всех подробностях:  цвет и
материал,  узор инкрустации, трещинку, выщербленный  край. Всячески старался
не  потерять  нить своей инвентаризации, не забыть ни одного предмета. Через
несколько  недель я уже мог часами описывать все, что было в  моей  спальне.
Чем  больше я думал  над  этим,  тем  больше  позабытых  или находившихся  в
пренебрежении  вещей всплывало в моей  памяти. И тогда я понял, что человек,
проживший на свете хотя бы один день, мог бы без труда провести в тюрьме сто
лет. У него хватило бы  воспоминаний для того, чтобы не скучать. В известном
смысле это было благодетельно.
     На помощь приходил также  сон. Вначале я  плохо  спал по ночам, а  днем
совсем не ложился. Но постепенно я стал лучше  спать ночью и мог спать днем.
Признаться, в  последние месяцы я спал по шестнадцати, по восемнадцати часов
в сутки.  Значит, оставалось еще как-то убивать время в течение шести часов,
но  этому  помогали   арестантские  трапезы,   удовлетворение   естественных
потребностей и история одного чеха.
     Под тюфяком, положенным на топчан, я нашел прилепившийся к нему обрывок
старой газеты, пожелтевший и прозрачный  клочок. Там напечатан был случай из
уголовной хроники; начала заметки не было, но, по-видимому, дело происходило
в  Чехословакии.  Некий  чех  уехал  из  своей деревни,  надеясь нажить себе
состояние. Он действительно стал  богатым и через двадцать пять лет вернулся
на родину с  женой и ребенком. Его мать и сестра содержали  b родной деревне
гостиницу. Желая сделать  им приятный  сюрприз, он, оставив жену и ребенка в
другой гостинице, явился к матери. Она не узнала сына. Шутки ради он вздумал
спять номер. Он показал свои  деньги. Ночью мать и сестра убили его молотком
и,  ограбив,  бросили  тело  в реку.  Утром пришла жена  и, ничего не  зная,
открыла, кто у них остановился. Мать повесилась, сестра бросилась в колодец.
Эту историю я перечитывал тысячи раз. С одной стороны, она  была невероятна.
С другой -- естественна. Во всяком случае, я считал, что этот чех в какой-то
степени получил по заслугам: зачем было ломать комедию?
     Долгие  часы сна, воспоминания, чтения  газетной  заметки,  чередование
света и мрака  --  так время и шло. Я слышал, что  в  конце концов в  тюрьме
теряется понятие о времени. Но я не очень-то понимал, что это значит. Я ведь
не  представлял себе,  какими длинными и вместе с тем  короткими  могут быть
дни. Тянется-тянется день, и не  заметишь, как он сливается с другим днем. И
названия их теряются. "Вчера" и "завтра" -- только эти слова  имели для меня
смысл.
     Однажды  сторож  сказал мне,  что я сижу  в тюрьме  уже пять месяцев, я
поверил, но осознать  этого не мог. Для меня тянется все один и тот же день,
хлынувший в мою камеру и заставлявший меня делать одно и то же. Когда сторож
ушел,  я  посмотрел  на  себя  в  донышко  своего  жестяного  котелка.   Мне
показалось, что  мое  отражение  оставалось серьезным, даже  когда я пытался
улыбнуться ему. Я покачал котелок перед собой. Улыбнулся, лицо мое сохраняло
суровое и грустное  выражение. День был на  исходе, наступал  час, о котором
мне  не  хочется говорить, -- час  безымянный, когда из всех  этажей  тюрьмы
поднимался вечерний  шум и вслед за ним -- тишина. Я  подошел ближе к высоко
прорезанному окошечку и при последних отблесках света  еще  раз посмотрел на
свое отражение. Оно  попрежнему казалось серьезным, оно, несомненно, таким и
было в эту минуту. Как раз тут я  впервые за несколько  месяцев ясно услышал
свой голос. Я узнал  в нем тот самый голос, который уже много дней  звучал в
моих ушах, и понял, что все это время я вслух разговаривал сам с  собой. Мне
вспомнилось вдруг то, что сказала медицинская сестра на похоронах мамы. Нет,
выхода не было, и  никто  не  может  себе представить, что такое  сумерки  в
тюрьме.


        "III"

     В сущности, первое лето  очень быстро сменилось  вторым. Я знал, что  с
наступлением знойных дней произойдет что-то новое. Мое дело назначено было к
слушанию в последней сессии  суда присяжных, а она заканчивалась в последних
числах июня. Судебное разбирательство открылось в самый разгар лета, когда в
небе сверкало солнце. Адвокат заверил  меня, что процесс займет два-три дня,
не больше.
     -- Ведь суд будет торопиться, -- добавил  он, -- так как  ваше дело  не
самое  важное  на  этой  сессии.  Сразу  же  после  него  будет  разбираться
отцеубийство.
     За мной пришли в половине восьмого утра и в тюремной машине доставили в
здание суда. Два  жандарма ввели  меня в маленькую томную комнату, где пахло
затхлостью. Мы ждали, сидя около двери, за которой слышались голоса, оклики,
стук  передвигаемых  стульев, шумная возня, напоминавшая  мне празднества  в
нашем предместье, когда после концерта зал приготовляют для танцев. Жандармы
сказали, что надо ждать, когда соберутся судьи, и один жандарм opedknfhk мне
сигарету, от которой я отказался. Немного погодя он спросил меня:
     -- Ну как, страшно?
     Я ответил, что нет. Даже в некотором роде  интересно; ведь я никогда не
бывал на судебных процессах -- не случалось.
     -- Да, -- заметил второй жандарм, -- но в конце концов это надоедает.
     Вскоре  в  комнате задребезжал звонок. Тогда с  меня  сняли  наручники.
Отперли дверь и ввели меня в загородку для подсудимых. Зал был набит битком.
Несмотря на опущенные шторы, солнце кое-где пробивалось, и от жары уже стало
трудно дышать. Окна не отворяли. Я сел, по бокам у меня встали жандармы, мои
конвоиры. И в эту минуту я заметил  перед собою ряд незнакомых лиц. Все  они
смотрели на меня: я  понял, что это присяжные.  Но не могу  сказать, чем они
отличались друг от друга. У  меня  было такое впечатление, будто передо мною
сидят  на   скамье  пассажиры   трамвая   и   все  эти  безвестные  люди   с
недоброжелательным любопытством приглядываются  к вошедшему, чтобы подметить
в нем какие-нибудь странности. Хорошо знаю, что это была дурацкая мысль: тут
обсуждали не какие-нибудь  странности,  а преступления. Впрочем,  разница не
так уж велика. Однако мысль эта действительно мне явилась.
     У меня еще и голова немного кружилась  в этом душном запертом зале, где
набилось столько пароду. Я посмотрел на публику и не мог различить ни одного
лица.  Кажется, я  сначала  не понял, что все  эти  люди пришли поглядеть на
меня. Обычно  моя  особа  никого  не  интересовала. С  некоторым трудом  мне
удалось попять, что вся эта суматоха из-за меня. Я сказал жандарму: "Сколько
народу-то!"  Он ответил, что всему  причиной газетчики, и указал  на  группу
людей, стеснившихся у стола ниже трибуны  присяжных. Он сказал: "Вон они". Я
спросил: "Кто?", и он повторил: "Газетчики". Оказалось, он знаком с одним из
журналистов,  и  тот, увидев  его, направился к нам.  Это был человек  уже в
летах, приятной  внешность, хотя лицо его подергивалось от нервного тика. Он
горячо пожал руку жандарму. И тогда я заметил, что все в  зале отыскивали  и
окликали  знакомых,  вели  разговоры,  словно в клубе,  где  приятно  бывает
встретиться с людьми  своего круга.  Отчасти этим и объяснялось  возникшее у
меня странное впечатление, будто я тут лишний, как  непрошеный гость. Однако
журналист, улыбаясь, заговорил со  мной. Он выразил надежду, что все пройдет
хорошо для меня. Я поблагодарил его, и он добавил:
     -- Мы, знаете ли,  немного раздули ваше дело. Лето -- мертвый сезон для
судебной  хроники.  Только  вот  ваша  история да отцеубийство  представляют
некоторый интерес.
     Затем  он  мне  указал в  той  группе,  из  которой пришел,  низенького
человечка,  похожего  на разжиревшего хорька  и очень  заметного по огромным
очкам в черной оправе.  Он  мне  сказал,  что это  специальный корреспондент
большой парижской газеты.
     -- Правда,  он  приехал  не ради  вас. Ему поручено написать о процессе
отцеубийцы, но заодно его попросили сообщить по телеграфу и о вашем деле.
     Я опять чуть  было его не поблагодарил.  Но подумал,  что  это  было бы
смешно. Он приветливо помахал мне  рукой, и мы  расстались.  Потом ждали еще
несколько минут.
     Появился мой адвокат, уже в мантии,  окруженный своими  собратьями.  Он
направился к журналистам, обменялся с ними рукопожатием.  Они перекидывались
шутками, смеялись, вели себя очень непринужденно  до тех пор, пока в зале не
зазвенел звонок. Все сели на свои места.  Мой адвокат подошел ко мне,  пожал
мне  руку и дал совет отвечать  очень коротко на вопросы, которые  мне будут
g`d`b`r|, ничего не говорить по своему почину и во всем положиться на него.
     Слева  от  меня  раздался  шум  отодвигаемого  стула,  и  я увидел  там
высокого,  худого  человека в красной мантии и в старомодном  пенсне, в  эту
минуту он  садился,  аккуратно  оправляя  свое  судейское одеяние.  Это  был
прокурор. Судебный пристав  возвестил:  "Суд идет!" И в  эту минуту зарычали
два  больших вентилятора.  Вошли  трое  судей -- двое  в  черном,  третий  в
красном, --  с папками под мышкой,  и быстрым шагом  направились к  трибуне,
возвышавшейся над залом. Все трое сели в кресла, человек в красной мантии --
посередине; он  снял свою четырехугольную шапочку, положил ее на  стол перед
собой,  вытер  носовым  платком маленькую  лысую  голову и  объявил судебное
заседание открытым.
     Журналисты уже держали автоматические ручки наготове. У всех у них  вид
был равнодушный и несколько насмешливый. Однако  один  из них,  много моложе
других, в  сером костюме и синем галстуке, не взял в руки перо и все смотрел
на меня. Я заметил, что у него немного  асимметричное лицо, но меня поразили
его  глаза, очень светлые  глаза,  пристально  смотревшие на меня с каким-то
неизъяснимым выражением.  У меня возникло странное чувство, будто  это я сам
смотрю  на  себя.  Может быть, из-за этого, а  также  из-за  моего  незнания
судебных порядков  и правил  я не очень хорошо  понял  то, что было вначале:
жеребьевка присяжных, вопросы председателя суда к адвокату, к прокурору и  к
присяжным  (каждый раз  все присяжные  одновременно  поворачивали  головы  к
председателю  суда), быстро зачитанное обвинительное  заключение, в  котором
указывались знакомые мне названия местностей, имена и фамилии, новые вопросы
моему адвокату.
     Но  вот  председатель   сказал,  что  суд  сейчас  приступит  к  опросу
свидетелей. Судебный пристав  зачитал список фамилий,  и  они привлекли  мое
внимание. В рядах публики, до сих пор остававшейся  для  меня безликой, один
за  другим поднялись  со  скамей, а затем вышли в маленькую  боковую  дверцу
директор и сторож богадельни, старик Томас Перес, Раймон, Массон, Саламано и
Мари. Она тревожно посмотрела на меня и сделала мне знак. Я удивился, что не
заметил их всех  раньше; вдруг встал  вызванный последним  по списку Седеет.
Рядом с ним я увидел ту маленькую женщину в жакете, которую встретил однажды
в ресторане, у нее  были все такие же быстрые, четкие движения и решительный
вид. Она  пристально смотрела  на  меня. Но  мне  некогда  было  размышлять:
заговорил председатель суда.  Он сказал,  что скоро начнется важнейшая часть
процесса  --  прения  сторон и он  считает излишним  напоминать, что публика
должна соблюдать при  этом  полное спокойствие.  По его словам,  он для того
здесь  и находился, чтобы  обеспечить беспристрастное разбирательство  дела,
ибо  желает рассмотреть  его  с полной объективностью.  Присяжные заседатели
вынесут  справедливый приговор, руководясь духом правосудия, и да будет всем
известно, что при малейшем инциденте он прикажет очистить зал.
     Жара  все  усиливалась, и  я  видел,  что  присутствующие  обмахиваются
газетами.  Слышался  шорох  смятой  бумаги. Председатель суда подал  знак, и
служитель   принес   три  плетенных   из  соломки  веера,  которыми   тотчас
воспользовались все три члена суда.
     Первым начали допрашивать меня. Председатель  задавал вопросы  спокойно
и, как  мне  показалось, с оттенком  сердечности.  Он еще раз "установил мою
личность",  и,  хоть  меня  раздражала  эта  процедура,  я подумал,  что,  в
сущности, она довольно естественна: ведь какая была бы страшная ошибка, если
б стали  судить одного человека вмест