аздо больше на лошадях, играя в карты и еще те деньги
которые я раздал куче оборванцев - Ах! - Но теперь похоже я умираю, и ты
работаешь на обувной фабрике, и Джеки тут чтобы заботиться обо мне, а я не
заслуживаю этого, теперь-то я понимаю что я потерял - все эти годы - "
Однажды ночью он сказал что ему хотелось бы полакомиться настоящей хорошей
китайской едой, поэтому Memere дала мне пять долларов и послала на
подземке всю дорогу с Озон Парка до нью-йоркского Чайнатауна купить
китайской еды в коробке и привезти ее домой. Па съел все до последней
крошки, но потом вытошнил все назад (рак печени).
  Когда мы хоронили его, она настояла на покупке дорогого гроба, что черт
знает как разозлило меня, и более того, она (хотя против этого я уже не
возражал), она отправила его старое драгоценное тело в Нью Хэмпшир, чтобы
он был похоронен там возле своего сына, Жерара, святого брата моего, так
что теперь, когда громыхает гроза в Мехико-Сити, где я пишу сейчас, они
лежат там бок о бок, проведшие 35 и 15 лет на этой земле, но я никогда не
навещал их могилы, зная что лежащее там это вовсе не папа Эмиль или Жерар,
а просто гниль. Потому что если душа не может покинуть тела, отдайте тогда
мир Мао Цзе Дуну.

  41

  И более того, я знаю что личный, персональный Бог существует, потому что я
узнал много таких вещей, о которых не прочитать ни в каких книжках. По
сути дела все чему они пытались нас научить когда я приехал в Колумбию,
это был Маркс, будто нужен мне этот их Маркс, я пропускал занятия и
оставался в своей комнате и спал в руках Господа (Именно это
диалектические материалисты и называют "херувимскими наклонностями", а
психиатры - "шизоидными наклонностями"). Спросите лучше про наклонности
моего брата и отца в их могиле.
  Я вижу, как они клонятся к золотой бесконечности, где все восстановлено
навеки, где все, что ты любил, воплощено в единой Сущности - единственной.
  На дворе Рождество и мы сидим вокруг телевизора, попивая мартини.
Маленький и славный Дэйви, серый котенок который когда-то сопровождал меня
в северо-каролинские леса куда я отправлялся медитировать вместе с
собаками, который любил прятаться на дереве у меня над головой, сбрасывая
иногда на меня веточку или лист чтобы обратить на себя внимание, стал
теперь косматым котищем, любителем загулять и подраться, один раз его змея
даже ужалила. Я попытался усадить его на колени, но он больше не помнил
меня (дело в том, что мой зять все время выбрасывал его за двери). Старый
пес Боб, который когда-то провожал меня через лес полуночными тропами,
едва белевшими в темноте, он теперь уже умер. Я думаю, Дэйв скучал по нему.
  Я достал свой альбом для рисования и набросал ма, дремлющую в своем кресле
под полуночную мессу из Нью-Йорка. Когда позже я показал этот рисунок
одной нью-йоркской подружке, она сказала что он выглядит очень
средневеково - сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере.
  Однажды в Мехико-Сити я привел домой пятерых плановых тусарей, продававших
мне траву, но они оказались ворами, укравшими мой скаутский нож, фонарик,
глазные капли и крем для кожи, пока я стоял к ним спиной, и хотя я заметил
это, я ничего не сказал. Был такой момент когда их главарь стоял позади
меня, сидящего, секунд тридцать в полной тишине, за это время я вдруг
понял что возможно он собирается пырнуть меня моим же ножом, чтобы они
могли обыскать квартиру в поисках спрятанных денег. Я даже не испугался, я
просто сидел укуренный и мне было все равно. Когда же в конце концов на
рассвете воры стали уходить, один из них стал требовать чтобы я отдал им
мой 50-ти долларовый плащ, и я сказал резко "Non", ясно и окончательно,
сказав что моя мать убьет меня: "Mi madre, бабах!", изображая удар в
подбородок - На что их странный главарь сказал по-английски: "Так значит
чего-то ты все-таки боишься".
  На веранде дома стояли мой старый письменный стол, забитый неизданными
рукописями, и кушетка на которой я спал. Сесть за свой старый стол и
задумчиво рассматривать его было грустно. Сколько же работы проделано за
ним, четыре романа, и бесчисленные сны29, и стихи, и записи. И я внезапно
увидел, что работал в этом мире не менее других, так за что же мне себя
упрекать, в глубине души своей или иначе? Святой Павел писал (Коринфянам,
8:10): "Для того я и пишу сие в отсутствии, чтобы в присутствии не
употребить строгости по власти, данной мне Господом к созиданию, а не к
разорению." 30
И когда я уезжал, после того как ма приготовила на Новый Год обильный и
вкуснейший обед с индейкой, я сказал ей что вернусь осенью, чтобы
перевезти ее в ее собственный маленький домик, рассчитывая что смогу
заработать достаточно денег на книге, которая только что была принята к
изданию. Она сказала: "Qui, Jean, мне хотелось бы иметь свой маленький
домик", почти плача, и я поцеловал ее на прощанье. "Не давай этим твоим
нью-йоркским бродягам втянуть себя во что-нибудь", добавила она, потому
что она была убеждена что Ирвин Гарден охотится за мной чтобы меня
прикончить, как почему-то предсказывал мой отец, говоря: "Энджи, скажи
Джеку что этот Ирвин Гарден погубит его когда-нибудь, и этот Хаббард тоже
- Этот Жюльен еще ничего - Но Гарден и Хаббард точно прикончат его". И
было бы странно не обращать внимания на такие слова, потому что он сказал
это перед смертью, тихим пророческим голосом, так, будто бы я сам Святой
Павел, или даже Иисус окруженный Иудами и врагами в Царстве Небесном.
"Держись от них подальше! Оставайся со своей маленькой подружкой, которая
прислала тебе сигары!" кричала моя ма, имея в виду коробку сигар
присланную Рут Хипер на Рождество. "Они погубят тебя, дай им только волю!
Мне не нравятся эти их подозрительные усмешки!" И все-таки, как ни
странно, я собирался вернувшись в Нью-Йорк одолжить 225 долларов у Ирвина,
чтобы уплыть в Марокко, в Танжер, и навестить там Хаббарда!
  Ну и ну.

  42

  А в это самое время в Нью-Йорке Ирвин, Рафаэль и Рут Хипер позировали на
квартире у Рут для скверных фоток, с Ирвином в черном свитере под самое
горло, Рафаэлем в развратной шапочке (явно трахающем Рут) и самой Рут в
своей пижаме.
  Рафаэль постоянно отбивал у меня моих девушек. Жаль что мой па был с ним
незнаком.
  Из поезда идущего в Нью-Йорк я увидел беременную женщину с коляской перед
входом на кладбище.
  (Как дра-ма-тично).
  Первой же ожидавшей меня новостью, как только я отнес свой рюкзак в
спальню Рут Хипер, была та что журнал Лайф собирается снять нас вместе в
лавке Жерара Роуза, торгующей печатной продукцией и рамками для картин в
Гринвич-Вилидж. Все это было устроено Ирвином. Жерар Роуз никогда не любил
меня, и ему была совсем не по вкусу эта идея. Жерар был настоящим крутым
"подпольщиком"31, таким задерганным и тормознутым одновременно, но
красивым при этом словно Жерар Филип. Он выглядел настолько утомленным
жизнью и скучающим, что познакомившись с ним Хаббард сказал мне потом о
нем так: - "Легко могу себе представить, сидим мы вот с Жераром в баре и
монголы вторгаются в Нью-Йорк - а он склоняет голову на ладонь и говорит
"Ах, татары повсюду". Но мне конечно же нравился Жерар, и когда в конце
концов осенью я опубликовал свою книгу, он крикнул мне: "Ого-го! Король
поколения битников? Хочешь купить мерседес?" (будто бы он был мне по зубам
тогда или сейчас).
  Так что я напился перед встречей с фотографами из Лайфа, и, пьяный,
причесавшись, стал им позировать стоя на голове: "Скажите всем что это
лучший способ позабыть про докторов!" Они даже не улыбнулись. Они сделали
еще много снимков нас с Рафаэлем, Ирвином и Саймоном сидящих на полу,
взяли у нас интервью и записали услышанное, потом ушли пригласив нас на
вечеринку, и никогда так эти снимки и не опубликовали. Есть у них такая
профессиональная шутка что пол монтажной мастерской журнала "Лайф" завален
на фут глубиной слоем "лишних рож", или как их тут еще называют, "рожами с
монтажного пола". Не сказать конечно чтобы это так уж навеки погубило меня
как художника, как писателя, просто это была дурацкая растрата энергии и в
общем-то скверная шутка.
  Потом мы пошли на ту самую вечеринку куда нас позвали, и услышали как
какой-то тип в куртке Братьев Брук сказал: "Что это еще за кайфоломщики у
нас на вечеринке?", и как только мы услышали это "кайфоломщики", так сразу
и ушли, так все это было нелепо и мерзко, будто попердывающий вожатый в
скаутском лагере.

  43

  Да, это было только начало. Но в те дни происходили ужасно забавные вещи,
Рафаэль вот, например, расписывал хозяйственной краской стену бара на углу
14-й и 8-й авеню, за деньги, а хозяевами бара были какие-то грозные
итальянские бандиты с пистолетами. И они столпились кругом в просторных
пиджаках, наблюдая как Рафаэль рисует громадных монахов у них на стене.
"Чем больше я на это смотрю, тем больше мне нравится", сказал один из
бандюков, подбегая к звонящему телефону, записывая ставку и опуская ее в
свою шляпу. Однако бандюк-бармен не был так уверен:
  "Ну не знаю, по моему Рафаэль сам не знает чего хочет"
Рафаэль вертит взад-вперед кистью, и итальянским жестом другой руки,
большим пальцем к указательному, "Слушайте сюда, парни! Вы ничего не
понимаете в красоте! Все вы тут крутые бандюки и хотите знать где
сокрыта красота! Красота сокрыта в Рафаэле!"
"Почему это красота сокрыта в Рафаэле?" спрашивают они несколько
встревоженно, почесывая себе подмышками, сдвигая шляпы на затылок и
договариваясь по телефону о ставках.
  Я сидел там попивая пиво, и мне было интересно чем это все закончится. Но
Рафаэль кричал на них: и я вдруг понял, что из него получился бы самый
прекрасный и убедительный бандит в Нью-Йорке или даже во всей мафии: "Эй!
Всю свою жизнь вы лопаете леденцы на Кенмэр стрит, но когда вы вырастаете,
вы не несете в мир никакой ленденцовой красоты! Посмотрите на эту картину!
Это красота!"
"А я там есть?" спрашивает бармен, Рокко, с ангельски восторженным видом
разглядывая фреску, явно чтобы рассмешить остальных бандитов.
  "Конечно ты там есть, ты это монах в самом конце, черный монах - Тебе
просто не хватает светлых волос!" орет Рафаэль, окуная внезапно кисть в
ведро с белой краской и мгновенно набрасывая вокруг головы черного монаха
огромные белые водопады.
  "Эй!", кричит Рокко, непритворно изумленный. "У меня ж нету светлых волос,
никаких таких длинных светлых волос?"
"Теперь есть, потому что я так сказал. Я нарекаю тебя Прекрасноволосый!" и
Рафаэль одним взмахом заляпывает белым всю фреску совершенно портя ее при
этом, и все кругом хохочут, а он улыбается этой своей тонкой рафаэлевской
усмешкой, будто у него весь рот забит смехом и он просто не хочет
выпускать его наружу. И именно тогда-то я его действительно полюбил,
потому что он не боялся никаких бандитов, на самом деле он сам был считай
бандитом, и бандиты знали об этом. И когда мы спешим из бара назад к Рут,
на ужин со спагетти, Рафаэль говорит мне сердито: "Эх, брошу я наверное
эту поэтическую суету. Ничего она мне хорошего не дает. А я хочу млеющих
голубков на крыше и виллу на Капри или Крите. Не хочу больше разговаривать
у этими обдолбанными игроками и гопниками. Я буду встречать герцогов и
принцесс".
  "Ты хочешь отгородиться рвом?"
"Я хочу ров в форме сердца, как у Дали - И встретив Кирка Дугласа, я не
должен буду стыдиться". Когда мы приходим к Рут, он сразу чувствует себя
как дома и начинает варить устриц в бачке с маслом, одновременно варит
спагетти, вываливает все это, смешивает, режет салат, зажигает свечу, и
вот он наш отличный итальянский ужин, из спагетти с устрицами, и мы
смеемся. Появляются певцы из авангардной оперы и начинают петь прекрасные
песни Блоу и Парселла, вместе с Рут Эрикссон, но Рафаэль говорит мне: "Это
еще кто, что за безмазняк?" (получается как-то так: "безмазнья-а-ак") -
"Это же просто уроды, чувак". Ему охота поцеловать Рут Хипер, но здесь
сейчас я, поэтому он несется в бар на Минетта Лэйн чтобы снять девочку,
смешанный бар для цветных и белых, но уже закрытый к тому времени.
  На следующий день Ирвин хватает нас с Саймоном и Рафаэлем в охапку и
отвозит на автобусе в нью-джерсийский Разерфорд, на встречу с Вильямом
Карлосом Вильямсом, великим и старым поэтом Америки 20 века. Всю свою
жизнь Вильямс был практикующим врачом, и его офис до сих пор находится там
же где он 40 лет осматривал пациентов и собирал материал для своих
изысканных в стиле Томаса Харди стихотворений. Он сидит и смотрит в окно,
а мы читаем ему свои стихи и прозу. Ему очень скучно. А кому не было бы
скучно в 72 года? Он все еще подтянут, моложав и величественен, впрочем, в
конце концов он идет в подвал и приносит нам бутылочку вина чтобы маленько
нас растормошить. Он говорит мне: "Так вот и продолжай писать". Ему
понравились стихи Саймона, и после в литературном обозрении он написал что
Саймон самый интересный новый поэт Америки (Саймон любит писать строчки
типа "Не прорыдать пожарному гидранту столь много слез, как мне" или
"Звездочкою красной зажег я сигарету") - И конечно же доктору Вильямсу
нравится Ирвин, который родом из соседнего Патерсона, за его грандиозное,
вне рамок суждений человеческих, воющее однозвучное величие (как у Диззи
Гиллеспи на трубе, просто Диззи наплывает на вас не фразами, а мысленными
волнами) - Дайте Ирвину с Диззи разойтись, и стены падут, ну или хотя бы
ваши ушные перегородки это уж точно - Ирвин пишет о стенаниях с громким и
плачущим стоном, и доктор Вильямс достаточно стар чтобы это понять - Такое
вот историческое событие, и в конце концов мы, очумевшие поэты, просим его
дать нам свой последний завет, он стоит и, глядя за муслиновые занавески
своей гостиной на мельтешение нью-джерсийских машин снаружи, говорит:
  "Все-таки там куча придурков"
Я до сих пор удивляюсь, что бы это могло значить.
  А я большинство времени провел беседуя с очаровательной женой доктора,
65-ти лет, которая рассказывала каким милым Билл был в молодые годы.
  Мужчина под стать тебе.

  44

  Ирвинов отец Гарри Гарден приехал в дом доктора Вильямса чтобы отвезти нас
домой, в собственный дом в Патерсоне, где мы поужинаем и будем долго
спорить о поэзии. - Сам Гарри тоже поэт (несколько раз в год он
публикуется на редакционных страницах Таймс и Трибьюн с идеально
рифмованной печальной любовной лирикой) - Но есть у него свой заскок,
постоянные прибаутки, и входя в дом доктора Вильямса он сразу заявляет:
"Винцо попиваете значит? Раз стакан пустеет враз, значит выпить ты горазд"
- "Ха ха ха" - Не такая уж ужасная шутка, но Ирвин смотрит на меня так
страдальчески, что все это становится похоже на какую-то немыслимую
семейную сцену из Достоевского. "Не нужен вам, ребята, галстук ручной
работы, расписанный пятнами соуса?"
Гарри Гарден преподает в колледже, ему около 60 и он собирается на пенсию.
У него голубые глаза и песчаного цвета волосы, как у его старшего сына
Леонарда Гардена, адвоката, а у Ирвина волосы черные, и черные же глаза
его прекрасной матери Ревекки, о которой он писал, ныне покойной.
  Гарри бодро везет нас к себе домой, проявляя в десять раз больше энергии
чем парни которые ему во внуки годятся. У него на кухне с обоями в
завитушках я упиваюсь вином до ошаления, пока он читает и травит свои
байки с чашечкой кофе в руках. Мы переходим в его кабинет. Я начинаю
читать свое дурацкое заумное стихотворение, с каким-то похрюкиваньем и
всякими "г р р р р" и "ф р р р р" должными означать звуки уличного
движения в Мексико-Сити -
Рафаэль выкрикивает "Э, это не поэзия!", и старик Гарри смотрит на нас
искренними синими глазами и говорит: -
"Вы что, ругаетесь, мальчики?" и я ловлю быстрый искоса взгляд Ирвина.
Саймон безучастен на небесах.
  Битва с бандитом Рафаэлем продолжается и когда мы садимся в автобус из
Патерсона в Нью-Йорк. Я заскакиваю в автобус, плачу за проезд, Саймон
платит за себя (Ирвин остался с отцом), но Рафаэль вопит "У меня нет
денег, так чего б тебе не заплатить за меня, а, Джек?" Я отказываюсь.
Саймон платит за него из ирвиновских денег. Рафаэль начинает доставать
меня на тему какой я бессердечный жадина-канук. Когда мы доезжаем до
Порт-Осорити, я уже почти плачу. А он все говорит: "Ты прячешь денежки под
личиной красоты, вот чем ты занимаешься! И превращаешься в урода! Ты так и
сдохнешь зажав свои деньги в кулаке, и будешь еще удивляться, почему это
ангелы не возносят тебя!"
"У тебя нет денег, потому что ты их сразу растрачиваешь"
"Да, я растрачиваю их! А почему бы нет? Деньги это ложь, а поэзия истина -
Могу разве я заплатить за проезд в автобусе истиной? Разве водитель это
поймет? Нет! Потому что он вроде тебя Дулуоз, запуганный прижимистый и
хитрожопый сукин сын, позапрятавший свои денежки в носках, купленных на
грошовой распродаже! В этой жизни ему осталось только СДОХНУТЬ!"
И хотя я мог бы привести кучу доводов, спросить например, зачем Рафаэль
потратил все деньги на самолет из Мексики хотя мог бы спокойно ехать с
нами на этой несчастной машине, я ничего не могу поделать, только вытираю
слезы с глаз. И я не знаю почему, может быть он прав и когда все уже
сказано и сделано, нам остается лишь получать хорошие денежки на все наши
похороны, ох - О ждущие меня похороны, на которые должен буду я одевать
галстук! Похороны Жюльена, похороны Ирвина, похороны Саймона, похороны
Рафаэля, похороны ма, похороны сестры, и я уже надевал галстук и тоскливо
смотрел в глину похорон моего отца! Цветочки и похороны, утрата плеч
широких! Вместо нетерпеливо цокота подошв куда-то по мостовой унылая возня
в могиле, как в французском фильме, и даже кресту не воспрять в этих
шелках и грязи - О Талейран!
  "Рафаэль, я хочу чтоб ты знал что я люблю тебя" (эта информация была с
готовностью передана Ирвину на следующий день Саймоном, который увидел ее
значимость). "Но не парь мне мозги насчет денег. Ты всегда говоришь о том
что деньги тебе не нужны, но на самом деле ты только этого и хочешь. Ты
попался в ловушку неведения. Я-то по крайней мере это знаю. Но я люблю
тебя"
"Оставь себе свои деньги. Я поеду в Грецию и у меня будут видения - Люди
станут давать мне деньги, а я буду отбрасывать их - Я буду спать на
деньгах - Я буду лежа во сне ворочаться на деньгах"
Шел снег. Рафаэль пошел со мной к Рут Хипер, где мы собирались поужинать и
рассказать ей о нашей встрече с Вильямом Карлосом Вильямсом. Я увидел
какое-то чудное выражение у нее в глазах, и у Рут Эрикссон тоже. "Что
случилось?"
В спальне моя любовь Рут рассказала мне, что ее психоаналитик посоветовал
ей предложить мне убраться из ее комнаты и подыскать себе отдельное жилье,
потому что это плохо для нашей с ней психики.
  "Этот мудак сам хочет тебя трахнуть!"
"Трахнуть этот как раз нужное слово32. Он сказал что ты используешь меня,
что ты безответственный, ничего хорошего мне не несешь, нажираешься,
приводишь пьяных дружков - в любое время ночи - я даже отдохнуть спокойно
не могу".
  Я сложил все свое барахло и вышел с Рафаэлем на улицу в крепнущую вьюгу.
Мы спустились по улице Бликер, нет, по Горестной улице33, это уж точно.
Теперь Рафаэль переживал за меня. Он поцеловал меня в щеку перед тем как
уйти (на ужин с девушкой в пригороде), и сказал, "Бедный Джек, прости меня
Джеки. Я тоже тебя люблю".
  Я остаюсь один среди снегов, и поэтому иду к Жюльену и мы опять напиваемся
сидя перед телевизором, Жюльен в конце концов начинает психовать и сдирает
рубашку и майку даже с моей спины, я засыпаю пьяный и сплю до полудня.
  На следующий день я снимаю комнату в гостинице Марлтон на 8-й улице и
начинаю перепечатывать для издателей написанное в Мексике, чистенько,
через двойной интервал, тысячи долларов спрятаны в этом моем рюкзаке.

  45

  У меня осталось всего десять долларов, и я иду в лавку на угол 5-й авеню
купить пачку курева, рассчитывая чтобы вечером мне хватило денег еще на
жареного цыпленка, чтобы съесть его не отходя от печатной машинки
(одолженной мной у Рут Хипер). Но в лавке этот тип говорит мне "Ну как там
дела в Глакаморе? А ты здесь по соседству живешь, или из Индианы