нас носит  из
стороны  в сторону, я, вцепившись в позвякивающее сиденье, думаю о том, что,
если все-таки Господь захочет, чтобы мы куда-то доехали, мне придется оттуда
добираться до моего уютного  дома  долго, и еще об одном думаю, что, когда я
вышел  из дома, надо было не противиться, а повиноваться славному инстинкту,
призванному уравновешивать потребности тела с духом.
     Повиноваться,  когда он тихо вещал  (разъедая суетность приметы) о том,
что надо вернуться.


ДОМ

     1.
     " Я ехал на перекладных, но, помнится, не из  Тифлиса", хотя рука  сама
написала это слово. Я даже не помню  откуда. Потому что  столько было разных
мест,   населенных  пунктов,  рек,   мостов  и  деревень,  что  я   попросту
запамятовал,   где   взял  напрокат   этот   старенький   четырехцилиндровый
автомобиль.
     Я устал за рулем. А тут на пути - городишко.
     И не какой-то большой город, а так  себе, и обрадовало меня  в нем лишь
то, что сразу же при въезде  я увидел рекламу гостиницы, где  мог выспаться.
При ней находилась контора, в которой  я  мог избавиться  от своей временной
машины.  Остановился против старинных  дверей, уплатил  в  ближайшем уличном
автомате  за то,  что  машина  будет припаркована здесь  сколько-то времени,
покидал все незамысловатое свое барахло в огромную красную  сумку на молнии,
стоявшую на заднем сиденье; достал  ее из машины,  закинул за плечо; еще раз
проверил, не  забыл ли  чего  в этом  своем временном транспортном средстве,
оставил  ключи  в  замке  зажигания,  хлопнул  дверцами; и,  повернувшись  к
гостиничной двери, пнул ее ногой. Она мягко подалась. Я очутился в небольшом
вестибюле,  где  ко мне тотчас же подошел портье, протянул  ключ  от номера,
взял мою  сумку и пошел  вперед, показывая дорогу. После двух минут хождения
по массивным  старинным лестницам  я  очутился наконец в  крошечном  номере,
вполне приемлемом для одинокого путника, и, рассчитываясь с портье, дал  ему
понять,  что  лишние монеты предназначаются за услугу: у меня не было сил, а
портье  должен  был  позвонить, чтобы мою  машину  забрали.  Номер кредитной
карточки  я написал пальцем на грязном капоте, и если мальчишки  не подшутят
надо мной, то вопрос о машине  не потревожит меня те два дня,  что я намерен
здесь высыпаться.
     Я  заснул  и  проспал,  наверное,  часов  пять,  потому  что,  когда  я
проснулся,  уже  было темно. Я  подошел  к окну  и увидел, что  гостиница, в
которой остановился,  стоит  на площади, под окнами  уже не было машины, ее,
вероятно, убрали,  а вся площадь была точно такой же,  как миллионы подобных
площадей,  виденных мною в разных  городах  и странах. Может  быть, она была
центральной, но никакого  памятника на  ней  не  стояло, вся она  была очень
уютной   и   обрамлялась    премиленькими    двух-четырехэтажными    домами,
разноцветность  которых  и  разностильность  не  скрывала  и  темнота. Около
каждого  дома  гнездились  фонари,  имеющие, как  известно, обыкновение  все
показывать нам в немного ненастоящем или таинственном виде.
     Скучно было  стоять у окна. Я  уж совсем было собрался отойти от  него,
чтобы включить свет,  разложить  свое  барахло, переодеться, кое-что бросить
прачке. Но, бросив еще раз взгляд на площадь, я почему-то от окна не отошел,
что-то показалось мне на площади дисгармоничным, что-то такое, что заставило
задуматься. Очень скоро я увидел,  что весь диссонанс на площади порождается
одним странным в этот вечер домом. Я говорю в  этот вечер, потому что,  быть
может, в другое время суток он не произвел бы на меня такого впечатления. Но
здесь,  на  фоне  залитой  рекламными  огнями  площади,  он  выделялся своей
неприступностью, величиной. И хотя он был столь же стар, как и все остальные
его  собратья, он был значительно выше и  мрачнее  их. Ни одно окно в нем не
светилось.   На   фоне  лунного  неба  черный  неосвещенный  провал  казался
великаном.
     "Что мне за  дело, - подумал  я, - я голоден". И снова что-то  удержало
меня у окна.  Это что-то  часто  встречается в нашей  жизни, когда  мы видим
какое-то уродство или аномалию. Неудобно как-то смотреть на изувеченного или
убогого, но нет-нет да и оглянешься, сам от себя скрывая слабость  и соблазн
любопытства. И  вдруг я понял,  что еще мне показалось странным. Все дома на
площади были  соединены друг с другом и стояли тесно, как солдаты в строю. А
с двух  сторон  этого дома,  обводя  его черную плоскость, светились  лунные
дорожки. Может быть, за ним был пустырь.
     Я не любитель таинственных забав и уже лет двадцать не замечал за собой
склонности к мистификации, тем более самомистификации. Поэтому принудил себя
совершить  все то, что должен  был совершить уже  полчаса  назад. Я  включил
свет, умылся, оделся  в приличное,  не дорожное платье и спустился на первый
этаж,  где,  как  я  уже успел  заметить, была  небольшая  харчевня,  вполне
годившаяся  мне,  чтобы  утолить голод и все то, что обычно  утоляют в таких
харчевнях. На стене ее висела карта города. Пока кельнер наливал мне пива, я
посмотрел на достопримечательности. Стандартный набор, как всегда и везде. И
так  как  никакой  особой  причины посещать  этот  город  у меня не  было, я
заскучал. Что  ж,  отосплюсь, может быть завтра поброжу,  ну  а  послезавтра
наверняка снова возьму напрокат машину и поеду дальше.
     Я  сел в темный угол харчевни, как раз напротив окна. Площадь  из этого
окна  казалась  значительно больше. Огни  на ней слились и образовали  целое
неоновое  море,  переливающееся в звучащее.  И тут  я  вздрогнул, потому что
черный  страшный дом на конце его, казалось,  стоит рядом - немой, огромный,
манящий, оттененный лунным контуром: явление, которое я до сих пор объяснить
себе не могу.
     - Дом продается? - спросил я  подошедшего кельнера,  небрежно кивнув на
темное окно.
     Мне совершенно не нужен был ответ. Более того, я даже  был  уверен, что
он меня не  поймет: какой-то дом, какой-то приезжий о нем спрашивает. К тому
же  я  не  был уверен,  что знаю чужой язык  достаточно хорошо, чтобы  вести
подобного рода беседы.
     Официант разложил приборы на  столе, картонные треугольнички,  поставил
на них пиво, какую-то снедь. А  когда я уж и сам забыл про свой  вопрос, он,
прямо посмотрев мне в глаза, сказал:
     - Мистер, вы всерьез интересуетесь этим домом?
     Отказываться  было  глупо.  Пришлось согласиться,  но, конечно,  с  тем
условием, что рассказ о нем не займет  более четверти часа, то есть максимум
трети того  времени,  что я  намерен проторчать  в этой  харчевне. Я  поднял
тяжелую ледяную кружку пива.
     Официант меж тем отошел, хотя, признаться, я решил, что именно он будет
повествователем.  Немного  разочарованный, я  доел  мне  причитающееся  и  в
ожидании обещанного заказал еще пива, уже  сытый и немного  удовлетворенный,
лениво стал  смотреть на крошечный  зальчик. У стойки  бара стоял  человек и
кивал   входящим,  видимо,  завсегдатаям  этого   кабачка.  Столики   быстро
заполнились  людьми. Какая-то  девица взяла в  руки трубу,  раздались звуки,
очень похожие на дельфиний голос, и мне стало ясно, что если даже кто-нибудь
и надумает мне что-нибудь рассказать про дом или не про дом, я уже все равно
ничего не услышу.
     В это  время  дверь  харчевни впустила еще одного  посетителя.  Это был
бородатый  человек с  испитым  лицом  в  изрядно поношенных  штанах и рубахе
навыпуск, подпоясанной  веревкой. Он  был столь необычен в таком европейском
кабачке, что  невольно вызвал у меня ассоциацию  какого-то скоморошества. Но
для  завершения  опереточности образа  на нем  должна была быть  шапка Ивана
Сусанина и лапти. Однако  вместо  шапки  на нем была мотоциклетная  кепка  с
большим козырьком, а на ногах роскошные итальянские штиблеты. Приглядевшись,
я заметил, что руки у  старика были не стариковские, а холеные нестарые руки
английского бухгалтера с двумя или тремя перстнями на пальцах.  Причем левая
рука  была в  перчатке,  и  перстни были надеты поверх нее. Другая перчатка,
вкусно пахнущая кожей и,  наверное, лайковая, торчала, засунутая за веревку,
подпоясывавшую рубаху. Обеими реками он держал пустую, видно, вскрытую не по
правилам - ножом, чтобы больше было отверстие, - банку из-под пива и  стал с
этой банкой обходить столики.
     - Кто сколько может, господа хорошие, -  говорил он на хорошо известном
мне языке.
     Я смотрел на  эту сцену и пил свое пиво. В старике не было ничего ни от
убогого,  ни  от нищего. Старик, да и  не старик  вовсе,  а переодевшийся  в
старика лентяй,  может быть  даже когда-то мой  соотечественник,  был здесь,
конечно,  не впервые,  потому что, судя по всему, сидящие за  столиками  его
знали великолепно. Знали, что  он придет в определенное время, и совали  ему
монеты, ни о чем не спрашивая и не глядя, через плечо, а то и просто бросали
на  пол  и  старик  их  подбирал. И  в  этом  не  находил  для  себя  ничего
унизительного.  Именно последнее и дало мне возможность подумать, что старик
этот на работе и выполняет чью-то волю,  играет роль.  А ведь хорошо сыграть
любую роль вовсе не унизительно.
     Ко  мне он подошел  как к старому знакомому,  в ожидании  подачки. И я,
пользуясь тем, что, как мне показалось, хорошо понял старика, спросил его на
том же языке, на котором он просил монеты:
     - Зачем тебе монеты, старче?
     - Ты че, свой,  что  ли? - спросил меня  старик, и глаза его  перестали
смеяться.
     Я не знал, что на это ответить, потому что  не знал, что есть  "свой" в
его представлении. Означало ли  это, что я из той же компании, может быть из
профсоюза тех же нищих-комедиантов. А может быть, то, что я с ним говорю  на
одном языке, его немного смутило. Я не знал, что ответить.
     Выручила девица  с трубой. Она так постаралась, что разговаривать стало
из-за шума невозможно. Я сделал вид, что я ответил что-то  одними губами, на
это старик сказал: "А". Я ему заявил, что ничего не слышу.
     - Так тогда давай монету, - сказал старик.
     Проходивший  мимо   кельнер,   чуть  заметно  подмигнул,  показывая  на
попрошайку.
     - Вот  он  вам расскажет  про  этот  дом, -  сказал официант на  языке,
видимо, старику непонятном. - Он сам оттуда. Мы все в этом отеле слышали эту
историю уже  сто раз, а вам как  путешественнику это может  быть  интересно.
Только  пить ему  много не  давайте, -  проговорил  он,  проносясь со  своим
подносом мимо меня.
     Я вовсе не собираюсь давать  ему пить, да, признаться, эта история меня
не очень уже и волновала. Вообще, можно было сделать просто - бросить монету
в  банку,  расплатиться с  кельнером  и уйти досыпать.  Но мысль о том,  что
завтра и наверняка на этой  площади буду придумывать сам историю этого дома,
меня остановила. Я подвинул  старику свой недопитый бокал пива, заказал себе
другой и сказал:
     - Дедуль, ты на побирушку-то особо не похожий. Чего  ты этак? Продал бы
перстенек, купил бы все это кафе, и жил бы припеваючи.
     - Да ить не  мой перстенек, хозяйский, обчественный. Мы его по  очереди
надеваем, когда сюда ходим на заработок.
     - Может, без него лучше бы подавали!
     - Мы ить этим делом занимаемся недавно.  Это хозяин  придумал. Раньше у
нас всего было в достатке.
     Признаться,  я  ничего  уже  не понимал.  Какой  хозяин?  Почему, чтобы
просить  милостыню,  надо  надевать  перстни?  Почему  этот  человек   играл
крестьянина  середины  прошлого века,  или,  скорее,  наше  представление  о
крестьянине прошлого века.
     - Айда со мной, - сказал старик вдруг.
     - Считаешь, у меня получится?
     - Да не, когда больше знать будешь, просто больше дашь.
     - Резонно, - ответил я,  усмехнулся,  и,  положив  денежную бумажку под
пивной  треугольник, вместе  со стариком  удалился. И  пока  мы  выходили из
харчевни, огибая столики, причем старик громко сморкался,  утираясь рукавом,
на нас смотрели все, а девица даже отняла трубу от накрашенного лица. Но мне
показалось, что  музыка при  этом не исчезла, а  дельфиньи звуки напутствуют
меня на небольшую и, быть может, занятную прогулку перед сном.
     Я отправился за стариком, решив впредь называть его провожатым.
     2.
     Когда  я  вышел  с  ним  на  улицу,  дул  холодный ветер.  И мне  вдруг
показалось,  что   я   зря   впутался  в  эту   историю.   Я   не   любитель
непрограммируемых  приключений.   Я  хотел  только  послушать  занимательную
историю.  А здесь отчетливо  пахло приключением. Ощущение,  знакомое  любому
пешеходу,  кто  любит  идти вечером  по  неосвещенной улице  или  садиться в
автобус, полный пассажиров, в котором темно. К тому же сотни и тысячи реклам
на площади; огоньки при нашем приближении к черному дому, а именно туда мы с
ним пошли, словно бы предупреждали, чтобы я этого не делал. Но, желая самому
себе доказать... я не  успел подумать, что я там собирался себе  доказывать.
Провожатый вдруг заговорил, перейдя на "ты".
     - А документы у тебя в порядке?
     Я  уже  не  удивился  такому  вопросу. Удивился  только  тому,  что  он
продолжал говорить в том же тоне, как  и в кафе, на псевдокаком-то языке.  Я
почему-то был уверен, что сейчас он заговорит изысканно и литературно.
     - Паспорт, - бросил я.
     - Покажь, - сказал он, протянув руку в лайковой перчатке с перстнями.
     У  рекламы,  извещающей,  что в этом здании находится "Саксона"  и  там
можно вкусно провести время, провожатый изучал мои документы.
     - Не пойдет, - сказал он.
     Мне было все равно. Я уже хотел домой.
     "Суну-ка  я  ему монету  и  откланяюсь",  -  подумал я и  достал  ее из
кармана.
     Увидев такой жест, старик осклабился, помягчел.
     - Мало, однако, хозяин, - сказал он, оценив мой жест.
     - Сколько же  тебе  надо? -  спросил я,  уверенный,  что зря  продолжаю
никчемную беседу.
     - Ну, десять раз по столько, - заканючил он.
     Я прикинул,  что если бы я сегодня не отдал машину,  то она  все  равно
обошлась бы мне дороже, чем та сумма, которую вымогал провожатый, и вынул из
бумажника помятую бумажку. Старик  сунул бумажку в карман вонючих, протертых
на  коленях штанов, долго шарил  там  (жест, по-моему, неприличный),  достал
оттуда какую-то штуковину, подышал на нее и в мой паспорт, не спрашивая меня
больше ни о чем, поставил какую-то крупную  кляксу, на которой я потом долго
и безуспешно пытался прочесть буквы, повествующие, что провожатый повел меня
в какое-то то ли общество,  то ли еще во что-то, имеющее название  абсолютно
неразборчивое в первой части, а во второй: "возросших на свободе дерев".
     -  У  тебя  что  здесь,  дед,  сумасшедший дом или  княжество  Монако с
суверенной территорией? - спросил я его.
     - Пойдемте, - мягко и на этот раз интеллигентно сказал старик. Но когда
я  посмотрел  на него с удивлением еще раз, старика не  было, а стоял передо
мной   средних  лет  человек   с  красивым  лицом,  в  изящном   костюме,  с
клинышкообразной   черной   бородкой,   слегка   грассирующий,   элегантный.
Окладистую бороду, поношенные  штаны, рубаху с веревкой,  парик с  лысиной и
мотоциклетную кепку он уже укладывал в вынутый из кармана же и расправленный
пакет  с надписью  "Мальборо". И мы двинулись. Ибо  сейчас  я уже чувствовал
себя в его власти.
     Но  чем  ближе мы подходили  к дому, тем тише становилось на улице, все
реже  попадались  нам  прохожие.  Когда  мы  оказались в  тени дома, которую
наметила по контуру все еще  сияющая луна, прохожие и вовсе исчезли. Рекламы
как-то поблекли, а переступив границу тени, я услышал грубое и неожиданное:
     - Стоять!
     - Вы знаете, я, пожалуй, лучше пойду, - сказал я экс-старику.
     -  Теперь это  невозможно,  - галантно  возразил он  мне, - чтобы выйти
отсюда,  вам нужно снова заплатить пошлину и получить разрешение. И я охотно
вам   дам   его,   но   только   после   того,   как   вы   осмотрите   наши
достопримечательности.  Видите ли,  наш  дом - это дом одноразового туризма.
Все жители города один  раз да побывали  там.  Я не припомню,  чтобы  кто-то
побывал   у   нас   дважды.   Но   и   за   насильственное  ознакомление   с
достопримечательностями надо  платить,  - улыбнулся он. -  Поэтому ничего не
поделаешь.
     -  Но почему  меня никто не  предупредил,  что  здесь такое  насилие? -
спросил я.
     -  Видите  ли,  -  сказал  незнакомец,  - люди не любят  расставаться с
деньгами. Поэтому  каждый, кто потерял их,  обязательно  пожелает того  же и
ближнему. Но для путешественника, а  именно таковым вы  мне представляетесь,
то, что я вам покажу, все же небезынтересно.
     Все это  он говорил  мне,  пока  мы стояли  в тени, и  я,  оглянувшись,
тоскливо смотрел  на освещенную площадь, на противоположной  стороне которой
серебрился мой отель с уютной комнатой.
     И вдруг кто-то снова явственно рявкнул у меня над ухом:
     - Стоять!
     И тут  же  я  получил  очень  болезненный  удар  чего-то  железного под
подбородок. Я подумать не мог, что это "что-то железное" может быть оружием.
В темноте  я едва разглядел какого-то маленького человека  с большим ружьем.
Он долго чиркал  кремниевой зажигалкой и, наконец, запалил крошечный огонек.
Огонек все время гас на ветру. Наконец более или менее загорелся, запахло не
то мазутом, не то керосином.
     - Давайте ему ваши документы, - властно сказал провожатый.
     Человек  с  ружьем  долго изучал  документы. Изучив  их,  он  приблизил
вонючий огонек к моему лицу, словно сверяя с  моим паспортом, потом спросил:
"Что  несешь?"  И, не дожидаясь ответа, стал облапывать  меня, похлопывая по
карманам.
     Неприятная процедура  заняла минут двадцать. Наконец  человек с  ружьем
отстал.
     - Свободен, - сказал он коротко скорее моему провожатому.
     - Осторожно  идите,  - предупредил меня  провожатый.  - Дороги  тут  не
больно хорошие.
     Это, им  сказанное,  было лишним, потому что я  и так  уже почувствовал
особенность местных дорог, провалившись  в  своих новых  ботинках в какую-то
скользкую дрянь, отчего в воздухе запахло навозной жижей.
     3.
     Глаза понемногу  стали привыкать  к темноте. Осторожно ступая,  ведомый
под  руку  моим  спутником,  я  приближался к черному подъезду дома, который
оказался  не так черен,  как все остальное  здание. В  нем мерцал  крошечный
огонек. Такой бывает в коптилках.
     - Отчего у вас так темно? - спросил я.
     - У  нас темно? -  удивился мой  спутник.  - Нет, батенька,  мы  просто
экономим.  Вы посмотрите на эту площадь. Ну куда  это годится, столько горит
всякого!
     Я, конечно, улыбнулся на эти слова, но, к счастью, в темноте мою улыбку
он не заметил.
     -  Ну-с, с чего  вы  предпочитаете начать  осмотр? - спросил  меня  мой
спутник.
     - А ни с чего, завели, так показывайте что-нибудь. Надеюсь, в помещении
чище, чем на улице, - добавил я сварливо.
     -  Там просто рай, - сказал мне мой  спутник, полный радушия. - Но  вам
повезло,  -  добавил  он,  -  повезло. Раньше  мы нашим  гостям  никогда  не
показывали  колдобин,  обшарпанных  стен.  А вам  покажем. Чтобы вы  вовремя
поостереглись. К тому же у нас теперь гласность.
     Возле  самого  подъезда дома  я увидел  множество черных  предметов,  в
темноте похожих  на людей. Трудно, правда, было разглядеть,  что это  такое,
поэтому я стал задавать вопросы.
     - Это  наш  некрополь,  -  бодро  доложил проводник. -  Усыпальница,  -
добавил он и  еще добавил:  - Это все памятники  бывшим хозяевам этого дома.
Всмотритесь  в  их лица...  Только имейте  в виду, что за нами  наблюдают, -
добавил он вполголоса,  -  поэтому поклонитесь им  всем. Можете ограничиться
общим поклоном, но сделайте умильное лицо. И пойдемте в подъезд.
     Я  не  стал спорить, сделал,  как он сказал,  но,  кланяясь  с умильным
лицом, в нижней позиции тихонько спросил:
     - А сколько времени занимает вся эта экскурсия?
     - Не  успеете  соскучиться, - сказал мой провожатый и, взяв  за локоть,
повел в подъезд, однако, у самой  лестницы резко