души",  ответил Фремтон. "Понимаете, моя сестра несколько
лет назад  останавливалась здесь у приходского священника,  и она
дала мне рекомендательные письма к нескольким местным  жителям."
    Последнее замечание он сделал тоном явного сожаления.
    "Значит, вы практически ничего не  знаете  о  моей  тетушке",
продолжала хладнокровная молодая леди.
    "Только ее имя и адрес",  признался посетитель.  Он хотел  бы
знать, замужем миссис Сэпплтон, или вдова. Нечто неопределенное в
комнате казалось намекало на мужское присутствие.
    "Ее большая трагедия произошла точно три года назад",  сказал
ребенок, "значит, это было после отъезда вашей сестры."
    "Трагедия?", спросил Фремтон;  в этом покойном сельском месте
трагедии казались как-то не к месту.
    "Вы, наверное,  удивлены, почему в октябрьский день мы держим
это окно нараспашку",  сказала племянница, показывая на громадное
французское окно, открытое на лужайку.
    "Для этого времени года еще совсем  тепло",  сказал  Фремтон,
"разве открытое окно имеет какое-нибудь отношение к трагедии?"
    "Через это окно три года назад в этот самый день ее муж и два
ее младших  брата  ушли  утром на охоту.  И никогда не вернулись.
Пересекая болото  на  пути  к  своему  излюбленному   месту   для
снайперской  стрельбы,  все трое утонули в предательской трясине.
Понимаете,  стояло страшно сырое лето и место,  которое в  другие
годы   было   безопасно,   вдруг   поддалось   под   ногами   без
предупреждения.  Их тела так и не  были  найдены.  Такая  ужасная
история."  Здесь  голос  ребенка потерял ноту хладнокровия и стал
по-человечески неуверенным.  "Бедная  тетушка  все  думает,   что
когда-нибудь они вернуться,  они и маленький коричневый спаниель,
который пропал вместе с ними,  и войдут в это окно,  как привыкли
всегда делать.  Вот почему каждый вечер окно держится открытым до
полной темноты.  Бедная дорогая тетя, она часто рассказывает мне,
как  они  ушли,  ее  муж с белым дождевиком через руку,  и Ронни,
самый младший брат,  как  всегда  напевающий  "Берти,  почему  ты
скачешь?", чтобы поддразнить ее, потому что она говорила, что эта
песенка действует ей на нервы.  Знаете,  иногда тихими спокойными
вечерами, вроде этого, у меня бывает жуткое ощущение, что все они
входят в это окно..."
    Она прервалась  с  легким  содроганием.  Фремтон почувствовал
облегчение, когда в комнату ворвалась тетушка с вихрем  извинений
на запоздалое появление.
    "Надеюсь, Вера развлекла вас?", спросила она.
    "С ней было очень интересно", ответил Фремтон.
    "Надеюсь, вы не возражаете,  что окно открыто", живо спросила
миссис Сэпплтон,   "мой  муж  и  братья  должны  вернуться  после
стрельбы, а они всегда приходят этой дорогой.  Сегодня они  пошли
пострелять на болота,  поэтому устроят маленький кавардак на моих
бедных коврах. Вы, мужчины, таковы, не правда?"
    Она продолжала  радостно  болтать  об  охоте,  об  отсутствии
охотничьей птицы и о перспективах зимней охоты на уток.  Фремтону
все  это  казалось  чистым  ужасом.  Он делал отчаянные,  но лишь
частично успешные,  попытки повернуть разговор  к  менее  горячим
темам;  он  сознавал,  что  хозяйка уделяет ему лишь часть своего
внимания, а ее глаза постоянно блуждают мимо него в открытое окно
и  на лужайку в окне.  Несчастливое совпадение,  что ему пришлось
нанести визит именно в день трагической годовщины.
    "Врачи пришли   к   согласию   прописать  мне  полный  покой,
отсутствие умственного   возбуждения,   уклонение    от    резких
физических нагрузок  любой  природы",  объявил  Фремтон,  который
находился в состоянии широко распространенного  заблуждения,  что
абсолютные незнакомцы  и  случайные  знакомые  умирают от желания
услышать последние  новости  о  лечении  и  немощах  другого,  их
причинах и протекании. "По поводу диеты врачи не столь согласны",
продолжал он.
    "Вот как?", сказала миссис Сэпплтон голосом, лишь в последний
момент подавив  зевок.  Потов  он  вдруг   просияла   напряженным
вниманием - но не к тому, что говорил Фремтон.
    "Вот они,  наконец!",  воскликнула она.  "Как раз к чаю, и не
кажется, что они по уши в грязи!"
    Фремтон слегка   вздрогнул   и   повернулся   к   племяннице,
намереваясь выразить  взглядом  сочувственное понимание.  Однако,
ребенок смотрел в открытое окно с изумлением и ужасом в глазах.  В
холодном  потрясении  безымянного  страха  Фремтон  повернулся на
своем стуле и посмотрел в том же направлении.
    В сгущающемся  сумраке  через  лужайку к окну шли три фигуры,
все несли под  мышками  ружья,  один  из  них  был  дополнительно
обременен белым плащом, висящем на плече. Близко к их ногам жался
уставший коричневый спаниель. Они бесшумно приблизились к дому, а
потом хриплый молодой голос запел из темноты:  "Берти,  почему ты
скачешь?"
    Фремтон дико схватил свой стек и шляпу; дверь в холл, дорожка
из гравия и входные ворота были смутно  отмеченными  этапами  его
панического отступления.   Велосипедисту,   едущему   по  дороге,
пришлось врезаться в живую изгородь,  чтобы избежать  неминуемого
столкновения.
    "Вот и мы,  дорогая", сказал владелец белого макинтоша, входя
в окно,  "слегка грязные,  но в основном сухие. Кто это выскочил,
когда мы вошли?"
    "Весьма экстраординарный человек,  мистер Наттель",  ответила
миссис Сэпплтон,  "говорил только о своих болезнях и  унесся  без
слова прощания или извинения, когда вы появились. Можно подумать,
что он увидел привидение."
    "Мне кажется,   это   из-за   спаниеля",  спокойно  объяснила
племянница, "он говорил мне,  что боится  собак.  Как-то  раз  на
кладбище где-то  на берегах Ганга за ним охотилась стая одичавших
собак и ему пришлось провести ночь в свежеотрытой  могиле,  когда
эти твари   рычали,  хрипели  и  пускали  слюну  прямо  над  ним.
Достаточно, чтобы расстроились нервы."
    Ее коньком была романтика.






                        Саки (Г. Х. Манро)

                        Музыка на холме

    Сильвия Селтоун завтракала в гостиной  в  Йессни  с  приятным
чувством полной  победы,  каким  только пылкие железнобокие могли
позволить себе наутро после битвы у Ворчестера.  Она едва-ли была
драчливой по темпераменту,  но принадлежала к той более удачливой
разновидности бойцов,   которые   драчливы   в   зависимости   от
обстоятельств. Судьба  повелела ей,  что ее жизнь должна состоять
из серии небольших сражений,  обычно с шансами  слегка  не  в  ее
пользу, и  обычно ей как-то удавалось добиться победы.  А сегодня
она чувствовала,  что довела свою  самую  тяжелую  и  определенно
самую важную  битву  до  успешного  завершения.  Выйти  замуж  за
Мортимера Селтоуна,  "Мертвеца Мортимера", как называли его самые
близкие враги,  находясь  в  тисках  враждебности его семейства и
несмотря на его искреннее равнодушие к женщинам, было в самом деле
достижением, которое   требовало   явной   целеустремленности   и
находчивости; вчера она довела свою победу до завершающей стадии,
вырвав своего   мужа  из  города  и  из  его  круга  приверженцев
местечек,  шде можно промочить горло, и "приземлив", пользуясь ее
выражением, в этом уединенном, опоясанном лесом поместье, которое
было его сельским домом.
    "Вам не  удастся заставить Мортимера шевелиться",  придирчиво
сказала его мать,  "но если уж он поедет, то он останется: Йессни
почти  также  зачаровывает его,  как и город.  Можно понять,  что
держит его в городе, но Йессни...", и свекровь пожала плечами.
    Вокруг Йессни  была  мрачная,  почти грубая дикость,  которая
конечно не казалась привлекательной воспитанным в городе  вкусам,
и Сильвия,  несмотря на свое имя,  не была приучена к чему-нибудь
более сильфическому,  чем  "широколиственный   Кенсингтон".   Она
смотрела на  природу,  как  на  нечто превосходное и благотворное
само по себе, что способно становиться мучительным, если чересчур
поощряется. Недоверие  к  городской  жизни  было  для  нее  новым
ощущением, рожденным  ее   браком   с   Мортимером,   и   она   с
удовлетворением следила  за  постепенным  исчезновением  в  своих
глазах того,  что она называла "выражением Джермин-стрит",  когда
вечерами леса и вересковые пустоши Йессни обступали поместье.
    За окнами  комнаты  виднелся  треугольный   торфяной   склон,
который человек снисходительный мог бы назвать лужайкой, а за ним
- низкая изгородь из запущенных кустов фуксий и еще более  крутой
склон, покрытый  вереском  и ...,  ниспадал в пещеристый гребень,
заросший дубами  и  ...  .  Дикая,  открытая   грубость   склона,
казалось, тайно  связывает радость жизни со скрытым ужасом вещей.
Сильвия самодовольно улыбнулась,  глядя на ландшафт с  одобрением
знатока искусств, и вдруг почти содрогнулась.
    "Здесь слишком  дико",  сказала  она  подошедшему  Мортимеру,
"можно почти  подумать,  что  в  таком  месте никогда до конца не
исчезало почитание Пана."
    "Почитание Пани  никогда  и  не  исчезало",  сказал Мортимер.
"Другие, более  новые  боги,  время  от  времени  отодвигают  его
святилища в сторону, однако, он - бог Природы, к которому в конце
концов все должны возвратиться. Его называют Отцом-всех-Богов, но
большинству из  его детей еще только предстоит родиться." Сильвия
была религиозна некоторым честным, смутно обожающим образом, и ей
не нравилось слышать,  как о ее верованиях говорят, как о простых
предрассудках,  но по крайней мере было нечто новое  и  внушающее
надежду - услышать, как Мертвец Мортимер говорит по какому-нибудь
поводу с такой энергией и осуждением.
    "Не вернешь  же  ты  в  Пана  на  самом  деле?",  недоверчиво
спросила она.
    "В большинстве вещей я дурак",  спокойно сказал Мортимер, "но
не настолько,  чтобы не верить в Пана,  когда я здесь.  А если ты
мудра, то  не  станешь  слишком  хвастать  своим неверием,  когда
находишься в его стране."
    Лишь через неделю Сильвии настолько наскучили привлекательные
прогулки вокруг Йессни,  что она затеяла инспекционное  турне  по
зданиям фермы.  Двор  фермы  вызывал  в ее мыслях сцены радостной
суматохи с маслобойками,  цепами,  смеющимися доярками и табунами
лошадей, пьющих воду по колена в воде прудов с плавающими утками.
Когда она  ходила  по  скудным  серым  строениям  фермы  поместья
Йессни, ее  первым  впечатлением  было сокрушительное безмолвие и
заброшенность, словно  ей  случилось  быть  в   некоей   одинокой
опустевшей усадьбе,  давным давно отданной совам и паукам;  потом
появилось ощущение тайной бдительной  враждебности,  та  же  тень
невидимых вещей,  которые  кажутся  таящимися  в  засаде в лесных
гребнях и кустах.  Из-за тяжелых дверей и разбитых окон доносился
беспокойный топот копыт или скрежет цепи недоуздка, а временами -
заглушенное мычание какого-то животного  в  стойле.  Из  дальнего
угла лохматый   пес   следил  за  ней  внимательными  враждебными
глазами; когда она подошла ближе, он тихо убрался в свою конуру и
бесшумно выскользнул снова, когда она прошла мимо. Несколько кур,
ищущих еду возле скирды,  при ее приближении убежали под  ворота.
Сильвия чувствовала,  что  если  она  случайно натолкнется в этой
дикой местности сараев и коровников на человеческое существо,  то
они как призраки убегут от ее взгляда.  Наконец,  быстро повернув
за угол,  она натолкнулась на живое существо,  которое не убежало
от нее.   В   грязной   луже   распростерлась  громадная  свинья,
гигантская, за пределами самых диких  предположений  горожанки  о
размерах свиной плоти, мгновенно готовой к негодованию, если надо
отплатить за непрошенное вторжение. Когда она направила свой путь
мимо сеновалов,  коровников  и  длинных слепых стен,  ее внезапно
поразил странный звук  -  эхо  мальчишеского  смеха,  золотого  и
двусмысленного. Ян,  единственный мальчишка, работающий на ферме,
с волосами  как  пакля,  иссохшаяся  деревенщина,  был  виден  за
работой на копке картофеля посередине соседнего холма, а Мортимер
позднее ответил на вопрос,  что не знает возможного автора тайной
издевки, что  смеялся из засады над отступлением Сильвии.  Память
об этом непостижном эхо добавилась к ее остальным впечатлениям  о
скрытом зловещем "нечто", окружающем Йессни.
    Мортимера она видела очень  редко;  ферма,  леса  и  ручьи  с
форелью, казалось,  поглотили  его от рассвета до заката.  Как-то
раз, зашагав в том направлении, что он выбрал утром, она вышла на
открытое место в ореховой роще, закрытое далее громадными ... , в
центре которого стоял каменный пьедестал  с  водруженной  на  нем
небольшой бронзовой  фигурой  молодого  Пана.  Это  было красивое
произведение искусства,  но ее внимание главным образом  поразило
то, что   к   его  ногам,  как  жертвоприношение,  была  положена
свежесорванная гроздь винограда.  Виноград в хозяйстве не  был  в
изобилии, и   Сильвия   гневно   схватила  гроздь  с  пьедестала.
Презрительное раздражение бушевало  в  ней,  когда  она  медленно
брела домой и вдруг была охвачена острым ощущением, очень близким
к страху:  из густо переплетенного подлеска  на  нее  нахмурилось
мальчишеское лицо, красивое, смуглое, с невыразимо злыми глазами.
Это была очень уединенная тропинка,  хотя по правде  сказать  все
тропинки вокруг Йессни были уединенными,  и она поспешила вперед,
не останавливаясь,  чтобы  бросить  испытующий  взгляд   на   его
внезапное появление.  И только возле дома она обнаружила,  что на
бегу уронила виноградную гроздь.
    "Я сегодня   в   лесу  видела  юношу",  сказала  она  вечером
Мортимеру, "смуглолицего и очень красивого, настоящего негодяя на
вид. Наверное, парень из цыган."
    "Правдоподобная теория",  отозвался Мортимер,  "только сейчас
здесь нет никаких цыган."
    "Тогда кто же он?", спросила Сильвия, и когда выяснилось, что
у Мортимера  нет  своей  теории,  она  перешла к рассказу о своей
находке вотивного жертвоприношения.
    "Предполагаю, это  ваше  деяние",  заметила она,  "безвредное
проявление лунатизма;  однако,  люди  подумают,  что  вы  страшно
глупы, если узнают об этом."
    "Вы,случайно, как-нибудь не вмешались?", спросил Мортимер.
    "Я - я выбросила гроздь.  Она казалась такой глупой", сказала
Сильвия, следя не появятся  ли  на  бесстрастном  лице  Мортимера
признаки раздражения.
    "Мне кажется,  сделав   такое,   вы   поступили   неразумно",
задумчиво сказал  он.  "Я  слышал,  рассказывают,  что боги Леса,
весьма ужасны к тем, кто их оскорбляет."
    "Они, наверное, ужасны к тем, кто в них верит, но вы видите -
я не верю", возразила Сильвия.
    "Все равно",   сказал  Мортимер  своим  обычным  бесстрастным
тоном,  "на вашем месте я бы  избегал  лесов  и  садов  и  далеко
обходил бы всех рогатых животных на ферме."
    Конечно, все  это  была  чепуха,  но  в   таком   уединенном,
утонувшем в   лесу  месте  чепуха  казалась  способной  возбудить
гнусное чувство неуверенности.
    "Мортимер", вдруг  сказала  Сильвия,  "мне кажется,  нам надо
вскоре возвратиться в город."
    Победа оказалась не столь полной, как ожидалось; ее занесло в
такие дебри, где она уже была готова отступить.
    "Мне казалось,  вы  никогда  не  вернетесь  в город",  сказал
Мортимер, повторяя предсказание своей матери.
    Испытывая некоторое    презрение    к    себе,    Сильвия   с
неудовольствием обратила  внимание,  что  ее  очередная   дневная
прогулка инстинктивно уводит ее из-под сени леса. Что до рогатого
скота, то предупреждение Мортимера едва-ли было необходимым,  ибо
она всегда  смотрела  на них,  как на в лучшем случае нейтральных
созданий: ее воображение лишало пола самых матроноподобных дойный
коров, превращая  их  в быков,  способных в любой момент "увидеть
красное". Барана,  пасущегося на узком выгоне  позади  сада,  она
посчитала после   многократных  и  осторожных  испытаний  имеющим
уравновешенный темперамент;  однако,  сегодня   она   решила   не
проверять его  уравновешенность,  ибо  обычно  спокойное животное
металось из угла в  угол  на  своем  лужке  со  всеми  признаками
беспокойства. Низкая,   прерывистая   музыка,  словно  играли  на
камышовой флейте, донеслась из глубины соседней чащи, и казалось,
что есть  некая тонкая связь между беспокойной беготней животного
и дикой  музыкой  из  леса.  Сильвия  повернула  шаги  наверх   и
взобралась по  вересковому  склону,  который  вздымал  высоко над
Йессни свои покатые плечи.  Она оставила за собой музыку  флейты,
но с  лесистых  гребней  у  ее  ног  ветер  донес другую музыку -
напряженный лай собак в разгар погони.  Йессни находился как  раз
на краю  графства  Девон-и-Сомерсет,  и преследуемые олени иногда
забегали сюда.  Сильвия уже видела темное  тело,  берущее  грудью
холм за холмом и снова скрывающееся из вида, как только пересечет
гребень, а за ним постепенно приближающийся неотступный хор,  и в
ней нарастало  напряженное  и  возбужденное  сочувствие,  которое
ощущаешь к любому  существу,  за  которым  охотятся  и  в  поимке
которого напрямую  не заинтересован.  И наконец,  олень прорвался
сквозь самую внешнюю линию  дубовой  поросли  и  папоротников  и,
тяжело дыша,  встал  на  открытом  месте  -  толстый сентябрьский
олень, несущий богато украшенную  рогами  голову.  Его  очевидный
путь был  броситься  вниз  к  бурым  прудам Андеркомба,  а оттуда
пробиться к излюбленному убежищу красных оленей - к морю. Однако,
к удивлению  Сильвии,  он  повернул  голову  вверх  по  склону  и
решительно пошел  по  вереску  тяжелым  шагом.  "Будет   ужасно",
подумала она,  "если  собаки  настигнут  его  прямо  перед  моими
глазами." Однако, казалось, что музыка стаи на мгновение замерла,
а вместо  нее  она  вновь услышала дикую свирель,  которая теперь
доносилась то  с  той,  то  с  этой  стороны,   словно   понуждая
ослабевшего оленя  к  последнему усилию.  Сильвия стояла далеко в
стороне от его пути,  полуспрятанная в густой  поросли  черничных
кустов, и следила,  как он с трудом поднимался вверх, бока мокрые
от пота,  жесткая шерсть на шее казалась  по  контрасту  светлой.
Музыка флейты вдруг пронзительно завизжала рядом,  казалось,  она
исходит из кустов у самых ее ног,  и в тот  же  момент  громадный
зверь повернулся  и  направился  прямо  на нее.  В одно мгновение
жалость к загнанному  животному  сменилась  диким  страхом  перед
собственной опасностью;  густые  корни  вереска издевались над ее
карабкающимися попытками бегства,  и она неистово смотрела  вниз,
стремясь разглядеть приближающихся собак. Острия гигантских рогов
были от нее в нескольких ярдах и во вспышке цепенящего страха она
припомнила предупреждение  Мортимера - опасаться рогатых животных
на ферме.  А потом с трепетом внезапной радости она увидела,  что
не одна:  в  нескольких  шагах  по колени в кустах черники стояла
человеческая фигура.
    "Отгони его!",  закричала она. Но фигура не сделала ответного
движения.
    Рога шли   прямо   в  грудь,  кислый  запах  пота  загнанного
животного перехватывал  дыхание,  однако  в  глазах   ее   стояла
картина более  ужасная,  чем  приближающаяся  смерть.  А  в  ушах
звенело эхо мальчишеского смеха, золотого и двусмысленного.



                       Саки (Г. Х. Манро)
                       ------------------

                        Средни Ваштар

    Конрадину было    десять    лет,    когда    доктор   выразил
профессиональное мнение,  что мальчик не проживет еще  пять  лет.
Доктор был неуверенный и истощенный, с ним считались мало, однако
его мнение подтвердила миссис ДеРопп,  с которой считались  почти
во всем.  Миссис  ДеРопп доводилась Конрадину двоюродной сестрой и
опекуншей и в его глазах она  представляла  те  три  пятых  мира,
которые необходимы,  неприятны  и  реальны;  другие  две  пятых в
вечном антагонизме с предыдущими были сотканы в его  воображении.
В один  из  тяжелых дней Конрадин посчитал,  что следует уступить
одолевающему давлению утомительных и необходимых вещей, таких как
болезнь, изнеживающие   ограничения   и   длящаяся  тупость.  Без
собственного во