т
он  и  принял  все  за  чистую  монету.  Загорелся.  Ну,  а Александра
Яковлевича вы знали. Его таким делом недолго было в соблазн ввести. Он
же,  как  дитя  малое,  был  душа  нараспашку до самого сердца.  Вот и
покуролесили они на пару во Ржеве. А толку, понятно, нуль.
     - С кем же они во Ржеве встречались?
     - С жуликами,  естественно,  -  хмыкнул  Елпатов.  -  Кто,  кроме
жуликов,  мог  их  в  соблазн ввести касательно волосковского кармина?
Дело-то пустое.
     - Но ведь Александр Яковлевич был еще дважды во Ржеве.
     - Вольному воля, господин Косачевский. Покойный мог туда и трижды
и  четырежды ездить и каждую байку из собственного кармана оплачивать.
Я же говорю: дитя малое. Какой с него спрос?
     Косачевский вспомнил  про  свой  давний  разговор с Бонэ о премии
Наполеона и спросил у Елпатова,  не отыскали ли Волосковы  равноценной
замены краске индиго.
     - Нет,  чего не было,  того  не  было.  Если  бы  Волосковым  это
удалось,  то  им  бы не грех было во Ржеве золотой памятник поставить.
Краски, равной индиго, еще никто не изобрел.
     - Однако Александр Яковлевич мне о таком открытии говорил.
     - Кто же додумался до этого?
     - Не знаю.
     - Вот и я не знаю,  - засмеялся Елпатов.  - Что-то  вы,  господин
Косачевский, здесь напутали.
     Может, действительно, он напутал или память ему изменила? Кто его
знает. Твердой уверенности у Косачевского не было.
     Он показал  Елпатову  заметки  Бонэ  о  Кузнецовой-Горбуновой   и
Мирекуре.   Елпатов   надел  очки,  внимательно  прочел,  недоумевающе
поглядел на Косачевского.
     - Почему Бонэ интересовался этими людьми?
     - Об этом разве что у  него  самого  спросить  можно.  Да  только
покойники, сколь знаю, не очень-то разговорчивы.
     - Но это может иметь какое-то отношение к ковроделию?
     - Сомнительно.
     - А к ржевским розыскам Александра Яковлевича?
     - На это вам, господин Косачевский, никто не ответит.
     Но в этом Елпатов ошибся.  На  свой  вопрос  Косачевский  получил
исчерпывающий   ответ  от  другого  человека.  И  этим  человеком  был
Мансфельд-Полевой,  которого заместитель председателя  Совета  милиции
допросил в тот же день.

        "x x x"

     Робкий луч  солнца,  воровски  пробравшийся  через  давно немытые
стекла окна в кабинете Косачевского,  высветил бледное личико  потомка
славных   немецких  рыцарей.  Он  смотрел  на  Косачевского  жалобными
голодными глазами и,  похоже, готов был променять все подвиги прошлого
на   тарелку   дымящихся  наваристых  щей  и  хороший  ломоть  пышного
довоенного хлеба,  который некогда продавался в любой  хлебной  лавке.
Увы,  такими  сказочными  сокровищами  заместитель председателя Совета
милиции  не  располагал,  поэтому  он  предложил  своему   собеседнику
(Косачевский  тщательно  избегал  слова  "допрашиваемый") стакан чая и
кусок похожего на замазку черного хлеба
     - А сахарок у вас найдется? - робко спросил потомок рыцарей.
     - Найдется,  - сказал Косачевский и,  поставив перед  ним  сахар,
рядом положил записи Бонэ.
     - Вам это о чем-нибудь говорит?
     - В каком смысле?
     - Почему Александр Яковлевич собирал, сведения об этих людях?
     - Ну  как  же,  как же - Мансфельд поспешно допил свой стакан,  и
Косачевский долил ему чая.  - Ведь,  по слухам, Мирекур во время своей
поездки  в  Россию  приобрел  в  Петербурге  у  Агонесова великолепный
норыгинский ковер. И у Кузнецовой-Горбуновой был такой ковер.
     - Какой ковер?
     - Норыгинский.
     - А что означает "норыгинский"?
     Мансфельд был  настолько  удивлен   этим   вопросом   заместителя
председателя Совета милиции, что даже перестал жевать.
     - Вы не знаете, кто такой Норыгин?
     - Представления не имею.
     Мансфельд вытер сомнительной чистоты носовым платком рот и  веско
сказал:
     - Это был единственный в мире человек,  который с  полным  правом
мог бы претендовать на премию Наполеона...
     - Позвольте,  позвольте, - перебил его Косачевский, почувствовав,
наконец,  в  своих руках нечто вроде кончика ниточки этого запутанного
клубка,  в котором прошлое каким-то образом переплеталось с настоящим.
-  Вы  имеете  в  виду премию тому,  кто отыщет равноценный заменитель
индиго?
     - Именно, - подтвердил Мансфельд.
     - Мне покойный Александр Яковлевич что-то говорил об этом.
     - Естественно,  Александр  Яковлевич  очень  высоко ценил заслуги
этого выдающегося человека.  В работе Александра Яковлевича по истории
ковроделия,  которую от так и не успел закончить, Норыгину должна была
быть посвящена целая глава.  Хотя это и не  доказано,  но  специалисты
убеждены,  что  Норыгин  не  только  нашел  равноценные заменители для
большинства красок,  которыми пользовались  древние  ковроделы,  но  и
разгадал способы их изготовления и рецепты крашения.
     Когда Мансфельд  допил  свой  чай,   Косачевский   попросил   его
подробней рассказать о Норыгине.
     Оказалось, что Варфоломей Акимович Норыгин был  крепостным  графа
Шереметева и находился на оброке.
     Норыгин стоял у самых  истоков  дела  Волосковых,  будучи  правой
рукой Терентия, которому помогал разрабатывать рецепты бакана, белил и
постоянно  улучшать  качество   знаменитого   волосковского   кармина.
Норыгину   приписывалось   много   открытий   и  усовершенствований  в
красильном деле.  Утверждали, что, работая у Волоскова, он якобы нашел
полноценный   заменитель   для  индиго,  эффективный  способ  добиться
устойчивости окраски  кармином,  который  боится  солнечного  света  и
довольно  быстро под его воздействием выцветает,  устойчивости окраски
красным  индиго  (орсейлем)  и  проводил  успешные  опыты  по  окраске
верблюжьей  шерсти,  которая  обычно  крайне плохо поддается окраске и
употребляется теперь  в  коврах  в  естественном  виде,  хотя  имеются
сведения, что в XV веке ее умели окрашивать в различные цвета.
     Утверждали, что  Норыгин,   работая   в   заводской   лаборатории
Волоскова (он был единственным,  кому, кроме хозяина завода, доверялся
ключ от этого  помещения),  сумел  разгадать  многие  секреты  древних
мастеров  Востока,  и  прежде всего Персии,  которая считалась родиной
ковроделия.
     Все это Норыгин держал в тайне, делясь с Волосковым только своими
второстепенными  усовершенствованиями.  Это  была   не   только   дань
установившейся  среди мастеров традиции.  Норыгин мечтал о собственном
деле,  которое помогло бы ему выкупиться из крепостной  зависимости  и
стать вольным человеком.
     Но в 1793 году Шереметев затребовал Норыгина к  себе  в  Кусково.
Какой   разговор   состоялся   между  помещиком  и  его  крепостным  -
неизвестно, но, судя по всему, Норыгин понял, что его мечте не суждено
осуществиться. Граф не хотел давать вольную талантливому мастеру, хотя
за него просила жена графа, сама бывшая крепостная, Прасковья Ивановна
Кузнецова-Горбунова.  И  тогда  Норыгин вместе с работавшими на том же
заводике Волоскова во Ржеве сыном Иваном и Али-Мирадом бегут из России
- сначала в Бухару,  а затем перебираются в Персию.  Здесь, в Кермане,
Норыгин и Али-Мирад  стали  совладельцами  ковровой  мануфактуры.  Она
просуществовала  сравнительно  недолго,  но  оставила по себе память в
мировом ковроделии. Всего, по мнению большинства специалистов, ею было
выпущено  не более сорока или пятидесяти ковров,  однако каждый из них
был  своеобразным  шедевром  по  яркости,  блеску,  чистоте  красок  и
разнообразию тонов.  Это была вершина ковроделия.  Достаточно сказать,
что  и  тогда  и  позднее  норыгинские   ковры   ценились   любителями
значительно  дороже лучших персидских антиков XV - XVI веков.  Большая
их часть была приобретена для  дворцов  шаха,  но  восемь  или  десять
оказались   в   Европе.   Два   своих  ковра  Норыгин  прислал  в  дар
Кузнецовой-Горбуновой,  к которой  до  самой  своей  смерти  испытывал
глубокое  уважение  и симпатию.  Один норыгинский ковер был приобретен
непосредственно в Кермане русским дипломатом Агонесовым.  Этот ковер в
дальнейшем и оказался у Мирекура, который сторговал его в Петербурге у
внука дипломата.  По слухам,  Мирекур,  приняв монашество, подарил его
настоятелю монастыря.
     Скончался Норыгин от  холеры  в  1795  году  и  был  похоронен  в
Кермане.  Али-Мирад  пережил его всего на несколько месяцев.  После их
смерти  мануфактура,  перешедшая  по  наследству  к  Ивану   Норыгину,
захирела,   а   затем   и  полностью  прекратила  свое  существование.
Норыгин-младший,  который унаследовал дело отца,  но не  его  таланты,
прожил  за  границей  много  лет  и  вернулся  в  Россию  незадолго до
Отечественной войны 1812 года уже свободным человеком (вольную  ему  и
его  отцу  Шереметев  подписал  по  просьбе  Кузнецовой-Горбуновой  за
несколько дней до ее смерти).
     Приехал Норыгин-младший  с  одним неказистым сундучком,  но в нем
оказалось достаточно денег, чтобы купить во Ржеве в Князь-Димитровской
части  города,  расположенной  по  левому  берегу  Волги,  двухэтажный
каменный дом и открыть  лучшую  в  Князь-Димитровской  стороне  мясную
лавку.
     Ни к  красильному  делу,  ни  к  коврам  сын   Норыгина   никакой
склонности  не  имел.  Тем  не  менее  среди  его  гостей  было  много
красильщиков и тех,  кто занимался коврами,  в  том  числе  и  Алексей
Волосков,  владелец  известного  на  всю  Россию ржевского красильного
завода.  Объяснялось это не  столько  уважением  к  памяти  Варфоломея
Акимовича Норыгина,  сколько тем,  что поговаривали, будто в сундучке,
привезенном Иваном  в  родной  Ржев,  были  не  только  деньги,  но  и
сафьяновый   портфель,   где  хранились  записи  его  покойного  отца.
Охотников заполучить эти записи было очень много,  значительно  больше
тех,  кто позднее хотел узнать секрет волосковского кармина. Но и тем,
и другим в одинаковой степени не повезло.
     А в  семидесятые  годы  в  Томске  в  лавке  купца  Рыкова  стала
продаваться исключительной красоты и стойкости синяя краска,  ни в чем
не  уступающая  индиго,  но  в  два раза дешевле его.  Как выяснилось,
изготавливал эту краску для  Рыкова  ссыльный  народник  студент-химик
Аистов,  являвшийся,  кстати  говоря,  уроженцем  все  того  же Ржева,
которому,  видно,  самой судьбой было предопределено  сыграть  немалую
роль в красильном деле России.
     Отбыв положенный ему срок ссылки.  Аистов вернулся в родной Ржев.
Тяжело больной,  он больше политической деятельностью не занимался, но
красильное дело не бросил:  оно до самой  смерти  кормило  его  и  его
семью. Дело было не ахти какое большое - ни одного наемного работника,
только свои.  Но заработка на безбедное существование вполне  хватало.
Любопытно,   что   Аистов  не  скрывал,  что  пользуется  изобретением
Варфоломея Акимовича Норыгина,  и называл свою краску "норыгинкой". Но
больше из него ничего выпытать не могли.  А ведь самым интересным было
- каким образом к нему попал рецепт изготовления этой  краски.  Ответа
на  этот  вопрос никто добиться не мог - Аистов или отмалчивался,  или
отделывался шуткой.  Молчали и те, кто вместе с ним варил краску. Зато
любопытные    молчаливостью    не    отличались,   строили   различные
предположения.  Самым распространенным был слух о том, что легендарный
сафьяновый  портфель попал к Аистову от его сводного брата,  который в
свое время приобрел полуразрушенный дом Ивана Норыгина и, перестраивая
его, обнаружил этот портфель замурованным в стене. Так это было или не
так, - кто знает.
     А в 1915 году,  когда бывший ссыльный давно уже покоился в земле,
во  Ржеве,  помимо  русского  индиго,  появилась   в   продаже   новая
великолепная краска пурпурового цвета.
     И вновь вспыхнул  интерес  к  таинственному  портфелю  Варфоломея
Норыгина.
     Тогда-то Бурлак-Стрельцов вместе с Бонэ и отправились во Ржев...
     Записав последнюю   фразу   показаний   Мансфельда,   Косачевский
спросил, слышал ли Елпатов про всю эту историю.
     - Разумеется, - сказал Мансфельд.
     - А почему вы, собственно говоря, в этом так уверены?
     - По  той  простой причине,  что о Норыгине я услышал впервые лет
пятнадцать назад от господина Елпатова.
     Косачевский помолчал,  осознавая сказанное допрашиваемым, а затем
сказал:
     - Я хочу предупредить вас, господин Мансфельд, что ваше заявление
может иметь исключительно важное  значение  в  расследовании  убийства
Александра  Яковлевича  Бонэ.  Поэтому  вы  должны  отнестись к нему с
должной ответственностью.
     Под столом звякнули рыцарские шпоры.
     - Я дворянин.
     - В 1918 году одного этого мало, господин Мансфельд.
     - Я привык всегда отвечать за свои  слова  и  всю  жизнь  говорил
только правду.
     - Итак, вы утверждаете, что впервые о Норыгине услышали именно от
Елпатова?
     - Да.
     - И твердо в этом уверены?
     - Да.
     - Ну  что  ж,  тогда  не  откажите  мне  в  любезности  вот здесь
расписаться.
     Мансфельд молча поставил под показаниями свою подпись.
     - Теперь,  если вас не затруднит,  следующий  вопрос:  совместная
поездка  в  1915  году  Бурлак-Стрельцова и Бонэ во Ржев состоялась по
чьей инициативе?
     - По   инициативе   Бурлак-Стрельцова.  Он  должен  был  оформить
получение там наследства.  Это совпало с вновь  возникшими  слухами  о
портфеле   Варфоломея   Норыгииа,   и   господин  Стрельцов  предложил
Александру Яковлевичу  поехать  вместе  с  ним.  Александр  Яковлевич,
который  уже  давно  питал  интерес  к  так  называемому  норыгинскому
наследству, тотчас же согласился.
     - А эта поездка не была связана с секретом волосковского кармина?
     - Нет.
     - Откуда вы это знаете?
     - Я присутствовал при разговоре Стрельцова с Бонэ.
     - Где и когда происходил этот разговор?
     - В конце января Бурлак-Стрельцов приехал  на  квартиру  к  Бонэ,
показал  ему  пурпурную  краску,  которая  появилась к тому времени во
Ржеве,  и  сказал,  что  теперь,  наконец,  появился   шанс   отыскать
норыгинское  наследство.  Бонэ с ним согласился,  и они договорились о
совместной поездке во Ржев,  которая  состоялась  во  второй  половине
января.
     И вновь Косачевский предложил свидетелю  расписаться  под  своими
показаниями.
     - Елпатов знал о цели этой совместной поездки?
     - Конечно. Он был очень заинтересован в "норыгинском наследстве".
Если бы розыски Бонэ и Бурлак-Стрельцова увенчались  успехом,  то  это
дало бы ему и Бурлак-Стрельцову миллионные барыши.
     - Вы только поэтому думаете, что он знал о цели поездки?
     - Нет,   не   только.   Елпатов  мне  сам  об  этом  говорил.  Он
финансировал командировку Бонэ,  посулив тому в случае удачи  двадцать
тысяч  рублей  и  пожизненный  пенсион  ему  и  его  супруге.  Бонэ со
свойственным ему бескорыстием отказался от какого-либо вознаграждения.
Он  считал,  что  норыгинское  наследство должно принадлежать России и
способствовать его поискам - долг каждого русского патриота.
     - Елпатов и Бурлак-Стрельцов заключали какое-нибудь соглашение на
тот случай, если норыгинское наследство будет обнаружено?
     - Насколько  мне известно,  только устное,  хотя Елпатов и считал
господина Стрельцова малонадежным партнером.
     - Для этого были основания?
     - Да.  Господин Бурлак-Стрельцов никогда  не  отличался  в  делах
особой  щепетильностью,  а  к  тому  времени  его финансовое положение
оставляло желать лучшего,  что могло оказать дополнительное влияние на
его подход к деловым отношениям.
     - То есть мог и смошенничать?
     - Я  этого  не  говорил.  Я  говорил  лишь об отсутствии излишней
щепетильности и расстройстве дел.
     - Если такая формулировка вас больше устраивает, я не возражаю, -
сказал Косачевский, который уже до этого составил себе представление о
Бурлак-Стрельцове.  -  Но давайте вернемся к их устному соглашению.  К
чему оно сводилось?
     - Перед отъездом во Ржев Бурлак-Стрельцов зашел ко мне.
     - Чтобы  поделиться  своими  планами,  как   облагодетельствовать
Россию?
     - Нет,  чтобы занять деньги - пятьсот рублей,  которые он  обещал
мне вернуть после получения наследства.
     - Кстати, наследство было большим?
     - Двухэтажный каменный дом, который он собирался продать, и около
двадцати тысяч деньгами и ценными  бумагами.  Учитывая  широкий  образ
жизни господина Стрельцова,  такое наследство трудно признать большим.
Как говорится, на один зуб.
     - Понятно.
     - Я выписал ему вексель на пятьсот рублей,  и он мне сказал, что,
если  удастся  разыскать  бумаги  Норыгина,  то  Елпатов  возьмет  его
компаньоном в новое красильное дело и  выплатит  ему  пятьдесят  тысяч
рублей  наличными,  что  даст  ему  возможность  полностью  преодолеть
финансовые трудности.  Бурлак-Стрельцов,  которому весьма  свойственно
прожектерство, очень надеялся на успех и строил воздушные замки.
     - Его ожидания оправдались?
     - Нет.  Поездка во Ржев закончилась полнейшей неудачей.  Им тогда
ничего не удалось найти.
     - Вы в этом уверены?
     - Абсолютно.  Бурлак-Стрельцов был  очень  разочарован,  так  как
рассчитывал на большие деньги.  Он даже собирался одно время продавать
свой особняк в Москве и собрание произведений искусства, в том числе и
восточные  ковры,  к  которым  и  я  тогда приценивался.  Но потом ему
повезло в карты,  и все  образовалось.  Разочарован,  понятно,  был  и
Елпатов.   Они   потеряли  надежду  отыскать  норыгинское  наследство.
"Легенда", - сказал мне Елпатов.
     - И тем не менее Бонэ в том же году вновь посетил Ржев?
     - Да.
     - И вновь в поисках норыгинского наследства?
     - Да.
     - Елпатов знал и об этой поездке?
     - Разумеется,  ведь Александр Яковлевич служил у него.  Александр
Яковлевич вообще ничего не скрывал от Елпатова.
     - Чем была вызвана эта поездка, новыми сведениями?
     - Насколько мне известно, нет.
     - А чем же?
     - Александр  Яковлевич  был  по натуре оптимистом и умел заразить
этим оптимизмом других,  в том числе и Елпатова.  Он почти никогда  не
отказывался от задуманного.
     - В данном случае его оптимизм оправдался?
     - Мне  трудно  исчерпывающе  ответить  на  ваш  вопрос,  господин
Косачевский.  С  самим  Александром   Яковлевичем   относительно   его
вторичного  посещения  Ржева  я не беседовал.  Как-то не приходилось к
слову.  Но в ноябре 1916  года  я  случайно  встретился  с  господином
Елпатовым  в  бильярдной  купеческого клуба.  Во время нашего краткого
разговора я между прочим спросил  у  него  о  норыгинском  наследстве.
Елпатов ответил, что особых новостей покуда нет, но некоторые шансы на
успех после вторичной поездки Бонэ во Ржев все-таки появились.  По его
словам,   Александру   Яковлевичу   удалось   разыскать   кого-то   из
родственников Норыгина,  и тот  подтвердил,  что  сафьяновый  портфель
существует,  что  он  хранится  у  внука  Аистова,  но  тот  теперь  в
действующей армии на фронте.  "Так  что,  пошутил  Елпатов,  только  и
делаю, что еженощно молю господа о здравии раба божьего Егория".
     - Это так надо понимать,  что внука  Аистова,  у  которого  якобы
находится портфель, зовут Егором или Георгием?
     - Видимо.
     - С чем была связана последняя поездка Бонэ во Ржев?
     - Не знаю.
     - Елпатов,   Бурлак-Стрельцов  или  Бонэ  вам  что-нибудь  о  ней
говорили?
     - Нет.  Но  я  предполагаю,  что  она  тоже была каким-то образом
связана с норыгинским наследством.
     - Елпатов знал об убийстве Бонэ?
     - Думаю, что да.
     - Почему?
     - О смерти Александра Яковлевича мне на второй день телефонировал
господин  Стрельцов,  а  Стрельцов и Елпатов,  насколько мне известно,
поддерживают постоянные отношения.  В частности, Стрельцов обратился в
Московский  Совдеп  за получением охранной грамоты на свои собрания по
совету Елпатова. Поэтому трудно предположить, чтобы Стрельцов уведомил
об этой прискорбной вести меня, но не поставил в известность Елпатова,
с которым довольно ч